…я с ним лично встречался… – В следующей рукописной редакции: " – Дело в том, что я лично присутствовал при всём этом. Был на балконе у Понтия Пилата и на лифостротоне, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что, пожалуйста, – никому ни слова и полнейший секрет!"
…у Понтия Пилата… – Пятый римский прокуратор, управлявший Иудеей с 26 по 36 г. н. э. По Евангелиям и апокрифам, был вынужден против своей воли дать согласие на казнь Иисуса Христа. В коптских и эфиопских святцах 25 июня значится как день св. Понтия Пилата.
…поверьте мне, что дьявол существует… – В следующей рукописной редакции после этих слов: "Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство!"
Погоня
…к Ермолаевскому переулку… – Ермолаевский переулок в 1961 г. был переименован в ул. Жолтовского.
…в Савёловском переулке… – С 1922 г. переулок стал называться Савельевским.
Николай Николаевич к Боре в шахматы ушли играть… – Один из самых близких друзей Булгакова – Николай Николаевич Лямин (1892-1941), филолог, жил в Савёловском пер. в доме №12, в большой коммунальной квартире. Эту квартиру Булгаков прекрасно знал, поскольку здесь он читал друзьям почти все свои произведения: "Белую гвардию", "Зойкину квартиру", "Багровый остров", "Кабалу святош".
К Лямину Булгаков многие годы ходил играть в шахматы. Боря – вероятно, Борис Валентинович Шапошников (1890-1956), художник, познакомился с Булгаковым у Лямина в 1925 году и с тех пор дружил с писателем многие годы.
Тогда Иван решил свечку присвоить… – В следующей рукописной редакции:
"Через секунду он был уже в кухне. Там никого не было. В окно светил фонарь и луна. На необъятной плите стояли примусы и керосинки. Иван понял, что преступник ушёл на чёрный ход.
Он сел, чтобы отдышаться, на табурет, и тут ему особенно ясно стало, что, пожалуй, обыкновенным способом такого, как этот иностранец, не поймаешь.
Сообразив это, он решил вооружиться свечечкой и иконкой. Пришло это ему в голову потому, что фонарь осветил как раз тот угол, где висела забытая в пыли и паутине икона в окладе, из-за которой высовывались концы двух венчальных свечей, расписанные золотыми колечками. Под большой иконой помещалась маленькая бумажная, изображающая Христа. Иван присвоил одну из свечей, а также и бумажную иконку, нашарил замок в двери и вышел на чёрный ход, оттуда в огромный двор, и опять в переулок.
Новая особенность теперь появилась у Ивана Николаевича: он начал соображать необыкновенно быстро. Так, например, выйдя в переулок и видя, что беглеца нету, Иван тотчас же вскричал: "А! Стало быть, он на Москве-реке! Вперёд!" Хотя почему на Москве-реке, стало быть, нужно было бы спросить у Ивана? Спросить, однако, было некому, тротуары были пустынны, и Иван побежал по лабиринту переулков и тупиков, стремясь к реке".
…оставлена была лишь стеариновая свеча. – В следующей рукописной редакции: "Из вещей, принадлежащих Ивану, некурящий похититель оставил лишь свечу, иконку и спички".
…В Кремль, вот куда! – В следующей рукописной редакции: " – К Грибоедову, вот куда, – хрипло сказал Иван, – убеждён, что он там! – и тронулся дальше".
Дело было в Грибоедове
…в так называемом доме Грибоедова… – Имеется в виду Дом Герцена (Тверской бул., 25). До 1933 г. в нём размещались Всероссийский Союз писателей и различные литературные организации, затем – Литературный институт им. А. М. Горького.
…Народ этот отличался необыкновенной разношёрстностью. – Видимо, Булгакову доставляло удовольствие поиздеваться над писательским цехом. В черновых тетрадях писателя сохранился небольшой отрывок на эту тему из главы, которая была уничтожена:
" – Дант?! Да что же это такое, товарищи дорогие?! Кто? Дант! Ка-ккая Дант! Товарищи! Безобразие! Мы не допустим!
Взревело так страшно, что председатель изменился в лице. Жалобно тенькнул колокольчик, но ничего не помог.
В проход к эстраде прорвалась женщина. Волосы её стояли дыбом, изо рта торчали золотые зубы. Она то заламывала костлявые руки, то била себя в измождённую грудь. Она была страшна и прекрасна. Она была та самая женщина, после появления которой и первых исступлённых воплей толпа бросается на дворцы и зажигает их, сшибает трамвайные вагоны, раздирает мостовую и выпускает тучу камней, убивая…
Председатель, впрочем, был человек образованный и понял, что случилась беда.
– Я! – закричала женщина, страшно раздирая рот. – Я – Караулина, детская писательница! Я! Я! Я! Мать троих детей! Мать! Я! Написала, – пена хлынула у неё изо рта, – тридцать детских пьес! Я! Написала пять колхозных романов! Я шестнадцать лет, не покладая рук… Окна выходят в сортир, товарищи, и сумасшедший с топором гоняется за мной по квартире. И я! Я! Не попала в список! Товарищи!
Председатель даже не звонил. Он стоял, а правление лежало, откинувшись на спинки стула.
– Я! И кто же? Кто? Дант. Учившаяся на зубоврачебных курсах. Дант, танцующая фокстрот, попадает в список одной из первых. Товарищи! – закричала она тоскливо и глухо, возведя глаза к потолку, обращаясь, очевидно, к тем, кто уже покинул волчий мир скорби и забот. – Где же справедливость?!
И тут такое случилось, чего не бывало ни на одном собрании никогда. Товарищ Караулина, детская писательница, закусив кисть правой руки, на коей сверкало обручальное кольцо, завалилась набок и покатилась по полу в проходе, как бревно, сброшенное с платформы.
Зал замер, но затем чей-то голос грозно рявкнул:
– Вон из списка!
– Вон! Вон! – загремел зал так страшно, что у председателя застыла в жилах кровь.
– Вон! В Гепеу этот список! – взмыл тенор.
– В Эркаи!
Караулину подняли и бросили на стул, где она стала трястись и всхрипывать. Кто-то полез на эстраду, причём всё правление шарахнулось, но выяснилось, что он лез не драться, а за графином. И он же облил Караулиной кофточку, пытаясь её напоить.
– Стоп, товарищи! – прокричал кто-то властно, и бушующая масса стихла.
– Организованно, – продолжал голос.
Голос принадлежал плечистому парню, вставшему в седьмом ряду. Лицо выдавало в нём заводилу, типичного бузотёра, муристого парня. Кроме того, на лице этом было написано, что в списке этого лица нет.
– Товарищ председатель, – играя змеиными переливами, заговорил бузотёр, – не откажите информировать собрание: к какой писательской организации принадлежит гражданка Беатриче Григорьевна Дант? Р-раз. Какие произведения написала упомянутая Дант? Два. Где означенные произведения напечатаны? Три. И каким образом она попала в список?
"Говорил я Перштейну, что этому сукиному сыну надо дать комнату", – тоскливо подумал председатель. Вслух же спросил бодро:
– Всё? – и неизвестно зачем позвонил в колокольчик.
– Товарищ Беатриче Григорьевна Дант, – продолжал он, – долгое время работала в качестве машинистки и помощника секретаря в кабинете имени Грибоедова.
Зал ответил на это сатанинским хохотом.
– Товарищи! – продолжал председатель, – будьте же сознательны! – Он завёл угасающие глаза на членов правления и убедился, что те его предали.
– Покажите хоть эту Дант! – рявкнул некто. – Дайте полюбоваться!
– Вот она, – глухо сказал председатель и ткнул пальцем в воздух.
И тут многие встали и увидели в первом ряду необыкновенной красоты женщину. Змеиные косы были уложены корзинкой на царственной голове. Профиль у неё был античный, так же как и фас. Цвет кожи был смертельно бледный. Глаза были открыты, как чёрные цветы. Платье – кисейное жёлтое. Руки её дрожали.
– Товарищ Дант, товарищи, – говорил председатель, – входит в одно из прямых колен известного писателя Данте, и тут же подумал: "Господи, что же это я отмочил такое?!"
Вой, грохот потряс зал. Что-нибудь разобрать было трудно, кроме того, что Данте не Григорий, какие-то мерзости про колено и один вопль:
– Издевательство!
И крик:
– В Италию!!
– Товарищи! – закричал председатель, когда волна откатилась. – Товарищ Дант работает над биографией мадам Севинье!
– Вон!
– Товарищи! – кричал председатель безумно. – Будьте благоразумны. Она – беременна!
И почувствовал, что и сам утонул, и Беатриче утопил.
Но тут произошло облегчение. Аргумент был так нелеп, так странен, что на несколько мгновений зал закоченел с открытыми ртами. Но только на мгновения.
А затем – вой звериный:
– В родильный дом!
Тогда председатель понял, что не миновать открыть козырную карту.
– Товарищи! – вскричал он. – Товарищ Дант получила солидную авторитетную рекомендацию.
– Вот как! – прокричал кто-то…"
И часы эти показали… – В этом месте вырван лист. В следующей рукописной редакции далее следовало:
"Сильнее закурили. Кто-то зевал. Человек во френче и фрачных брюках рассказал, чтобы развлечь публику, анекдот, начинающийся словами: "Приходит Карл Радек в кабинет к…". Анекдоту посмеялись, но в границах приличия, ибо анекдот был несколько вольного содержания. Один лишь Бескудников даже не ухмыльнулся и глядел в окно такими отсутствующими глазами, что нельзя было поручиться, рассказал он этот анекдот или нет.
Рассказы про Радека, как известно, заразительны, и маленький подвижный скетчист Ахилл рассказал, в свою очередь, о другом каком-то приключении Радека, но происшедшем уже не в кабинете, а на вокзале. Однако этому рассказу посмеялись уж совсем мало и тут же начали звонить по телефону".
Карл Радек принадлежал к тому ряду лиц (Троцкий, Ягода и прочие), к которым Булгаков испытывал особое чувство ненависти и презрения. Кроме того, Радек участвовал в травле писателя. Это хорошо видно из воспоминаний B.C. Ардова, который писал: "Роман ("Белая гвардия") был встречен несправедливой бранью… Особенно усердствовал в осуждении "Дней Турбиных" театральный критик В.И. Блюм. Он занимал должность начальника отдела драматических театров Реперткома. По его протесту и обрушились на спектакль критики и начальники разных рангов. Театр апеллировал в ЦК партии.
Помню, я был в зале МХАТ на том закрытом спектакле, когда специальная комиссия, выделенная ЦК, смотрела "Дни Турбиных". Помню, как в антракте Карл Радек – член этой комиссии – говорил кому-то из своих друзей, делая неправильные ударения почти во всяком слове – так говорят по-русски уроженцы Галиции:
– Я считаю, что цензура права!"
Писательский ресторан… – О писательском ресторане написано много злых слов (достаточно вспомнить стихотворение В. В. Маяковского "Дом Герцена"). Мы же приведём фрагмент из пародии сатирика Арго (А. М. Гольденберг) "Сон Татьяны" ("Вечерняя Москва", 30 декабря 1928 г.). Эта пародия была вырезана Булгаковым из газеты и подклеена в специальный альбом. Вот эти строки:
Татьяна дух перевела
И – делать нечего – вошла,
Опомнилась, глядит Татьяна
Медведя нет – она в сенях.
За дверью крик и треск стакана,
"Как на больших похоронах" <…>
И перед взорами Татьяны,
Как будто по команде "пли"
Литературные смутьяны
Предстали. Соль родной земли
Рассыпана по коридорам;
Здесь на ходу летучий кворум,
Там кто-то сочинил романс, –
Тут кто-то требует аванс, –
Одни едят, другие платят,
(Внизу – в подвальном кабаке)
Иной с бумажкою в руке
Чистосердечно плагиатит
Чужое скудное враньё –
Но все кричат: "Моё, моё!"
Ну что ни рожа – то спасибо –
Посмотришь – так бросает в пот…
…кто-то спел "Аллилуйя"… – Фокстрот "Аллилуйя!" был написан американским композитором Винсентом Юмансом как кощунственная пародия на христианское богослужение. Не случайно Булгаков заставил эту музыку звучать в самый разгар "сатанинского" веселья.
Стёпа Лиходеев
Стёпа Бомбеев был красным директором… – В последующих редакциях слово "красный" было Булгаковым изъято, фамилия Бомбеев изменена на Лиходеева.
…опять-таки ночью, и увезли с собой и Де-Фужере, и Анфису… – В следующей рукописной редакции:
"Но вот за самой Анной Францевной никто не приходил и машина никакая не выезжала, а просто Анна Францевна, изнервничавшаяся, как она рассказывала, с этим исчезновением двух очень культурных жильцов, решила поправить свои нервы и для этого съездить на два месяца в Париж к сестре. Подав соответствующее заявление, Анна Францевна сильно хлопотала по устройству каких-то житейских дел. Ежедневно она звонила по телефону, много ездила по Москве, в естественном и радостном волнении, что вскоре увидит и обнимет сестру, с которой не виделась четырнадцать лет. А увидеться должна была, потому что заявление Анны Францевны было встречено очень хорошо, как она говорила, все показатели для поездки были самые благоприятные. И вот в среду – опять-таки постный день – Анна Францевна вышла из дому, чтобы повидаться со знакомой, которая хотела приобрести у неё каракулевое манто, ненужное Анне Францевне, и не вернулась".
В этом эпизоде легко просматриваются реальные события из жизни Булгакова – майско-июньские 1934 года, когда писателем было подано "прошение о двухмесячной заграничной поездке" вместе с Еленой Сергеевной Булгаковой. В данном тексте есть, на наш взгляд, одно важное место, которое раскрывает одну из главных причин стремления Булгакова побывать в Париже. В 1934 году исполнилось 14 лет, как Булгаков последний раз видел своих младших братьев – Николая и Ивана, совсем ещё юнцами попавших в Добровольческую армию и вместе с её частями прошедших весь путь отступления и эмиграции. После труднейших испытаний обосновались в Париже, не имея ни малейшей возможности для встречи с родными. Мысли об их судьбе, пока не были получены известия от них, наверное, были тревожны и мучительны, а желание увидеть – огромно. Многократные попытки Булгакова "прорвать блокаду" были безуспешны…
Доктор Воланд… – Исследователи-булгаковеды полагают, что имя "Воланд" взято Булгаковым из "Вальпургиевой ночи" Гёте (из возгласа Мефистофеля: "Junker Voland commt"). Но у Булгакова Воланд не "слуга великого Люцифера", каковым является Мефистофель, но сам Люцифер, занимающий самую высокую ступень в иерархии сил ада. Некоторые исследователи считают, что образ Воланда закодирован Булгаковым дважды: первый раз – "еврейско-сатанинским" кодом, второй раз – западноевропейским, "фаустовским", носящим откровенно маскировочный характер (М. Золотоносов. "Сатана в нестерпимом блеске…" – Литературное обозрение, 1991, №5, с. 107).
…специалист по белой магии… – В следующей рукописной редакции: " – Профессор чёрной магии Фаланд, – представился он…"
Это – город Владикавказ. – Во Владикавказе Стёпа оказался не случайно. В жизни Булгакова этот город сыграл особую роль: здесь он оказался после разгрома белогвардейских частей на Кубани и Северном Кавказе, здесь он провалялся несколько месяцев в тяжёлом тифу, здесь началась его литературная и театральная деятельность. И позже, живя в Москве, Булгаков навещал этот город – слишком многое с ним было связано. И тем более не случайно название горы – Столовая. "Столовая гора" – так назывался роман Ю. Слезкина (1922, другое название – "Девушка с гор"). Булгаков познакомился с Ю. Л. Слезкиным, к тому времени уже довольно известным писателем, в 1920 году, во Владикавказе, ещё при белых. Затем, при советской власти, они сотрудничали в подотделе искусств. В романе "Столовая гора" Слезкин не только отразил владикавказские события, но и вывел Булгакова в образе писателя Алексея Васильевича.
Волшебные деньги
Вы кто такой будете. – В следующей рукописной редакции: "Вы лицо официальное?
– Эх, Никанор Иванович! – воскликнул задушевно неизвестный гражданин, – что такое "официальный" и "неофициальный"! Всё это условно и зыбко, всё зависит от того, с какой точки зрения смотреть…"
…скажем… Коровьев. – О происхождении имени этого героя написано очень много, но к единому мнению исследователи так и не пришли. Заслуживает внимания точка зрения И. Кузякиной. Она пишет: "Должно быть, номера "Безбожника" за 1925 год неоднократно шокировали Булгакова. Первый номер назывался "Безбожник. Коровий". И редакция объясняла: "Журнал наш – журнал крестьянский. Прежде всего хотим, чтоб был он для крестьян полезен и интересен… Поэтому и пишем мы в этом номере "Безбожника" и о коровьем здоровье, и о том, как знахари и попы людей морочат и скот губят…" И вполне можно предположить, что потрясение Булгакова "коровьим" "Безбожником" отразилось впоследствии в фамилии Фагот-Коровьев".
Фагот – помимо названия музыкального инструмента означает также на французском языке "нелепость", а на итальянском – "неуклюжий человек". Булгаков его ещё называет гаером, шутом и т.д.
Некоторые исследователи предполагают, что в образе Коровьева-Фагота мог быть запечатлён и Данте Алигьери, который в начале 34-й песни "Ада" (первый стих) использовал текст католического "Гимна кресту" ("Vexilla regis prodeunt", т.е. "Близятся знамёна владыки"), но добавил к нему одно слово – inferni (ада), и в результате этой "шутки" получилось как бы издевательство над церковным гимном. Булгаков, прекрасно знавший творчество Данте, не мог не заметить, как он "пошутил", а также реакцию на это богословов. (См.: А. Маргулов. "Товарищ Дант и бывший регент". – Литературное обозрение, 1991, №5, с. 70-74.)
Алло! Говорит секретарь Жакта… – В следующей рукописной редакции:
"Переводчик отправился в переднюю, навертел номер и начал говорить почему-то плаксиво:
– Алё? Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома №302-бис по Садовой… спекулирует валютой… Говорит жилец означенного дома в квартире №11 Тимофей Кондратьевич Перелыгин. Но заклинаю держать в тайне имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.
И повесил трубку, подлец.
– Этот вульгарный человек больше не придёт, мессир, клянусь в том вашими золотыми шпорами, – доложил Коровьев или регент, или чёрт знает кто такой, подойдя к дверям спальни.
– Дорогой Фагот, – ответили из спальни, – но при чём же здесь Перелыгин? Не причинил бы ты ему хлопот?
– Не извольте беспокоиться, мессир, – ответил Фагот этот, или Коровьев, – эти хлопоты будут ему чрезвычайно полезны. Тоже негодяй. У него есть манера подсматривать в замочную скважину.
– А, – ответили из спальни…"
Идём завтракать, Азазелло… – Азазел – у древних евреев дух пустыни. В Талмуде Азазел – падший ангел, у некоторых христианских сект – имя сатаны, у мусульман – злого духа. В некоторых ранних редакциях Булгаков этим именем называл Воланда, а затем дал это имя другому персонажу – Фиелло. В рабочей тетради писателя записано: "Азазел – демон безводных мест".