Он приезжал в трамвае, ведь полтора часа езды! И она его поджидала. Вот он выехал, он едет. В мгновение истекали эти полтора часа, и он уже идёт от станции вниз, а станция тут же, и вот, он подходит. Тогда Маргарита Николаевна начинала смеяться и он смеялся ей в ответ, и глаза его были сини, а одежда бела.
А Маргарита кричала ему беззвучно:
– Ну вот, все эти ужасы кончились! Кончились! Ведь я говорила тебе, что выманю тебя на юг!
Оба они, перегоняя друг друга, в двух лёгких лодочках скользили по воде и смеялись. Маргарита от того, что вышло по её, что кончились ужасы. Да, смеялась Маргарита во сне, и за это, проснувшись, платила частым тихим и тайным плачем.
Положение её было ужасно. Она не знала теперь, кого она любит – живого или мёртвого, и чаще, и упорнее ей приходила в серых сумерках наяву мысль, что связана она с мёртвым. Это с мёртвым она летит в сонной лодке, с ним она плывёт!
Вывод не трудно было сделать. Нужно было или забыть его, или самой умереть. Влачить такую жизнь нельзя! Забыть его, забыть! Но он не забывается!
Нередко, оставшись одна зимою, а Маргарита пользовалась каждым случаем, чтобы остаться одной, она, сидя у огня возле печки, в память того огня, что горел, когда писался Понтий Пилат, отдавала себя на растерзание себе самой. Ах, как легко это было сделать! Стоило только сравнить ей себя с Левием Матвеем, хорошо ей известным и памятным, и мучения Маргариты становились жгучими. Запустив пальцы в волосы или сжав голову, она покачивалась у огня и бормотала:
– Да, да, да, такая же самая ошибка… Зачем, зачем я тогда ушла ночью от него? Зачем? Безумство! Я вернулась на другой день, но было поздно. Я вернулась, как несчастный Левий, слишком поздно.
В таких бесполезных размышлениях о Левии Матвее, в таких мучениях прожила Маргарита Николаевна полтора года".
При перепечатке этого текста в мае-июне 1938 года Булгаков внёс в него следующее дополнение: "Чтобы ещё больше растерзать себя, Маргарита до мельчайших подробностей вспоминала то утро, как она, оставив записку своему мужу, кинулась в переулок, в подвальные комнаты. Его уже не было. Он бесследно исчез. И перед глазами Маргариты вставал кабинет мужа, и она видела, как будто это происходило сейчас, что она рвёт бесполезную написанную ею записку".
Она просыпалась разбитой, осунувшейся и, как ей казалось, старой. – В следующей редакции: "…Маргарита проснулась около одиннадцати часов утра в своей спальне, выходящей фонарём в башню причудливой архитектуры особняка в одном из переулков Арбата.
Проснувшись, Маргарита не заплакала, что бывало очень часто. Она проснулась с предчувствием, что сегодня произойдёт что-то, наконец что-то произойдёт.
Лишь только Маргарита ощутила это предчувствие, она стала подогревать и растить его в своей душе, опасаясь, чтобы оно её не покинуло.
– Я верую! – шептала Маргарита торжественно, – я верую! Что-то произойдёт! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука? Да, я лгала и обманывала, но нельзя же наказывать так жестоко. Произойдёт что-то непременно, потому что не бывает так, чтобы что-нибудь тянулось вечно. Кроме того, сон был вещий, за что я ручаюсь!
Так шептала Маргарита Николаевна, глядя на пунцовые шторы, наливающиеся солнцем, беспокойно одеваясь, расчёсывая перед большим зеркалом короткие завитые волосы.
Сон, который приснился Маргарите, был необычен. Отсутствовала в нём летающая лодка и мелководное море с золотым дном. Приснилось странное, тёмного дуба помещение, какая-то комната, почему-то очень душная. Вдруг дверь раскрылась и она увидела мастера. Он не был в белой одежде. Он был оборван, обросший бородою, босой. Но глаза были очень живые, решительные, к чему-то призывающие. И он, поманив пальцем Маргариту, тотчас скрылся. Маргарита побежала за ним и выбежала на крыльцо, увидела оголённую рощу и над нею беспокойную стаю грачей. Поняла, что это ранняя весна где-то далеко в деревне, в глуши. Вон и мостик через узенькую речушку. Тут дунуло волнующим ветром, мастера она потеряла и проснулась.
– Сон этот может значить только одно из двух, – рассуждала Маргарита Николаевна, – если он мёртв и поманил меня, то это значит, что он приходил за мной и я скоро умру. Это хорошо. Мучениям пришёл тогда конец. Или он жив и напоминает мне о себе. Значит, мы ещё увидимся. Увидимся скоро, непременно увидимся.
Итак, сегодня я не имею права мечтать о том, чтобы забыть его, а наоборот, весь сегодняшний день посвятить воспоминанию о нём, потому что сегодняшний день – день годовщины. Встретились мы как раз в этот день". (При перепечатке этого текста Булгаков изменил концовку, написав: "Как раз в этот день мы встретились с ним тогда, когда я несла в руке свой жёлтый знак тоски".)
…бросились бы в особняк на … и поселились, и сочли бы себя счастливейшими в мире… – Булгаков не указал в данном случае место расположения особняка, оставив свободное место. Но последующий текст он (если, конечно, это сделал сам Булгаков?!) уничтожил. В тетради вырезано восемнадцать (!) страниц текста. В результате читатели, очевидно, никогда не узнают историю любви Мастера и Маргариты и те сложности, которые пришлось им преодолеть. Характерно, что в последующих редакциях Булгаков не возвращается к этому вопросу и лишь незадолго перед смертью продиктовал Елене Сергеевне не очень большой кусок текста, начинающийся словами: "Прежде всего откроем тайну, которой мастер не пожелал открыть Иванушке…"
…Первыми из-за обнажённых деревьев показались мальчишки, идущие задом… – В следующей рукописной редакции:
"Первым показался шагом едущий мимо решётки сада конный милиционер, за ним шлемы двух пеших. За сим – грузовик, набитый стоящими музыкантами, частью одетыми в гимнастёрки, частью в штатское. Далее – крайне медленно двигающаяся похоронная открытая машина. На ней гроб в венках, а по углам площадки – четыре стоящих человека: трое мужчин, одна женщина. Даже на расстоянии Маргарита разглядела, что лица, обращённые к решётке, были растерянные. В особенности это было заметно в отношении гражданки, стоящей в левом заднем углу автодрог. Толстые серые щёки гражданки в модной кокетливой шляпке в виде петушьего гребешка распирало как будто изнутри какою-то пикантной тайной, в заплывших глазках бродили двусмысленные огоньки, а губы складывались против воли, по-видимому, в столь же двусмысленную улыбочку. Казалось, что вот ещё немного и она подмигнёт на покойника и скажет: "Видали вы что-нибудь подобное? Прямо мистика!"
В задней части дрог на подставке стояли в горшках цветы, и Маргарита тотчас разглядела четыре бледно-фиолетовых гиацинта. "Те самые…" – подумала она. Немедленно за сим она увидела и двух покупателей гиацинтов… Они оба шли в первом ряду непосредственно за машиной. Потекли за ними и другие граждане, тоже в чинных рядах, все без кепок и шляп. И все они старались иметь вид печальный, приличествующий случаю, вид многозначительный и солидный, и у всех на лицах и даже в походке чувствовалось недоумение, смущение и неуверенность".
Сцене похоронного шествия в рукописной редакции предшествовал следующий эпизод:
"В Охотном ряду Маргарита поднялась, чтобы выйти, но судьба на некоторое время связала её с парочкой граждан. Они тоже снялись в Охотном и направились туда же, куда и Маргарита, к цветочной лавке. Покупка Маргариты была скромная и дешёвая. В память мастера и встречи с ним она купила два букетика фиалок, завёрнутых в зелёные листья. "Один – мне, другой – ему…" – думала Маргарита. Но ей мешали сосредоточиться две спины, которые всё время толкались перед нею; одна – широкая, другая – щуплая, с выпирающими из-под ткани толстовки лопатками. Шептуны приценивались к горшкам с бледно-фиолетовыми гиацинтами. Наконец Маргарита покинула лавку, но, обернувшись, видела, как двое суетились у приступочки автобуса, хватаясь одной рукой за поручень, а другой прижимая к животу по два горшка с тощими гиацинтами".
…голову ему пришлось пришивать. – В следующей рукописной редакции:
– Да, изволите ли видеть, – охотно пояснил гнусавящий рыжий сосед, – голову у покойника сегодня утром стащили из гроба в грибоедовском зале.
– Как же это может быть? – невольно спросила Маргарита, вспомнив в то же время шептание в троллейбусе.
– Чёрт его знает! – развязно ответил рыжий, – Бегемота бы спросить надо об этом. Всё было в полном порядке. Утром сегодня подвалили ещё венков. Ну стали их перекладывать, устанавливать как покрасивее, – глядят – шея есть, в чёрном платке, а голова исчезла! То есть вы не можете себе представить, что получилось. Буквально все остолбенели. И главное, ничего понять нельзя! Кому нужна голова? Да и кто и как её мог вытащить из гроба, пришита она была хорошо. И такое гадкое, скандальное положение… Кругом одни литераторы…
– Почему литераторы? – спросила Маргарита, и глаза её загорелись, – позвольте. Позвольте… Это который под трамвай попал?
– Он, он, – ласково улыбнувшись, подтвердил неизвестный.
– Так это, стало быть, литераторы за гробом идут? – спросила Маргарита, привстав и оскалившись.
– Как же, как же.
Маргарита, не заметив, что упал на землю и второй букетик, стояла и не спускала глаз с процессии, которая в это время колыхнулась и тронулась.
– Скажите, – наконец выговорила она сквозь зубы, – вы их, по-видимому, знаете, нет ли среди них Латунского, критика?
– Будьте любезны, – охотно отозвался сосед и привстал, – вон он, с краю… в четвёртом ряду, с этим длинным как жердь, рядом… Вон он!
– Блондин? – глухо спросила Маргарита.
– Пепельного цвета… видите, глаза вознёс к небу…
– На патера похож?
– Вот, вот…
– Ага, ага, – ответила Маргарита и перевела дыхание, – а Аримана не видите?
– Ариман с другой стороны… вон мелькает лысина., кругленькая лысина…
– Плохо видно, – шепнула Маргарита, поднимаясь на цыпочки, и ещё спросила: – Ещё двое меня интересуют… Где Мстислав Лавровский?
– Лавровского вы сейчас увидите, он в машине едет сзади… Вот пройдут пешие…
– Скажите, хотя, впрочем, это вы наверное не знаете… Кто подписывается – "З.М."?
– Чего ж тут не знать! Зиновий Мышьяк. Он, и никто иной.
– Так, – сказала Маргарита, – так…
За пешими потянулся ряд машин. Среди них было несколько пустых таксомоторов с поваленными набок флажками на счётчиках, один открытый "линкольн", в котором сидел в одиночестве плотный, плечистый мужчина в гимнастёрке.
– Это Поплавский, который теперь будет секретарём вместо покойника, – объяснил рыжий, указывая рукою на "линкольн", – он старается сделать непромокаемое лицо, но сами понимаете… его положение с этой головой… А! – вскричал рыжий, – вон, вон, видите… Вон Лавровский!
Маргарита напряглась, в медленно движущемся стекле мелькнуло широкое лицо и белый китель. Но машина прошла, а затем наступил и конец процессии, и не было уже слышно буханья турецкого барабана.
Маргарита подняла фиалки и села на скамейку.
– А вы, как я вижу, не любите этих четырех до ужаса, – сообщил, улыбаясь, разговорчивый сосед.
Маргарита на это ничего не ответила, лишь скользнула взглядом по своему вульгарно и цветисто одетому соседу. Но глаза её как будто бы выцвели на время, и в лице она изменилась.
– Да-с, – продолжал занимать беседой Маргариту Николаевну гражданин в котелке, – возни с покойником не оберёшься. Сейчас, значит, повезли его в крематорий. Там Поплавскому речь говорить. А какую он речь скажет, предоставляю вам судить, после этой истерики с головой, когда у него в голове всё вверх тормашками. А потом с урной на кладбище… Там опять речь… И вообще я многого не понимаю… Зачем, к примеру, гиацинты? В чём дело? Почему? Почему понаставили в машину эти вазоны? С таким же успехом клубнику можно было бы положить или ещё что-нибудь… Наивно всё это как-то, Маргарита Николаевна!
Маргарита вздрогнула, повернулась".
"Глаза умные, рыжих люблю"… – В следующей рукописной редакции: "Совершенно разбойничья рожа, – подумала Маргарита, вглядываясь в неизвестного и убеждаясь, что он, в довершение всего, и веснушками утыкан, и глаз у него правый не то с бельмом, не то вообще какой-то испорченный глаз".
Губная помада и крем
С наступлением весны по вечерам… – В следующей рукописной редакции:
"Вечер настал не жаркий, не душный, а редкий для Москвы – настоящий весенний, волнующий вечер.
Луна висела в чистом небе полная, разрисованная таинственным рисунком, и настолько залила сад, в котором был особняк, что отчётливо были видны кирпичики дорожки, ведущей к воротам. Липы, клёны, акации разрисовали землю сложными переплётами пятен. Загадочные тени чередовались с полями зелёного света, разбросанными под деревьями.
Трёхстворчатое окно в фанере, открытое и задёрнутое шторой, светилось бешеным электрическим светом.
В комнате Маргариты Николаевны горели все лампы, какие только можно было зажечь. Под потолком люстры, на трюмо у зеркального триптиха два трёхсвечия, два кенкета по бокам шкафа, ночная лампочка на столике у кровати…"
…Маргарита покинула Арбат и повернула в Плотников переулок. Здесь… – В этом месте вырвано пять листов (десять страниц) с текстом. Очевидно, это было сделано Булгаковым по причине слишком откровенных и активных действий Маргариты по отношению к врагам своего возлюбленного. Но и в следующей рукописной редакции полёт Маргариты над Арбатом описан весьма откровенно, с прозрачными намёками на преследователей мастера. Поэтому при подготовке окончательного варианта текста автор внёс в него существенные изменения, сгладив многие острые углы. Мы же этот значительный неопубликованный кусок текста из второй рукописной редакции включили в "Приложения" (см. главу "Полёт" []), тем самым восполнив уничтоженный автором фрагмент из первой рукописной редакции.
Шабаш
Отвратительный климат в вашем городе… – Булгаков и в этом эпизоде остаётся верен себе, обыгрывая одну из частых тем бесед в семье и в кругу друзей. Это – московский климат. За многие годы пребывания в Москве он так и не смог привыкнуть к нему. Осень и зима 1933 года была особенно неприятной, к тому же Булгаков часто болел. Приведём несколько записей в дневнике Елены Сергеевны за то время, когда Булгаков работал над главой "Шабаш": 8 ноября: "…Холодно… Вьюга". 17 ноября: "Мороз. С трудом уговорили шофёра подвезти…" 4 декабря: "У Миши внезапная боль в груди…" 7 декабря: "Вечером у нас доктор… Нашёл у М.А. сильнейшее переутомление". 12 декабря: "Днём попытались с Мишей выйти на лыжах. Прошли поперёк пруда у Ново-Девичьего и вернулись – дикий ледяной ветер". 15 декабря: "Большой мороз. Но пошла. проводила М.А. в Театр…" А в письме к В.В. Вересаеву 6 марта 1934 года Булгаков жаловался: "Господи! Хоть бы скорее весна. О, какая длинная, утомительная была эта зима… Устал, устал я".
– Это великая честь для меня… – В этом месте вырван лист с очень важным текстом, поскольку после беседы Маргариты с Воландом начинался суд над покойниками. Но как Иванушка ослеп и перешёл в иной мир – мы не знаем. И был ли Иванушка первым у Воланда – тоже неизвестно. Но совершенно ясно, что Булгаков вырывал и уничтожал наиболее острые места в тексте. Елена Сергеевна фиксировала иногда в дневнике факты уничтожения Булгаковым частей рукописи. Так, 12 октября 1933 года она записала: "Утром звонок Оли (Бокшанской. – В.Л.): арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорят, что за какие-то сатирические басни. Миша нахмурился… Ночью М.А. сжёг часть своего романа".
…на тысячу первый раз… я открою тебе глаза… – В этом эпизоде Булгаков подтверждает одну из своих главных мыслей: слепота вследствие невежества не может служить оправданием неправедным поступкам. Лишённый истинного знания в детстве и в юношестве, ослеплённый берлиозами, он тем не менее подвергается суровому наказанию.
…на блюде оказалась мёртвая голова с косым шрамом… в запёкшейся крови на шее… – Далее несколько листов вырвано, вновь, видимо, с чрезвычайно острым содержанием.
…а курьершу всё-таки грызть не следовало… – Возможно был ещё один вариант данной главы, где Внучата проявил свои гнусные наклонности.
…в городе имеется один человек, который… стремится стать покойником вне очереди… Некий… фон Майзен. – Если предположить (а для этого есть все основания), что прототипом фон Майзена является бывший барон Б. С. Штейгер, то выясняется любопытная ситуация: Булгаков 30 декабря 1933 года как бы предрешил судьбу бывшего барона, "зарезав" его на одной из страниц своего романа. Б. С. Штейгер состоял в те годы на службе в коллегии Наркомпроса РСФСР по внешним связям и подчинялся непосредственно небезызвестному деятелю – Авелю Сафроновичу Енукидзе, члену этой коллегии. Бывший барон, выходец из Швейцарии, прекрасно знал иностранные языки и принимал участие в обслуживании дипломатического корпуса и иностранных гостей. Булгаков же его именовал в романе "служащим коллегии по ознакомлению иностранцев с достопримечательностями столицы".
Вероятно, Булгаков был хорошо осведомлён о "деликатной" деятельности барона, поскольку достаточно часто соприкасался с А. С. Енукидзе, возглавлявшим комиссию по руководству Художественным и Большим театрами и решавшим многие театральные дела, в том числе касавшиеся писателя (разрешение или запрещение булгаковских пьес, рассмотрение заявлений писателя на выезд за границу и т.д.). Во всяком случае, едва ли писатель стал бы в романе выносить смертный приговор человеку, которого плохо знал.
"Казнив" барона в романе, Булгаков затем часто встречался с ним на приёмах в американском посольстве, в ресторанах и других местах. Это видно и из записей в дневнике Е. С. Булгаковой. 23 апреля 1935 года: "С нами в машину сел (при отъезде из американского посольства. – В.Л.) незнакомый нам, но известный всей Москве и всегда бывший среди иностранцев – кажется, Штейгер. Он – с шофёром, мы – сзади". 3 мая: "У Уайли (сотрудница американского посольства. – В.Л.) было человек тридцать, среди них турецкий посол, какой-то французский писатель… и, конечно, Штейгер". Запись того же дня: "Вчера днём заходил Жуховицкий (журналист, тоже занимавшийся "обслуживанием" иностранцев. – В.Л.)… Очень плохо отзывался о Штейгере, сказал, что ни за что не хотел бы с ним встретиться у нас". 18 октября: "…Позвонили из американского посольства, зовут на… приём у Буллита… Пришли… Посол необыкновенно приветлив. Мы поздоровались. Миша отошёл к роялю. Буллит подошёл к нему и очень долго с ним разговаривал… К ним подходил Афиногенов. Только двое и было русских. Впрочем, ещё Штейгер. Тот проявлял величайшее беспокойство, но околачивался вдали…" 7 января 1936 года: "После театра… поехали в шашлычную… Там были американцы и, конечно, неизбежный барон Ш[тейгер]…"