Такие вещи обычно вызывали раздражение и досаду, но на этот раз все было к лучшему. Заодно каждый мог из случившегося извлечь урок - если еще имелся кто-либо, не знавший этого, - а именно, что хорошие отношения с богатыми людьми чрезвычайно полезны, даже если при этом приходится кое-чем жертвовать самому.
Зато все теперь сторонились Мартина. Он избежал ареста и суда, этих общих врагов простых людей, но был все же теперь человеком меченым. Родные и друзья неоднократно говорили ему без всяких обиняков, что ему лучше всего убраться из этих мест подобру-поздорову, и чем скорее, тем лучше.
XX
Младший консул умирал. В течение двух недель ему становилось то лучше, то хуже. Порою казалось, что перевес возьмет правая, здоровая сторона, но затем, и с каждым разом все определеннее, начинала одерживать верх левая, больная сторона.
Йомфру Кордсен слышала, как доктор сказал советнику:
- Может быть, еще несколько часов, но ночи он не переживет.
Старушка вошла в комнату больного, а затем поднялась наверх. В ее комнате, душной и старомодной, обитало былое. Здесь все хранилось в ящиках, запертых на ключ. Каждая вещичка лежала на своем месте, все было чисто, аккуратно и полно таинственности…
Когда она открывала комод, в комнате распространялся запах чистого белья и сушеной лаванды, а в маленьком секретном ящике, под грудой накрахмаленных чепчиков, хранился тщательно завернутый портрет-миниатюра в черной рамке.
Это был портрет молодого человека в зеленом, обшитом галунами, камзоле с широким бархатным воротником. Волосы золотисто-рыжего цвета начесаны вперед по моде тех времен, с большими локонами над ушами; глаза синие и ясные, и нижняя губа немного выпячена.
Йомфру Кордсен долго смотрела на портрет, и слеза за слезой капали на другие сокровища, хранившиеся в том же самом комоде, среди чистого белья и сушеной лаванды.
Дядюшка Рикард сидел и не отрываясь смотрел на брата. Слова доктора отняли у него всякую надежду, и тем не менее он не был в состоянии понять, как же это все-таки возможно.
- Со мной скоро все будет кончено, Рикард, - слабым голосом произнес больной.
Советник не выдержал, наклонился над постелью и залился слезами, положив голову на одеяло.
- Вот я тут, еще сильный и здоровый, - всхлипывал он. - И все-таки ничего не могу сделать, чтобы помочь тебе. А я ведь всегда был для тебя только обузой, доставлял тебе только одно беспокойство!
- Полно, Задира! - отвечал консул. - Ты был для меня самым дорогим в жизни. Ты и фирма. Но я должен кое за что попросить у тебя прощения, прежде чем умру.
- Ты? - Дядюшке Рикарду показалось, что брат его оговорился.
- Да. Видишь ли, - сказал консул, и какая-то тень улыбки прошла по его уже наполовину омертвевшему лицу. - Я тебя дурачил. Никаких векселей у меня не было, Рикард. Это была просто шутка. Ты не сердишься на меня?
- Сержусь ли? Я-то?! - Дядюшка Рикард уткнулся лицом в иссохшую руку и лежал так, тихо вздыхая, зарывшись кудрявыми волосами в подушки. Он был похож на большого мохнатого ньюфаундленда.
Вошел доктор.
- Господин консул! Это уж никуда не годится! Господин советник! Лежа таким образом, вы затрудняете больному дыхание! Притом вы не…
- Мой брат, - перебил младший консул тоном, который еще напоминал его прежний "конторский" голос, - мой брат, советник, будет лежать там, где он лежит.
Затем он добавил с усилием:
- Пожалуйста, позовите сюда всю семью.
Доктор вышел. Немного погоди больной глубоко вздохнул и сказал:
- Прощай, Задира! И спасибо тебе "за все, начиная с младенческих лет"!
Это было в первый раз, что консул Гарман цитировал стихи.
- Бургундское возьми себе… Все устроено… Мне бы следовало все это оформить еще лучше, но…
По лицу его прошла слабая судорога, отдаленно напоминавшая движение, которым он обычно поправлял галстук; затем младший консул тихо и почти беззвучно произнес:
- Но торговый дом уже не тот, чем он был прежде…
Это были его последние слова. Прежде чем доктор успел позвать в комнату больного остальных членов семьи, младший консул умер - спокойно и корректно, как и жил.
XXI
В тот же день Густав Оскар Карл Юхан Торпандер шел по дороге в Сансгор. Он взял себе выходной день в типографии, хотя это было не в его обычаях.
На голове его была высокая серая фетровая шляпа из того сорта, который называют "банкротским". Мастер, делавший ее, уверял Торпандера, что именно эта шляпа предназначалась для "негоцианта" Мортена Гармана, но оказалась ему чуточку мала. Зато именно Торпандеру она подошла в точности, и он купил ее, как дорого она ни стоила. Ему казалось, что было какое-то удивительное стечение обстоятельств в том, что вот он сегодня надел шляпу, от которой отказался Мортен Гарман.
Демисезонное пальто тоже было куплено по случаю - правда, не совсем новое, но необычного светло-коричневого цвета. С брюками дело обстояло хуже всего; но пальто было достаточно длинное. Торпандер мог бы, конечно, купить и брюки, но не хотел тратить слишком большие суммы из своих сбережений, пока не выяснится, что принесет ему сегодняшнее объяснение. Если все сложится хорошо, "она" получит все, что ему принадлежит, а если плохо, тогда он уедет к себе домой в Швецию; дольше выносить такое положение он не в силах.
Особенно больших надежд он, говоря по правде, не питал. Он недавно узнал, что Марианна больна. Быть может, она страдает и от стыда, которым покрыл их дом Мартин. Если он, Торпандер, посватается именно теперь, быть может это произведет хорошее впечатление; но все-таки… Он не решался надеяться на такое счастье.
Был чудесный солнечный день, и длинная светло-коричневая фигура Торпандера двигалась быстро, машинально жестикулируя, словно Торпандер заранее подготовлял речь, которую произнесет при своем сватовстве. Из левого кармана его пальто выглядывал уголок фулярового платка, который уже давно был его мечтой; золотисто-оранжевый, со светло-голубой каймой.
Платок этот не предназначался ни для чего влажного! Нет! Для этого Торпандер имел красный бумажный платок с портретом Авраама Линкольна, но фуляровым платком можно было похвастать. Каждый раз, когда кто-нибудь попадался ему на дороге, перед кем стоило себя показать, - а таких было немало, - он вытаскивал блестящий носовой платок, осторожно проводил им по лицу и клал обратно в карман, с наслаждением ощущая, как шелк крохотными ноготками вцеплялся в загрубевшую кожу его пальцев.
Около верфи он встретил Мартина; тот быстро шел вниз.
- Дома твоя сестра? - спросил Торпандер.
- Да, ты застанешь ее дома, - ответил Мартин с недоброй усмешкой; и Торпандер пошел дальше по направлению к "West End".
Неподалеку от дома Гарманов в Сансгоре Мартин встретил пастора Мартенса, шедшего из города в сутане. Мартин приподнял кепку:
- Не зайдете ли к моей сестре, господин пастор? Она при смерти.
- А кто такая твоя сестра? - спросил пастор.
- Марианна, внучка старого Андерса.
- А! Да! Я помню ее, - отвечал пастор: он знал всю историю. - Но я никак не могу зайти именно сейчас. Мне нужно сначала в Сансгор. Консул Гарман ведь тоже кончается. Потом, друг мой, попозже…
- Ну да! Этого я ожидал… - пробормотал Мартин и хотел было идти.
- Подожди, молодой человек! - окликнул его пастор. - Если ты считаешь, что нужно поспешить, я пойду к твоей сестре. Это ведь крайний дом, не правда ли? - и с этими словами он пошел по направлению к "West End".
Мартин остановился изумленный, даже будто разочарованный, а пастор спокойно продолжал свой довольно трудный путь в узких улицах поселка. Оборванные ребятишки перебегали через дорогу, девушки и старухи высовывали головы и глазели на него. Группа маленьких мальчишек, которые лежали и копались в песке, закричала ему: "Ур-ра!" От всего, куда ни повернись, веяло бедностью и безобразием.
Не получив ответа от старого Андерса, который сидел, сгорбившись, в углу, Торпандер пошел прямо и постучал в дверь Марианны. Никто не ответил "войдите", и он осторожно заглянул в дверь.
Бедный! Он так испугался, что едва удержался на ногах. Она лежала в постели - его возлюбленная Марианна! Рот ее был полуоткрыт, она стонала часто, страшно часто. Ее впалые щеки были покрыты синеватой бледностью, и в темных углублениях вокруг глаз блестели капли пота. Он и понятия не имел, что ее болезнь зашла так далеко. А он-то явился свататься!
Марианна открыла глаза; она узнала его, в этом он был уверен, потому что она слабо улыбнулась; это была ее обычная приветливая улыбка. Но ему показалось, что зубы ее стали какими-то непривычно большими. Говорить она уже не могла, но несколько раз перевела свои большие глаза с него на окно. Ему, наконец, показалось, что она просит о чем-то.
Торпандер подошел к окну. Рама была новая, сделанная Томом Робсоном. Когда Торпандер положил руку на раму, Марианна снова улыбнулась. Он открыл окно и увидел по ее лицу, что она благодарила его.
Полуденное солнце светило в узкое ущелье между склоном обрыва и стеной дома, и лучи его падали прямо на новый оконный переплет и освещали кусочек пола. Далеко в городе в церкви звонили по покойнику. Звуки как бы ударялись о край обрыва и глухо отдавались в комнате.
Марианна повернулась к свету, и глаза ее стали удивительно ясными. Слабая тень румянца появилась на ее щеках. Торпандер никогда не видел ее такой прекрасной.
Пастор Мартенс вошел в комнату. Он тоже, как и Торпандер, был поражен видом больной, но в другом смысле. Она не показалась ему умирающей, и он не мог подавить в себе досаду на Мартина, который до такой степени преувеличил положение сестры, а ведь из-за этого он, пастор, может слишком поздно прийти к смертному одру консула Гармана.
Не понравилась ему и эта чудаковатая светло-коричневая фигура, которая беспрестанно кланялась ему. Возможно, что все это повлияло на слова, с которыми он обратился к больной.
Пастор сел около постели, заслонив окно. Большие глаза Марианны были устремлены на него. Он не хотел быть суровым, но эта женщина, которая лежала в постели перед ним, была ведь все-таки падшая женщина. В конце такой жизни вполне своевременно серьезно поговорить о греховных наслаждениях и о горьких последствиях порока.
В глазах Марианны появилось беспокойство; она посмотрела вокруг, взглянула на пастора, на Торпандера и с усилием повернулась лицом к стене.
Пастор собирался, конечно, закончить речь словами об "искуплении" даже и такой жизни; в тот момент, когда он говорил о раскаянии и прощении, вошла соседка, - она уходила домой, чтобы пообедать.
Женщина остановилась в ногах постели и, увидев лицо Марианны, сказала:
- Простите, господин пастор! Она умерла!
- Умерла?! - воскликнул пастор и быстро выпрямился. - Это поразительно!
Он взял свою шляпу, простился и вышел.
Женщина взяла руки мертвой и тщательно сложила их; затем засунула свои руки под одеяло и расправила ноги, чтобы труп не окоченел с согнутыми коленями.
Рот был полуоткрыт. Она закрыла его, но подбородок отвалился снова. Торпандер понял, чего искала женщина, и протянул ей свой фуляровый платок. Как хорошо, что платок не был в употреблении.
Женщина недоверчиво посмотрела на платок, но, убедившись, что он чистый, сложила его в узкую ленту и подвязала голову Марианны.
Торпандер стоял и смотрел на маленькое измученное лицо, окаймленное его красивым фуляровым платком, и ему казалось, что все-таки он, наконец, занял какое-то место в ее жизни: ее последняя улыбка, ее последний взгляд были обращены на него и к нему, она приняла от него первый и последний подарок. В сущности говоря, его сватовство окончилось лучше, чем он мог ожидать. Он поник головой и тихо заплакал, вытирая слезы портретом Авраама Линкольна.
Старик Андерс вошел, сел и стал в упор смотреть на труп; со дня пожара он был словно не в себе.
- Пойти мне к Захарии Снеткеру заказать гроб? - спросила соседка.
Не получив никакого ответа, она пошла заказать гроб по собственному усмотрению; конечно, он был ничем не лучше, чем все обычные гробы для людей из "West End".
Тем временем пастор Мартенс спешил в Сансгор. Смерть Марианны произвела на него удручающее впечатление, усугублявшее его дурное настроение.
Старухи и девушки снова высовывались из всех окон; пастор в "West End" - это было значительное событие! Компания мальчишек промаршировала мимо него; они нашли на берегу дохлую кошку, которую старший из мальчишек волочил за собой. Сзади всех шел крохотный мальчуган с материнским деревянным башмаком в руках и бумажным колпаком на голове. Все дети выступали чрезвычайно горделиво и звонкими голосами распевали народный гимн, вернее остроумный вариант его, очень популярный в "West End":
Да, мы любим землю эту:
Это все поют!
А не будешь петь как все ты,
Так тебя побьют!
Пастору пришлось пройти мимо этой маленькой шайки: их пение резало ему уши. Притом он мельком взглянул на кошку: она уже наполовину разложилась, и кожа клочьями висела на ней. Пастор Мартенс зажал рот платком: он опасался, что это зловоние вредно отразится на его здоровье.
Он шел так быстро, как только позволяли сутана и лужи грязи на улицах; он спешил поскорее выбраться из "West End" и, наконец, вздохнул с облегчением, остановившись у двери дома Гарманов. Но он пришел слишком поздно.
Консул умер полчаса тому назад, и пастор Мартенс отправился обратно в город. Было уже два или три часа пополудни, и в длинной черной сутане было очень жарко.
Мадам Расмуссен выбежала ему навстречу:
- Милейший господин пастор! Уже половина третьего! У вас такой изнуренный вид!
- Нужно радоваться, мадам Расмуссен, - отвечал пастор с тихой улыбкой, - нужно радоваться, когда нам посылаются тяжелые испытания!
- Ах! Какой замечательный человек этот пастор Мартенс! Какое у него ласковое и приветливое выражение лица, когда он сидит за обеденным столом; как он прекрасно выглядит! Ну, никто бы не мог заподозрить, что он носит парик!
Мадам Расмуссен решила, что надо будет вышить несколько подушек и положить их между рамами; ведь капеллан терпеть не мог сквозняков!
XXII
Смерть консула Гармана вызвала большое оживление в городе. Удивительное происшествие с кораблем уже и без того было темой для разговоров в течение нескольких недель, а теперь еще и эта смерть со всем тем, что с ней было связано, и с ее возможными последствиями; материала для сплетен было столько, что весь город буквально гудел и жужжал.
Коммерсанты исподтишка подмигивали друг другу. Старик из Сансгора был для них трудным противником; теперь у всех руки развязаны, а Мортен не опасен.
Приготовления к похоронам были торжественные. Гроб покойного надлежало перевезти из Сансгора и поставить в церкви. Там пробст Спарре произнесет речь, а капеллан проведет церемонию похорон на кладбище.
Все корпорации должны прийти со своими знаменами; приглашенные музыканты репетировали всю ночь. Скопление народу было такое, как семнадцатого мая, и даже был организован специальный комитет, который распоряжался торжествами.
Якоб Ворше не принимал участия во всех этих приготовлениях. Он искренне горевал о консуле, который всегда относился к нему почти как отец.
Фру Ворше сердилась больше, чем огорчалась.
- Ведь этакое несчастье! Ну, прямо настоящее несчастье! - бормотала она. - Ведь надо же было, чтобы старик умер! Он бы все уладил: ведь он был разумный человек, а теперь дома остались одни женщины, потому что этот посольский попрыгун немногим отличается от женщин! Гм, гм! - думала старушка. - Хоть бы уж эта Ракел, дочь такого умного отца, была порассудительнее!
В доме Гарманов в Сансгоре было пусто и тихо во всех этажах. Покойник лежал наверху в маленьком зале. Во всех окнах второго этажа висели белые гардины.
В доме не слышно было ни единого звука, кроме равномерных шагов, глухо звучавших в пустых комнатах: дядюшка Рикард с того дня, как умер его брат, беспокойно ходил из конца в конец по комнатам верхнего этажа и взад и вперед по залу. Он то подходил к покойнику, то уходил снова, и так бродил целый день и далеко за полночь.
Ракел сильно горевала об отце; когда он был жив, она даже не думала, что будет так огорчена его смертью. За последнее время в душе ее совершился перелом. Те большие требования, которые она прежде предъявляла к другим, она стала предъявлять к себе и тут-то заметила, как много ей нужно еще исправить в себе самой. Ей стало также ясно, что она сама виновата в отчужденности, которая существовала между нею и отцом. Только во время его болезни они оба поняли, сколько у них было общего и чем они могли быть друг для друга. Теперь было слишком поздно, и она безнадежно глядела вперед, на свою бесполезную жизнь. Совет, данный Якобом Ворше, не имел для нее никакого смысла.
Накануне похорон Мадлен сидела на террасе. Был свежий весенний день с мелким дождем и юго-западным ветром. Она закрыла дверь в сад. В верхнем этаже гулко отдавались тяжелые шаги отца, которые приближались, звучали над самой головой и удалялись в другие комнаты.
Никогда не чувствовала она себя такой печальной, никогда у нее так не болело сердце, никогда она не ощущала такого одиночества в этом большом доме, наполненном тишиной, которая обычно окружает покойника.
В дверь постучали, и вошел пастор Мартенс. Фру Гарман просила его каждый день заходить в это время.
- Добрый день, фрекен Мадлен! Как вы поживаете сегодня?
- Спасибо, - отвечала она. - Ничего… То есть как всегда…
- Иными словами, не совсем хорошо, - сказал пастор участливо. - Если б я был вашим врачом, фрекен, я прописал бы вам на лето курорт.
Он держал шляпу в руке, но стоял в дверях; она сидела в самом уголке дивана, в глубине комнаты.
- Грустный день сегодня: совсем не похожий на весну! - продолжал пастор, глядя в сад. - И этот дом, который только что посетило холодное дыханье смерти, печальное место…
Мадлен слушала его, склонив голову, но не произносила ни слова.
- Такой дом, - продолжал он, - дом, в котором лежит покойник, подобен человеческой жизни. Ведь многие из нас имеют покойника в глубине души своей: какую-нибудь умершую надежду или горькое разочарование, которое мы похоронили в самом темном уголке своего сердца.
Он заметил, что девушка склонила голову еще ниже, и продолжал очень серьезно, словно говорил с самим собой:
- И вот тогда хорошо для всякого человека не оставаться одному; тогда-то хорошо иметь рядом руку, на которую можно опереться, если горькая правда жизни бросает тень на всю нашу жизнь…
Мадлен вдруг заплакала. Он заметил это.
- Прошу прощенья! - сказал он, подошел к дивану и положил шляпу. - Я говорил под влиянием моего собственного настроения; я огорчил вас, а ведь мне скорее следовало ободрить вас, бедное дитя мое!
Слезы ее полились градом, и она уже не могла скрывать волнение.