Фамилия моториста была украинская - Черноус. И, видимо, желая подтвердить ее вещественно, дядька отпустил себе усы. Только, к великому разочарованию, оказались они не черными, а какими-то белесыми. Бывает же такое: волосы черные, ни одного седого волоска нет, а борода и усы будто изморозью подернуты. Тогда моторист, по уверениям местных остряков, попытался подчернить усы неким самодельным зельем, отчего они сделались сивыми. И стали Черноуса с тех пор кликать Сивоусом. Вначале, говорят, это здорово огорчало дядьку, а потом он не только принял прозвище, но стал даже гордиться: черт возьми, не каждому даны такие необыкновенные усы! Любил моторист при случае щегольнуть хоть чем-нибудь.
Надо ли говорить, с какой гордостью он проезжал во главе своего механизированного отряда по улице села, когда доярки отправлялись на дойку и возвращались обратно. Первый в колхозе, а может и в районе, сплошь механизированный доильный отряд! И дядька Сивоус держал себя важным начальником, командиром.
Не долго, однако, ему довелось покрасоваться перед людьми. Вскоре колхоз купил пилораму, и моториста перевели на нее. А на доильной установке старшей осталась Ланя. Дядька Сивоус сам рекомендовал правлению поставить ее вместо себя. Ланя частенько помогала ему ковыряться в установке, когда что-нибудь барахлило, не раз подменяла во время дойки, и моторист обнаружил у нее переимчивый на технику ум.
- Трактор в школе изучала - раз, мотоцикл водит - два, установку доильную вполне освоила - три! Так чего еще надо? - отстаивал он Ланину кандидатуру. - Прав пока нет? Пройдет курсы - получит. Самые верные права ее - душа к этому делу лежит. Доярка она прирожденная. Новой стати доярка-механизатор.
- Все это так, - сомневались в правлении, - но на одно душевное влечение полагаться трудно. Молода еще больно, неопытна.
- Опыт в работе наживается, - не отступал Сивоус - Дайте человеку дело, потом проверяйте, как он с ним управляется.
Благодаря настояниям Сивоуса, а больше потому, что механизатора, знакомого с доильной установкой, в колхозе не было, Ланю все-таки поставили начальником доильного агрегата и бригадиром дойного гурта.
Одной ей едва ли бы справиться с новыми обязанностями. Не так уж просто оказалось следить за тем, чтобы все механизмы установки работали исправно. Для этого надо было постоянно чуять, где и что шалит, а еще важнее уметь предугадать, где может зашалить, чтобы заранее предупредить возможную неисправность. Нелегко доставалась и организация самой дойки. Все вроде делалось так, как при Черноусе, а впервые дни после его ухода стало требоваться в два раза больше времени на дойку. Удои сразу покатились вниз.
Ланя заметалась, стараясь навести порядок. На третий день она в панике прибежала в правление, попросила, чтобы ее отстранили. Но явился на помощь зоотехник, доярки сообща стали соображать, как лучше все организовать. И дело постепенно наладилось, пошло не хуже, чем раньше. Даже лучше.
О Лане и ее подругах появилась статья в районной газете. Девчата, читая эту статью, прыскали смехом, когда описывалась их внешность, розовели, когда хвалили их "золотые руки", и округляли глаза, когда работа их сравнивалась чуть ли не с подвигом.
В статье все было светло, безоблачно. А в жизни… Хотя жизнь у Лани стала яснее, но нельзя было сказать, что все темное невозвратно ушло в прошлое. С Евсеем опять произошла схватка. Выждав время, он вновь использовал "святой ключ", вздумал поставлять воду прямо к потребителям.
Как-то ранним летним утром, только забрезжил рассвет, Ланя вышла во двор раньше обычного. Она вообще вставала рано, чтобы до отъезда в лагерь успеть подоить и выгнать за ворота свою корову (Буренка уже привыкла, сама дождется, когда мимо пойдет стадо). А тут подвел будильник - затрезвонил часа на полтора раньше: Дашутка, балуясь, перевела вчера стрелку.
Вышла Ланя во двор и слышит: за огородом конь всхрапывает, что-то позвякивает. Ланя решила: лошадь чешется о прясло. А городьба ненадежная, повалит и забредет в огород. Если там не одна лошадь, а табун, тогда вовсе худо. Девушка схватила хворостину, побежала прямо по росистой картошке спасать городьбу. За огородом она действительно увидела лошадь. Но та не терлась о прясло, а спокойно стояла в упряжке. Возле телеги суетились какие-то люди, прикрывали что-то сеном.
"Кто это? Чего прячут?" - удивленно подумала Ланя. Встревоженная, она спросила нарочито громко, чтобы могли услышать в соседних дворах хозяйки, если они тоже поднялись доить коров:
- Сено, что ли, воруете? Или огородничаете по ночам?
- Ой, кто там! - в свою очередь раздался у телеги испуганный женский голос.
- Ничего мы не воруем. Окстись ты… - вслед за женским прозвучал и мужской подкашливающий голос.
Ланя признала старика Евсея. И если когда-то этот голос наводил на девушку жуть, то теперь она сразу почувствовала себя дерзко смелой.
- А если не воруете, то чего же в телеге прячете? - продолжала Ланя все так же громко, но уже насмешливо.
- Не твое дело! - окрысился Евсей. - Помалкивай, как с тряпкой во рту.
Но женщина, явно стараясь отвести обвинение в воровстве, пролепетала в замешательстве:
- Оборони бог нас от воровства. Водицей хотели вот попользоваться… Святой водицей.
- Как это попользоваться? - не поняла Ланя. И сразу сообразила: воду из родника, "нашептанную" Евсеем (он и на заимке занимался нашептыванием от "сглазу", от сибирки), доставляют по домам больным.
- Никакая эта вода не святая, - возмутилась Ланя. - И даже не минеральная. Наоборот, она хуже простой, обыкновенной воды. В школу прислали анализ, в воде примесь вредного газа - метана. Нельзя эту воду пить, людей можно отравить! - Ланя перепрыгнула через прясло, подбежала к телеге, мигом разворошила сено, обнаружила флягу, точь-в-точь такую же, в какие доярки сливают молоко. Она привычно отбросила крышку и вылила воду под ноги Евсея.
- Ну, стерва!.. Мотоцикл присвоила и тут еще вздумала вредить… Но это тебе припомнится! Поскулишь еще! - Евсей выматерился, замахнулся на Ланю вожжами и, вскочив в телегу, со злобой ударил по спине коня. От неожиданности конь взбрыкнул, рванул с места. Тетка упала в телеге на спину, завизжала с перепугу, отчего конь понес еще сильнее. Так и скрылись потребители "святой воды" - с руганью, визгом, с грохотом телеги и пустой фляги.
Не отвадила бы, конечно, Ланя этим Евсея от родника. "Калинники" сумели бы, наверное, так или иначе использовать источник. Отвадило их другое. Хитрюга Евсей, услышав от Лани, что вода родника непригодна для питья, счел за лучшее не рисковать. И повернул ее слова по-своему:
- Испоганили нехристи божий источник! - истово уверял он. - Сучка эта, Ланька-то Синкина, так и брякнула: отрава к воде примешана. Сметана какая-то ядовитая… Чтоб, значится, люди не пользовались. Но погань-то все равно пронесет. Через год там али через два все едино вода с божеской помощью очистится. А злодеям, - добавлял он угрожающе, - пакость ихняя камнем на шее повиснет, потянет прямо в пекло. Да и на земле еще припечет…
Евсей люто возненавидел девушку. Если прежде он злобствовал потому, что Ланя ускользнула из рук, то теперь усмотрел в ней и в Максиме главных врагов.
В самом деле, мало того, что Максим увел Ланьку от Лехи из-под самого носа, так потом придумал, паршивец, электропастуха на перешейке у баньки поставить. И пришлось покинуть благодатное место, где столько было ягоды и где могли заглазно собираться свои люди. По его наущению Ланька и мотоцикл не отдала. А теперь вот от родника, гадючка, прогнала. Пора было отомстить. Но как побольней, половчей ударить?
От Аришки Евсей слышал, как она подзуживала Алку, чтобы внести раскол между Ланькой и Максимом. Но считал все это блошиными укусами. Надо было придумать что-то пострашнее. И Евсей, затаившись, как змея, ждал момента, чтобы ужалить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
До сих пор Алка верила в свою неотразимость. Все знакомые парни если не клялись в любви, то глядели на нее восторженно. Одного покоряла она красотой, другого завораживала песнями и пляской в клубе, третий доставал платок и начинал вытирать бусинки со лба просто от звонкого ее смеха.
Но на Максима ничто не действовало. Было от чего призадуматься!
Алка зачастила к матери Максима - училась шить и кроить - Зинаида Гавриловна считалась в Дымелке лучшей портнихой. Не раз затевала Алка разговоры о разных болезнях, о том, как их лечат и как надо обращаться с больными, чтобы заслужить их уважение.
- Непременно пойду в медицинский институт. Или в медицинское училище. Это, наверное, даже полезнее. Поработаю сначала фельдшерицей, накоплю опыт, а потом поступлю в институт.
Но Зинаиде Гавриловне Алка чем-то не нравилась, и она вежливо, под предлогом занятости, вскоре отказалась принимать ее. Зато Максиму, когда он ловил на себе пылкие взгляды Алки, нечего скрывать, было приятно, это стало волновать его.
Когда Максим уехал поступать в медицинский, Алка сочла, что ветер подул в ее паруса. Ланька, конечно, должна была остаться в Дымелке: сестренок, дом, хозяйство не бросишь. А она, Алка, ничем не связана, живо переберется в тот же город, где будет учиться Максим. Устроится, на худой конец, сиделкой в больницу, но станет встречаться с парнем каждый день. А через год обязательно и сама поступит в этот же институт - будет льгота по стажу. И если до той поры Максим не сдастся, то уж тогда-то она его непременно обуздает.
Сопротивление, оказанное Максимом, распалило Алку. Она чувствовала себя оскорбленной, готова была пустить в ход любое оружие, чтобы добиться своего. Хотя и думала она, что делает все исключительно ради ниспровержения упрямца, на деле Алка боролась уже за любовь. Боролась изворотливо, нечестно, но самоотверженно…
Так против Ланиного счастья, движимые совсем разными причинами, ополчились заодно и Алка, и старый Евсей, и даже Зинаида Гавриловна. И эта тройная сила, кажется, начала одолевать.
Мать Максима, собственно, ничего не имела против Лани. Наоборот, девушка была ей по душе. Но она опасалась, как бы чувство, которое возникло между ее сыном и Ланей, не привело к поспешной женитьбе. Тогда сорвется учеба. Зинаида Гавриловна не возражала, когда Максим помогал девушке закончить десятилетку, но когда аттестаты были получены, она стала настойчиво внушать сыну, что самое главное для него теперь - институт. Все остальное надо решительно отодвинуть пока в сторону.
Евсей, услышав, что Максим поступил в институт, и выведав у Алки, что она тоже собирается перебраться в город, заухмылялся. Все шло к тому - ждала Ланьку горькая разлука. Несчастная, сломленная, когда солнышко покажется ей с копеечку, будет Ланька нуждаться в поддержке. Тут уж он не прозевает, подошлет Аришку или какую другую сердобольную "сестру". Даст бог, зануздают строптивую, тогда уж не вырвется!
Подлил масла в огонь и Тихон. Когда его демобилизовали и он на время вернулся в Дымелку, парень уже не приставал больше к Лане. Даже старался с ней не встречаться, близко не подходил, а только издали провожал иногда печальным, как бы прощальным взглядом.
Но перед отъездом из Дымелки Тихон, как и год назад, подстерег Ланю, перехватил ее одну за деревней. Сказал взволнованно, как прежде:
- Послушай, Ланя…
Девушка, считавшая, что парень окончательно образумился, понял, что бессмысленно и недостойно добиваться любви преследованием, испугалась: неужели все начинается снова?
- Не бойся, Ланя, - тихо, просяще продолжал парень. - Я ничего плохого не сделаю… Пальцем тебя не трону…
Ланю успокоили, однако, не эти слова, а грустное, какое-то покорное выражение лица парня. Рванувшись было, чтобы убежать, она остановилась.
- Мне надо только сказать тебе… Я уезжаю… Надолго, а может, и совсем…
- Что ж… - невольно вырвалось у Лани, но тут же она прикусила язык. Неудобно, бессовестно все-таки показывать человеку, что ты рад его отъезду. А сказать, хотя бы для вежливости, будто жаль расставаться со школьным товарищем… Это была бы и правда, ведь Тихон сделал ей много хорошего и ничего плохого, если бы… Нет, все-таки Ланя не могла так сказать. Она молчала несколько секунд, прежде чем нашлась, и пожелала Тихону счастливого пути, всего хорошего в его жизни в городе.
- Спасибо, - произнес Тихон совсем грустно. - Но еще мне хочется… Прошу тебя, Ланя… поцелуй меня на прощание!
Девушка изумленно расширила глаза, отступила на шаг от парня.
- На прощанье ведь, - повторил парень совсем тихо и необычайно мягко. - Чтоб помнить всю жизнь.
Ланя отступила еще на шаг. Ей не хватало дыхания. Она боялась, что вот-вот закричит, как кричат во сне от удушья. И она бы закричала, сделай Тихон хоть одно движение. Но парень стоял неподвижно, опустив голову, высоченный, с богатырским разворотом плеч и в то же время беспомощный, покорный ей.
- Больше мне ничего не надо. Я сразу же уеду.
Дрогнуло в груди у девушки. Она боязливо шагнула к Тихону, привстала на носки и осторожно поцеловала его в подбородок. И сразу, будто обжегшись, отскочила, бросилась бежать прочь.
Такой была последняя встреча Лани с Тихоном. Парень действительно сдержал свое слово, уехал назавтра из Дымелки.
Тихон-то уехал, но расставание это подглядела каким-то образом Алка. И при первой же встрече намекнула об этом Лане.
- Станешь двоих целовать - доведется одной куковать. Не слыхала ты такую поговорку? - спросила она язвительно.
- Не слыхала.
- Так теперь запомни.
- А мне она ни к чему.
- Зато Максиму да Тихону она, эта поговорочка, может припомниться. Хотя Максим теленок-теленком, но ведь и телята брыкаются.
- Ты на что намекаешь? - покраснела Ланя.
- На фактик один, на самый достоверный…
- Но ведь… просто на прощание…
- А не боишься, что с Максимом придется проститься? Если ты так делаешь, то и другие получают моральное право не считаться со всякими условностями. Хотя ты и подружка мне, а возьму и отобью у тебя Максима. Что глаза вылупила? Захочу - и завладею!
Ланя ответила с едва сдерживаемым бешенством:
- Сумеешь - завладевай!
- И это ты говоришь? - изумленно воскликнула Алка.
- Скажу больше: и жалеть тогда не буду.
- Не… будешь? - прерывисто переспросила Алка. От удивления она буквально лишилась голоса.
- Да, не буду! Потому что, если может им любая завладеть, то значит… значит…
Ланя не нашла такого слова, которое выразило бы ее чувство. Беспомощно глотнула воздуху и, чтобы не разреветься на глазах у Алки, резко захлопнула перед ее носом дверь.
- Ну хорошо-о! Я это запомню!.. - раздельно произнесла Алка.
Недаром Ланя в разговоре с Диной обронила, что хотя у Тихона живы отец и мать - он больше сирота, чем Максим и даже она сама.
Отец у Тихона был мастером на все руки. Не только в Дымелке, но, пожалуй, во всем районе ни один плотник, ни один столяр не обладал таким умением работать с деревом, как Спиридон Маленький. Если дом срубит, то наличины, карнизы, коньки так украсит - что тебе сказочный теремок. Шкаф сделает - любой краснодеревщик не осудит: каждая дощечка подогнана без единой щелочки, а отполирован - глядись, как в зеркало. Зеркала он, между прочим, тоже умел делать. А рамы для трюмо такие вытачивал, что впору их не в избе ставить, а на выставке… Валенки скатать? Пожалуйста! Сапоги стачать? Тоже мог Спиридон на славу. В годы войны он приспособился даже из потрепанных ученических портфелей шить для деревенских модниц (девчата и в войну стремились принарядиться) вполне приличные туфельки.
В народе таких умельцев очень уважают. И стар и мал величают их по имени-отчеству. Между тем Спиридона Маленького никто по-настоящему не уважал. Все звали его и в глаза и за глаза, словно мальчишку, Спирей. Случалось, безусый юнец ломким баском попросит на улице:
- Спиря, дай закурить.
И Спиря, который вовсе ему не друг, не приятель, да и старше чуть ли не втрое, - ничего, дает. Он давно уже привык к тому, что иначе его не зовут, и ни на кого не обижался.
Почему же люди так неуважительно относились к мастеру? Разве Спиря был хапугой, стяжателем и не заслуживал иного к себе отношения? Нисколько. За любую свою работу он требовал ничуть не дороже, а зачастую и дешевле, чем другие ремесленники. Нередко брал меньше даже того, что та же вещь стоила в магазине.
Тогда, может быть, не уважали его по недоразумению, из-за наговоров обиженных плотников, столяров, пимокатов и сапожников? Да, случалось не раз, заломят шабашники с колхоза за постройку, допустим, детских яслей полсотни тысяч. Крякнет председатель, но делать нечего - нет своих плотников, приходится соглашаться. А тут, откуда ни возьмись, является Спиря. Спрашивает:
- Сколько положено платить строительному бригадиру? Ну вот, кладите мне эти денежки. А в помощники давайте здоровых ребят. Не плотники - не беда. Лишь бы пальцы были - топор ухватить, да плечи подюжей - бревна ворочать. Остальное неважно. Научу, как топором и рубанком владеть. Где не сумеют - сам доделаю. По рукам?
Обрадованный председатель спешил хлопнуть Спирю по костлявой, мозолистой ладони.
Назавтра же Спиридон Маленький принимался за строительство. И под его руководством бригада колхозных парней, умевших до этого только колоть дрова, ставила отличный дом для детских яслей. К отделочным работам Спиря, правда, никого не допускал - брал их целиком на себя. Сделает все, как душа хочет, приведет председателя, спросит:
- Как оно?..
- Загляденье! - похвалит председатель.
- Тогда гони по уговору монету.
Получит свою бригадирскую зарплату, соберет всю бригаду, с которой строил, не прогонит и прохожих, охочих до стопочки, - и кутит, пока не пропьет все до копейки.
На какие же средства, спросите, он жил тогда, как содержал семью?
Семья у него была невелика: жена да Тихон. Сын давно уже зарабатывал хлеб на трудодни, везде, где мог справляться мальчишка: и на сенокосе копновозом, и на тереблении льна, и на водовозке во время хлебоуборки. Жена тоже не была нахлебницей. Она, хотя и хворая, ходила за огородом, за поросенком, за курицами - коровы, гусей и уток, вообще "полного" хозяйства у Спири никогда не имелось. Ну, а на одежду, когда она вконец истрепывалась, мать загодя подкапливала из тех трешек и пятерок, которые отец считал зазорным брать с односельчан за всякие мелкие поделки.
А больше в доме ничего и не требовалось. В избе была одна лишь комната. Тут тебе и кухня, и спальня, и столовая, и столярная мастерская. Комната просторная, но до того загорожена верстаком, полками для столярного и плотничьего инструмента, кухонной посудой, заставлена строгаными и нестрогаными досками, что ходить и работать в ней мог лишь хорошо приспособившийся к этим условиям человек.
Когда Спиря на месяц, на два, а то и на полгода уходил из дому, строил, как уже рассказывалось, что-нибудь в соседнем колхозе, жить еще можно было сносно. Сын и мать чувствовали себя свободно. Но вот отцу ударяла в голову мысль смастерить что-то еще невиданное у них в деревне, и принимался он дома за работу - тут уж приходилось туго. Спиря становился буквально одержимым. Работал с утра до ночи, до одури, до тех пор, пока не засыпал, растянувшись на верстаке. А если сын и жена случайно во время работы задевали его, роняли какой-либо инструмент или заготовку, он впадал в бешенство. Кричал, сыпал бранью так, что звенели стекла в окнах. Мог не задумываясь и ударить.