Время шло. Тихон лежал смирно. Кажется, он уже спал. Дина постепенно успокаивалась. Наверное, незаметно забылась, уснула бы и она, если бы в голову не взбрела новая тревожная мысль.
Никогда раньше не доводилось встречать Дине грозу в открытом поле, спасаться от дождя под копной. И когда страх перед Тихоном миновал, в душу забралось другое беспокойное чувство. С опаской смотрела Дина себе в ноги, на небольшое входное отверстие. Над отверстием клочьями нависало сено. Порывы ветра то приподнимали, то опускали их, как полог. Когда же ветер налетал сильнее, тогда вздрагивала вся копна. Потолок опускался вроде еще ниже.
Дине нечем стало дышать. Сон убежал окончательно. Удивляло, даже злило, что Тихон спит, беззаботно похрапывая. Но настоящий ужас Дина испытала, когда поняла, что под копной можно не только задохнуться, а и сгореть заживо.
Гром все раскатывался, но громыхало пока не близко. Как молнии полосовали небо - в копне было не видать. Только яркие отсветы мелькали в темном отверстии возле ног. Дина уже считала - гроза проходит. И вдруг раз за разом необычайно сильно полыхнули невидимые разноцветные молнии: сначала белая, потом красная и, наконец, черная. Никогда в жизни не видела Дина черных молний. Сроду не слыхала, что они могут быть такими. Но не успела удивиться - трахнуло так, что не только копна, а земля кругом задрожала.
- Ой! - вскрикнула Дина. - Рядом ударило!
- Не рядом, а за полкилометра - в Черный бугор шарахнуло. В вершине лога место такое есть - будто по заказу молнии в него бьют. Как идет гроза, так и знай, Черный бугор не минует, - сонным голосом сказал Тихон.
- Черный бугор?.. Оттого, наверное, и молнии здесь черные?
- Черных молний не бывает.
- Но я же сама сейчас видела: сначала белая, слепящая, потом красная, а за ней черная, совсем черная сверкнула!
- Ну, это показалось так. Когда молнии сверкают без перерыву - в глазах появляется чернота. Бывает, минут по пять ничего потом не видишь. Думаешь, вовсе ослеп, - наставительно произнес Тихон.
Страх перед грозой совсем вытеснил боязнь, которую еще недавно испытывала Дина перед парнем. Если раньше она нетерпеливо ждала, чтобы он поскорее уснул и непробудно проспал до утра, то теперь, наоборот, хотела, чтобы Тихон не оставлял ее одну со страшными мыслями о грозе, не заставил одну слушать сумасшедшие удары грома, смотреть на небывалые черные молнии.
Однако Тихон, громко зевнув, посоветовал:
- Не паникуй зря, спи! - И, видно, показывая пример, вскоре снова захрапел.
Гроза мало-помалу утихла, ушла так далеко, что гром доносился совсем глухо, а отсветы молний стали едва приметными. Можно было бы спать. Только сон не шел. Дина не боялась уже ни Тихона, ни уходящей грозы, но почему-то настораживала даже тишина ночи. Тишина эта была необычной. Она будто охватила весь мир, ничто не могло ее поколебать. И в то же время она не была совсем немой: то слышался тонкий писк полевок, то со свистом рассекала воздух стая уток, то издалека доносился вскрик - свистящий, с верещанием - так кричит заяц, угодив в зубы лисе. Но звуки эти не могли нарушить тишины, как не может поколебать большое озеро камешек, свалившийся с берега: булькнет, круги разбегутся по поверхности воды, а озеро все равно спокойно.
И оттого, что тишина была непоколебима, оттого, что все звуки, возникавшие в ночи, были незнакомы, непонятны, Диной овладела жуть. Так в детстве после бабушкиных сказок в каждом углу мерещились Бабы-Яги и Змеи-Горынычи.
Не зря сказано: у страха глаза велики. Пока все эти непонятные звуки доносились издалека, Дина, хотя и не могла успокоиться, все же владела собой. Сдержалась и тогда, когда вблизи раздался тонкий писк, - сообразила, что полевые мыши учинили драку. Но вслед за писком раздалось страшное фырканье, тяжелый топот, от которого загудела земля. Будто мыши вдруг, как в сказке, превратились в слонов. Дина не выдержала, закричала не помня себя, схватила Тихона за плечо.
- Чего орешь? - со сна всполошился Тихон.
- Кто-то запищал, а потом затопал по-страшному! - Дина задыхалась от волнения.
Тихон прислушался, хмыкнул:
- Чудачка, это же кони. - Он положил руку на плечо Дины. - Зря дрожишь. Бояться здесь некого. Кроме волков, никаких страшных зверей не водится. А волки летом к человеку и близко не подойдут, боятся, канальи.
Голос у него был уже не насмешливым, а серьезным, успокаивающим. И Дина не решилась сбросить с плеча его руку, побоялась обидеть его. Она вся сжалась, опять приготовилась к отпору на случай, если бы парень вздумал обнять ее. Но в душе она уже не верила в это, не боялась, а просто держалась настороже. И не обманулась. Тихон сам убрал руку, повторил еще раз:
- Спи…
Она улыбнулась совершенно успокоенно и вскоре уснула.
Бодрствовал теперь Тихон. Неизвестно, что снилось Дине. Вероятнее всего, она заново переживала недавние волнения: лепетала что-то, порой вздрагивала и, словно ища защиты, ближе придвигалась к Тихону. Он понимал, что делает это девушка безотчетно, однако в ответ рождалось в нем чувство нежности к ней. А когда Дина, всхлипнув во сне, уткнулась лицом ему в грудь, сердце парня совсем стеснило. Дремота окончательно покинула его. С волнением прислушивался он к дыханию Дины, ноздри его щекотал тонкий аромат ее волос.
Произошло какое-то чудо. Еще днем он не испытывал к Дине ничего, кроме легкого презрения. Маленькая, слабая, бледная, она казалась ему со своими крашеными ноготками, вьющимися локонами и длинными ресницами такой неженкой, что из нее никогда и никакого не будет толку. А теперь неведомо откуда в душе возникала нежность, тянуло поцеловать девушку. И, странное дело, хотя темнота сгустилась так, что под копной нельзя было разглядеть ни зги, он видел Дину всю с головы до ног. Видел не только ее изогнутые ресницы, ее карие, с золотинкой глаза, тонкий прямой нос, но и маленькую коричневую родинку на левой щеке. Долго не мог унять взбудораженное сердце, долго не спал. Забылся лишь под утро.
Первой проснулась Дина. Поежилась от утренней прохлады, и сон мгновенно отлетел. Она увидела, что голова ее лежит на плече Тихона, а рука обнимает его спину, с ужасом подумала, что всю ночь жалась, наверное, к парню. В переполохе, едва не повалив весь шалаш, рванулась наружу. И только выбравшись на волю, сообразила, что ничего страшного не произошло. Скорее наоборот…
Минуту спустя из-под копны выбрался и Тихон, взлохмаченный, весь обсыпанный сенной трухой, до смешного робкий, даже глаз не решавшийся поднять на нее.
- А ведь славно ночевали! - весело сказала Дина.
- Люблю в сене спать! - живо отозвался Тихон. - И тепло, и мягко, как на перине. А запах чего стоит!
- Согласна, запах чудесный. Но перина мне показалась слишком колючей, да и тепла особого не чувствуется, - дрожа, произнесла Дина.
- Это на заре похолодало, а ночью тепло было. Сейчас мы согреемся, костер разведем, уху сварим.
- Уху?
- Что удивляешься? Разве забыла о щуке?
Щука висела на граблях, воткнутых черенком в землю возле копны. И когда только успел Тихон выпотрошить ее! Он же залез в укрытие следом за Диной.
- Чепуха, секундное дело, - ответил парень на ее удивленный вопрос. - Это ж щука, а не поросенок, не баран.
- А зачем ее было подвешивать?
- Чудная! Не выпотроши да не подвесь на ветерок - она бы за ночь совсем протухла. - Тихон побежал к телеге. Там у хозяйственного Трофима Егоровича висело на дрожке ведро. Тихон отвязал его, потом устремился к болотной речушке, возле которой плакала Дина вчера. "За водой побежал", - решила она.
И ошиблась. Тихон что-то искал. Туман был густой, плотный, окутывал парня по самые плечи. Казалось, Тихон бродил по воде. А когда он наклонялся, то совсем исчезал в серой пелене, будто нырял. И у Дины каждый раз все напрягалось в груди, пока голова Тихона снова не появлялась наверху. Она боялась, как бы парень не угодил в трясину. Разве сумеет тогда она помочь?
Наконец Тихон выбрался из болота, побродил еще немного по низинке возле речки и явился с полным ведром каких-то странных овощей. Тут были и продолговатые клубни, отдаленно напоминающие картошку, и рогатые, узловатые корни, и широколистая, смахивающая на чеснок, зелень.
- Что это такое? - поинтересовалась Дина.
- Приправа к ухе. Это рогоз - крахмала в нем не меньше, чем в картошке, а это - полевой лук, вполне заменит огородный, репчатый. - Тихон еще раз сбегал к согре, наломал большую охапку сушняка. Развел костер.
Обыкновенную уху Дина умела варить, знала, сколько положить картошки, соли, перца, луку. Она охотно взяла бы на себя роль хозяйки и теперь, но уж очень незнакомую раздобыл Тихон приправу. Лучше было понаблюдать за ним со стороны.
- Попробуй, каков навар, - предложил Тихон.
Попробовать оказалось не просто: не было ложки. Тихон досадливо хлопнул себя по лбу, вскочил и опять умчался в согру. Вскоре вернулся с толстым суком, перочинным ножом вырезал ложку - грубую, увесистую, но все-таки ложку. И пока Дина снимала пробу, успел вырезать и вторую, для себя.
- Ну, как?
На вкус уха была не столь уж хороша: отдавала чем-то терпким, приторным. Зато белое мясо щуки оказалось необычайно вкусным, а ложка чудесно припахивала березкой. В общем, стоило сказать спасибо Тихону. Дина так и сделала. И еще добавила: с таким поваром не умрешь с голоду ни в лесу, ни в степи. Тихон был польщен. Скромничать не стал, произнес с подчеркнутым достоинством:
- Что верно, то верно. И в поле, и в тайге, и летом, и зимой - везде добуду себе пищу. Весь род наш таков - рыбаки и охотники, плотники и сапожники - мастера на все руки.
Оба усердно стали работать ложками. Нахлебавшись вдоволь ухи, Тихон потянулся к корзине с ягодой, затем тяжело поднялся от костра, деловито залил огонь остатками ухи. Сунул ведро под копну, туда же положил и половину щуки, завернув предварительно в листья полевого хрена (наверное, опять предохранял от порчи), потом выдернул из шалаша грабли, вскинул на плечо.
- Надо начинать грести.
- Разве можно? - удивилась девушка. - Я думала, раз дождь прошел, то…
- То-то и оно-то, прошел… - подхватил парень. - Брызнуло чуть-чуть, а ливень мимо пронесло. Сено волглое, но грести вполне можно - в копнах потом продует.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ланю и Шуру перевели в доярки потому, что колхоз приобрел передвижную доильную установку. Пожилым дояркам ездить в летний лагерь было обременительно, и осваивать мехдойку правление позвало девчат. Ланя охотно согласилась пойти в доярки. За телятами она ухаживала старательно, однако душой все-таки не привязалась. Трудилась честно - и все. А овладеть мехдойкой показалось ей делом заманчивым. Ездить в летний лагерь она могла на мотоцикле.
Мотоцикл этот считался выигранным по лотерее. Именно считался, ибо многое тут было странным, даже темным.
Однажды осенью к дому Синкиных подъехал грузовик, из кузова которого отец выгрузил новенький "ИЖ".
- Бог выигрыш послал, - сказал он.
Мать и Ланя крайне удивились: зачем отцу мотоцикл, хотя бы и даровой, выпавший на лотерейный билет? Почему он не получил деньги? И сроду он не покупал билетов… В ответ на это недоумение отец серди-то отрезал:
- Не вашего ума дело!
А когда Дорка и Дашутка заскакали возле мотоцикла - "кататься теперь будем!" - отец еще более сердито произнес:
- Там увидим. То ли сами ездить станем, то ли подарим. Есть не просит, постоит… - И запер мотоцикл на висячий замок в кладовке.
Хотя шофер был свидетелем, как отец получал мотоцикл в магазине по билету, хотя потом и в районной газете была заметка, где сообщалось, что колхозник Синкин выиграл "ИЖа", все равно у Лани жило подозрение, что тут не все чисто. Она не раз видела, как отец ходил в кладовку с Евсеем и они о чем-то шушукались там. Однажды она даже слышала довольный шепот Евсея:
- Ловко мы это…
Но что тут крылось, Ланя не догадывалась. И не старалась догадаться, не до того ей было. А потом она и вовсе забыла о мотоцикле. Так он и стоял под замком до смерти родителей. Незадолго перед смертью отец сказал дочери:
- Слышь, Ланька… мотоцикл отдай Евсею… Потому как…
Никакого объяснения Ланя не дождалась - отец обессиленно замолчал. Мать попыталась вмешаться.
- Господи, почему Евсею-то? Дочерям-то разве…
Отец недобро скосил в сторону матери кровяные глаза.
- Твое дело помалкивать! - Потом он уставился на Ланю. - А твое - сделать, как велят.
Испуганная Ланя торопливо закивала:
- Ладно, ладно.
Если бы Евсей взял мотоцикл сразу, Ланя, пожалуй, отдала бы его без колебаний. Но в тот день Евсею забрать его не удалось - пришла Зинаида Гавриловна и осталась дежурить у постели больных. А когда Синкины умерли, в доме, как водится, толпился народ. И мотоцикл увести неприметно никак было нельзя. Привлекать же чье-нибудь внимание Евсей не хотел. Он явился спозаранку на другой день после похорон.
- Одна в избе-то? - спросил Ланю, едва она открыла сенную дверь.
- Почему одна? Дора с Дашуткой спят и еще Шура ночует. А что?
- Одна, стало быть, боишься? Конечно, жутковато на первых-то порах без родителей-то. Ну, пообвыкнешь с божьей помощью… - ласковенько зачастил Евсей. - Отомкни-ка кладовую.
- Зачем?
- А мотоцикл-то?.. Запамятовала отцовское завещание?
- А-а… Так я даже не знаю, где ключ.
- Ключ-то? А ключ вот он, у меня, стало быть. - Грубыми, крючковатыми пальцами Евсей вставил ключ в замочную скважину.
Ланю покоробило: Евсей распоряжается, как у себя дома, даже ключ от кладовой себе забрал. Однако в растерянности она ничего не сказала, никак не помешала старику. Но в сенцы вышла Шура.
- Чего это замками гремите?
- Да вот, дельце тут, - засуетился Евсей.
- Какое дельце?
- За мотоциклом он пришел, - сказала Ланя.
- За мотоциклом? - удивилась Шура. - За каким это? Да, верно, ведь вы осенью "ИЖа" выиграли. Так ты что, продала его?
Ланя сбивчиво объяснила: не продала, а отец велел почему-то отдать его Евсею.
- Как это отдать? За деньги, что ли?
- Он этого не сказал, - пролепетала Ланя. Верно же, как отдать? Отец этого не сказал, теперь она ясно все вспомнила. Но он не говорил и "продай". Разве ошибся словом? Ведь он был еле жив. Приметив, что Ланя колеблется и надо, пока не поздно, действовать энергично, Евсей распахнул кладовку. Шура стала в проходе.
- Ты, Ланька, в уме? Такой подарок "калинникам"!
- Нет, не подарок… Но…
- Не нокай, а прямо скажи, что происходит.
- Я и сама не знаю!.. Но я боюсь, что мотоцикл этот как-то нечестно приобретен, - сказала Ланя, вся вздрагивая. В сенках было холодно, вышла она в одной кофточке, но все-таки зябко ей сделалось не от этого. Ее действительно обуял страх. Даже смотреть было жутко, как мотоцикл поблескивает фарой из-за спины Шуры. Будто не выигран, а украден, а Евсей явился, чтобы замести следы этой кражи, а она оказалась в роли его помощницы.
- Как нечестно? - почти взвизгнул Евсей. - На билет в магазине получали, все видели. И газета про то писала.
- Но не вы же выиграли?
- Не я, знамо… Но я деньги давал! - вырвалось у Евсея.
- На билет? Тридцать копеек? - насмешливо подхватила Шура. - Верни их ему, Ланька, пусть купит новый билет. Может, "Москвича" выиграет.
Евсей разозлился до того, что готов был кинуться на Шуру, вцепиться ей в горло. Но она ничуть его не боялась, стояла, посмеиваясь, уперев руки в бока. И он вцепился корявыми пальцами в собственную грудь, в дубленый полушубок. Не сказал, а прохрипел, обращаясь к Лане:
- Отдашь али нет?
Ланя уже немного пришла в себя, одумалась.
- Нет, - сказала она. - Сначала выясню.
И до чего же разительное действие оказали эти слова на Евсея! Он сразу весь как-то сник, сжался. Озлобление, ожесточение будто кто-то стер с его лица. Взамен откуда-то выплыла заискивающая улыбка.
- Чего ж там выяснять-то! Сама ж слышала, что тебе батька перед смертью наказывал. Ежели совесть имеешь, так выполнишь посмертное веленье. А нет - господь тебе судья!
На этот раз Евсей убрался восвояси. Потом он приходил еще дважды. Сначала был ласков, улыбчив, вел речь так, что ему, старику, мотоцикл не больно и нужен, а ей, Лане, важно не замарать себя черной изменой. Коли дала родителю обещание, когда он был на смертном одре, то отказаться от него - страшный грех.
Но Ланя к тому времени уже совсем образумилась. Она поняла, что будет дурой, если отдаст "ИЖа" Евсею. Если уж он приобретен был отцом нечестно, то следовало передать его в милицию. Она посоветовалась с Максимом. Тот поговорил с матерью, а Зинаида Гавриловна - с председательницей. Общее мнение выработали такое. Похоже было, что мотоцикл выиграл не Ланин отец, а кто-то другой. Лотерейный же билет у него был куплен отцом Лани на деньги Евсея. Зачем понадобилась им эта афера? Скорее всего Евсей с отцом рассчитывали оказать услугу какому-то темному дельцу. Ведь за "ИЖами" в магазинах очереди, и кое-кому выгодно располагать таким ходовым товаром. Наверное, весной Синкин продал бы мотоцикл кому надо.
Таковы были предположения. Но доказать теперь что-либо едва ли было возможно. И Ланя получила совет: поскольку "ИЖ" считается отцовским выигрышем - значит, это ее наследство. Если же допустить, что отец действительно его выиграл, отдавать его Евсею вовсе нет смысла. Нелепое завещание нелепо выполнять.
- Ведь ты бы не пошла к "калинникам", если бы отец завещал тебе это? - спросил Максим.
- Конечно, нет!
- И теперь нечего колебаться. Если Евсей может доказать свои притязания, пусть доказывает их через суд. Так ему и скажи раз и навсегда.
И когда Евсей пришел в следующий раз с угрозой: смотри, мол, сейчас скачешь, а потом заплачешь, - она ничуть не испугалась, только рассмеялась:
- Не пугайте. Если правы, подавайте заявление в суд. Там разберутся.
Так Ланя оказалась хозяйкой красавца "ИЖа". Изучила его. Свой первый выезд совершила за огородами ранним утром. С каким волнением нажала ногой на стартер, как перехватило дыхание, когда мотор застрекотал и мотоцикл рванулся вперед! Не обошлось без падений и синяков, но страшного ничего не случилось. Через неделю девушка уже научилась твердо держать руль в руках, освоилась так, что решилась прокатить и Дашутку с Дорой.
Став дояркой, Ланя отвозила сначала подружек в лагерь поочередно. Потом Максим вместе с мотористом доильной установки, пожилым дядькой, вызвались помочь "общенародному" делу и смастерили коляску. В результате маленький девичий отряд, обслуживающий доильную установку, стал полностью механизированным. Девчата устраивались на "ИЖе" - двое на сиденьях, двое в коляске - и мчались в лагерь с ветерком. А у самого моториста имелся мотороллер.
- Опять дядька Сивоус форсит! - посмеивались односельчане, провожая взглядом этот мехотряд.