Но это еще были цветочки. Если работа шла хорошо, вернее, приходилась по вкусу Спире, им скоро овладевало самое доброе расположение духа. Смеялся, шутил, посылал Тишку в лавку за конфетами и пряниками, а то бежал в сельпо сам и покупал "старой", как он смолоду звал жену, какую-нибудь цветистую косынку или брошку, которых она сроду не носила, а, радуясь нечастому вниманию, припрятывала в сундук "на черный день".
Для себя Спиря в таких случаях прихватывал "чекушку". Находясь в хорошем настроении, он много не пил. Даже тогда, когда собирал компанию после удачного завершения очередного строительства, он делал это не из желания выпить. Ему хотелось вдосталь наслушаться похвал своему мастерству. А хвалили Спирю в таких случаях через край: пьяные вообще щедры на лесть, а тут человек угощал без складчины, на свои, честно заработанные деньги. Как не похвалишь!.. Тем более, руки у него и правда были умелые.
Упиваясь этими похвалами, Спиря не понимал, что самая большая похвала - не всегда знак уважения. А может, и понимал, ибо, оставшись один после таких чествований, иногда напивался в дым и горько философствовал: "За мастерство меня ценят?.. Ценят!.. А человека не видят… Есть он, человек без мастерства? Нету! Мастерство - оно всего главнее, все на белом свете им создано. Так-то оно… И плевать на все остальное!.. Плевать!"
Но расскажем о том, как вел себя Спиря дома, если дело было еще не завершено, а шло удачно. Распечатав "чекушку", он прежде всего наливал стопку "старой" и полстопки Тишке. Отказываться было не только бесполезно, но и страшно. Отец мгновенно багровел и рявкал:
- Отворачиваетесь?! Думаете, отец к пакости приучает? Учителя, поди, настропалили: маленькому, дескать, пить не положено, вредно, пьяницей можно стать? Враки! В жизни так и так пить доведется, значит надо тренироваться заранее, чтобы не валила потом с ног первая стопочка. А пьяницами беспробудными как раз те становятся, кто пить не обучен да кто жаден больше. Жадность - она всякая: один деньги в кулаке зажмет и трясется, другого от водки за уши не оттащишь. А сыну Спири жадному быть не положено. Пей!
С женой он обходился в таком случае без нравоучений. Отказываться она боялась, но когда замешкивалась, Спиря спрашивал ехидно:
- Мало, что ль? Можно налить и поболе.
И немедля наливал уже не стопку, а большой граненый стакан.
- Пей! За удачу за мою.
Тут уж попробуй-ка не выпить! Спиря тогда совсем выходил из себя:
- А-а, тебе работа моя не по нутру. Не хочешь даже пригубить за удачу! Выходит, неудачи жалаешь мне?.. К черту тогда все!!! Пропади оно пропадом!
В окно, в двери летели доски, инструмент, стакан с водкой. Повыкидав все, что можно выкинуть, Спиря гордо уходил из дому на неделю, на две, пьянствовал напропалую.
Если жена и сын, наученные горьким опытом, сразу выпивали свою порцию за отцовскую и мужнину удачу, Спиря наливал такую же стопку и себе, садился на верстак и начинал учить сына уму-разуму.
- Вот чокнулись мы, а закусить, кроме огурчишка, нечем. Только не в закуске суть. Есть, конечно, людишки, для которых все счастье в жратве. Ты слюнки не глотай, ты слухай, Тишка, чего тебе отец толкует. Слухай - и на ус себе, на ус… Вот усов-то еще у тебя нету. Ну, тогда в башке покрепче добрые слова храни!.. Есть, говорю, людишки, которые для пуза, а не для души живут. Нажрутся до отвалу и похрюкивают от удовольствия… Знамо, мы бы со старой тоже не отказались ушицы сейчас похлебать, ежели бы ты, Тишка, окуньков или чебаков наловил. Но у тебя сегодня, видать, не было добычи. Нет и не надо, и горевать нечего! Все равно нам та ушица радости в душе не прибавит. Чего нас сейчас радует, ты смекаешь?
- Смекаю! - бойко говорил Тишка, зная, что промедлений с ответом на такие вопросы отец не любит еще больше, чем отказов выпить с ним за удачу.
- А чего ты смекаешь?
- Смекаю, что главное - это не еда, а душа.
- Ишь ты, хлестко сказанул, да не больно верно. В душе-то чего сидит - вот главное! Может, и душа эта самая только о жратве мечтает.
- Главное, чтоб дело в руках ладилось, - не терялся Тишка.
- Теперь вижу, башка у тебя варит. - Отец соскакивал с верстака, с наслаждением хрустел огурцом. И так как мысли о вкусной, сытной закуске тоже, видимо, тревожили его, то он произносил более миролюбиво: - Когда человек лишь о брюхе думает - это страшно. А только есть людишки и похуже. Есть такие, которые и свой хребет гнут и у других хапают для богатства. Гребут и гребут, как курица навоз… Курица червяков ищет, а они счастье думают так найти. А счастье у человека - вот оно, завсегда под руками! - Спиря ласково гладил какую-нибудь тщательно выстроганную доску. - Будет у добрых людей, допустим, шкаф стоять, будут хозяева мастера похваливать, как это - радостно или нет?
- Ясно, радостно.
- Ну и все! Больше мне ничего и не надо. - Отец так резко и неожиданно рубил рукой воздух, что Тишка в испуге отскакивал подальше.
- На том стоял и стоять буду - больше человеку ничего не надо! Все остальное - пустое… - Тут он начинал уже сердиться, явно продолжая какой-то давний спор. И обращался уже не к Тишке, а к молчаливо, покорно слушавшей его разглагольствования жене. - Вот ты хватила со мной всякого лиха. Зато никто тебя, старая, кулачкой, буржуйкой, мещанкой или еще какой поганой кличкой не клеймил. И не заклеймит!
Женщина со вздохом обводила взглядом родное жилье: да, трудно было назвать его богатым.
- А Есейка? На кой ляд Есейка к богатству рвался?
Тут отец вновь вспомнил о Тишке, о том, что ведет всю речь в назидание сыну.
- Слухай, Тишка, это ж не о ком чужом толкую, а о родном твоем дяде, моем старшем братце. Евсей был, парень, красный партизан… Оно, конечно, все почти дымельские мужики и парни в девятнадцатом году лупили колчаковцев. Только Есейка наш отчаюга был - ужасть! Весь этим удался в прадеда. А прадед-то наш Дымелку на восстание против царя подымал. В ту пору углежоги здесь жили, уголь жгли для чугунного завода. Потому и деревню Дымелкой окрестили… Так вот, фамилия наша - Маленькие, а люди удаленькие! Правда, от знаменитого прадеда мы по бабьей линии тянемся. По мужичьему-то роду прямая родня - Трофим Егорович. Однако это все едино, не зря меня тоже Спиридоном, в честь прадеда, нарекли!
- Я знаю, - оживлялся Тишка, - дедушка Спиридон великан был, он…
Такое напоминание невысокому, тщедушному Спире приходилось не по вкусу, он морщился и немедля одергивал сына:
- Так-то оно так, да не в том человечья сила, чтоб выше каланчи быть! Слухай, о чем отец толкует. Черт, сбил с путика… О Есейке я ж говорил. Так вот, был Евсей партизаном, а заделался в кулаки. Такое раздул хозяйство, что не помогли и партизанские заслуги - выслали в тридцатом году в Нарым… Правда, примечали люди, что и в партизанах он норовил при случае карман набить. Тогда это запросто было: богачи удирали, добро бросали. Может, оттого и порча пошла партизанской-то его крови, от жадности. В общем, споткнулся Есейка, а потом охромел на обе ноги. С Нарыма он возвернулся совсем уродом. Перебрался на ту чертову заимку, от колхоза заделался пастухом, а одуматься все едино не одумался. Скопидомничать начал - хоть сызнова раскулачивай!
- Ну уж, чего зря болтать, - робко вмешивалась жена. - Просто живет человек в достатке, трудом все заработано.
- Трудом! Да я о чем твердил? Трудятся-то по-разному: одни для брюха, другие из жадности ко всякой наживе. Кулаками, знамо, теперь не обзывают, по-новому придумали - хапугами да тунеядцами. А по-моему, как ни назови - одна сатана. Главное, обидно - родной же брат!.. Жадность - ее только в душу пусти. И не заметишь, как свиньей захрюкаешь. Одной ногой в могиле стоит, а…
- Нельзя бы так о родном-то брате…
- Можно! - Спиря ударил кулаком по столу. - Надо всенепременно, чтобы Тишка правду сызмала знал. Чтоб тоже жадюгой не вырос… Слухай, Тишка, и помни завсегда: самое первое для человека - мастерство в руках! Но и мастерство для иного вроде горба: к земле тянет, распрямиться не дает. Ну, а для человека с башкой это как крылья для вольной птицы: куда хочет, туда и летит.
- Птица - она и есть птица… - опять вздыхала мать.
- А разве я не мог бы жить вроде Есейки, - вскидывался Спиря. - Зажил бы запросто! Но не хочу горб обретать. Для меня свобода дороже. А какая свобода, сейчас я тебе растолкую, Тишка. Вот, к примеру, тракторист или комбайнер - нужная это специальность?
- Ясно, нужная, - отзывался догадливый Тишка. - Без трактористов да комбайнеров, все ребята знают, хлеба не вырастишь.
- Верно! Без этих специалистов хлеба теперь не вырастишь и не уберешь. Важные люди, а все ж таки привязаны те трактористы и комбайнеры к одному делу, как веревочкой. Каждый день на работу выходи, делай все одно и то же - землю паши, хлеб жни, паши да жни… Или учителя, фельдшера там, зоотехники. От людей вроде почет, а вникнешь - скука, не жизнь. Потому что нет у них вольного мастерства, как у меня. Я вот захочу - пойду в колхоз и буду строить там телятники или свинарники, чего выберу. А не захочу, буду дома, вот, как теперь, столярничать. И не по заказу, а для себя, для души… А то соберусь и в другую деревню махну, там кому-нибудь такой домик поставлю, что все залюбуются. И через десять, а может, и через двадцать годов все еще будут вспоминать: Спиря этот дом поставил! Это ж не баран чихнул. Усвоил?
- Усвоил, - изрядно запутавшись в отцовских высказываниях, не очень уверенно отвечал Тишка.
- Ну, ежели и не усвоил полностью, так мы не раз еще с тобой об этом потолкуем, - проявлял снисходительность Спиря. - А пока бери-ка рубанок, учись мастерству.
Тишка лишь этого и ждал. Хотя к речам отца он и прислушивался внимательно, считал его умным человеком, но, правду сказать, не очень-то понимал их не только мальчишкой, но и тогда, когда подрос. Зато строгать, пилить под руководством отца Тишке доставляло великое удовольствие. И нравилось еще, что ни отец, ни мать не принуждали ходить в школу на уроки, сидеть дома над книжками, выполнять то, что задано на дом. Отец и тут проповедовал полную свободу.
- Большая грамота мастеру ни к чему. Расписку, договор при случае составить, газету прочитать - это, ясное дело, надо уметь. А всякими науками башку забивать - это для учителей, фельдшеров и председателей колхозов. И еще надо прикинуть: больше ли они могут заработать? А воли и у председателей никакой, делают, что им велят.
И Тишка, следуя наставлениям отца, ходил в школу когда хотел, учил уроки когда хотел. Не удивительно поэтому, что он переходил из класса в класс далеко не каждый год.
Столярничать зато он научился хорошо. Приди к парнишке настоящее уважение к отцу, наверное, он перенял бы у него и все его мастерство. Но уважение не крепло. Наоборот, с годами оно утрачивалось. Подрастая, парнишка все яснее начинал понимать, что отец не столь уж вольная птица, как ему самому кажется. Правда, когда он принимался за очередную поделку, выбранную по своему вкусу, его никто не в силах был оторвать от нее. Из колхоза могли приходить посыльные, могли уговаривать выйти на постройку птичника или кошары, мог явиться сам председатель - ничьи и никакие уговоры не действовали.
- Дайте дело по душе - сам прибегу, - был один ответ.
И от непутевого Спири в конце концов отступались. Отступались не потому, что не могли найти на него управы, а потому, что все-таки ценили его мастерство. Пройдет у человека дурь, он еще не раз пригодится колхозу на разных стройках. А станешь неволить - как бы совсем не уехал из Дымелки. Пожитков у него немного, сборы невелики.
Настояв на своем, отец ходил по избе гоголем, всячески красовался перед женой и сыном. Но жена давно свыклась с норовом муженька, а Тишка не мог одернуть отца. От людей он знал, что мастер-плотник позарез нужен колхозу. Не пойти на строительство только потому, что занялся дома буфетом, - это мало походило на проявление личной свободы, а больше смахивало на своеволие. Неприятно было смотреть на отца в эти минуты. Да и сам Спиря чувствовал раз от разу все меньше удовольствия от того, что стоит на своей "линии". Злой червячок сомнения, видимо, забирался ему в душу и начинал точить ее, точить… Чаще и чаще Спиря стал впадать в мрачное настроение. Все не клеилось, все валилось у него из рук.
- Это ты, стервец, виноват! - нападал он на сына. - Не вижу, думаешь, как зыркаешь на меня волчонком? Когда отец добру учит, так у него уши будто ватой закладывает. Без мастерства, что ли, хочешь жить? Стул тоже сделал… Срамота, а не стул! И не уменья тут не хватает, а желанья, желанья! Тепло в дереве пропало. Глянешь на такую работу, и у самого целую неделю все вкривь и вкось идет.
- Помаленьку научится. И Москва, говорят, не вдруг строилась, - вступалась за Тишку мать.
- Помаленьку! Если бы помаленьку, да вперед двигался, а то в сторону, в сторону все норовит! - взрывался Спиря. - И ты, старая ведьма, тоже хороша. Тихоня, молчунья, а свое ведешь, сына против отца настраиваешь.
Но ягодки стали поспевать позднее.
Когда сын кончил семь классов, Спиря решительно объявил:
- Пойдешь со мной плотничать. Столярничать не захотел, будешь бревна таскать. Дылда порядочный, не надсадишься.
Тихону исполнилось в ту пору семнадцать лет, ростом и силой природа его не обидела.
- Ну, чего стоишь, бери топор.
Тихон ни слова не возразил, взял топор. Все лето работал вместе с отцом на постройке нового коровника.
Спиря был доволен.
- Столяра из тебя не получилось, а плотник, однако, будет. И то на первый случай - перо в те крылья, на которых по жизни лететь можно, - философствовал Спиря, когда они возвращались с работы домой.
Взрыв произошел неожиданно. В конце августа отец решил поделиться с сыном своими планами.
- Кончим через недельку коровник - махнем в другие деревни. Осень в строительном деле - самая денежная пора. Каждому, кто строится, охота до зимы под крышу забраться. Тут уж не до скупости…
Сын нахмурился. Приметив это, отец, по обыкновению, рассердился.
- Брови сводишь? Думаешь, мне поболе денег загрести охота, жадность обретаю? Ну и дурак тогда! О тебе, олухе, думаю, потому и отступаю временно от своих правил. Примечаю: девки уже на тебя начинают поглядывать - значит, костюм, пальто, сапоги там хромовые и прочее заводить требуется.
Тихон покраснел, сказал глухо:
- По деревням на заработки не пойду.
- Как, то есть, не пойдешь? Испугался, что ли? Обязательные трудодни мы давно выгнали, а больше никто не принудит, - не понимая причины отказа сына, объяснил Спиря.
- Я в восьмой пойду.
- В какой восьмой? - не сразу дошло до отца.
- Ну, в школу, учиться дальше…
- В школу? - Спиря округлил глаза. - С чего это охота учиться на тебя навалилась? То, бывало, хоть палкой гони, по три года в классе сидел, а тут вдруг - учиться пойду.
- И пойду!
- Зазноба, что ли, там, в восьмом, у тебя завелась? За ней и хочешь тащиться? - По тому, как багровел сын, Спиря счел, что угадал причину его "блажи". - Не советую! За девками не гоняться следует, а их самих надо за нос водить.
Девушка, правда, играла немалую роль в том решении, которое принял Тихон, но вовсе не такую, какую отводил ей отец.
Когда Ланя Синкина сбежала от Евсея с заимки и объявила, что будет учиться в средней школе, когда она не отступила от своей мечты даже под ударами кнута, на Тихона это произвело сильное впечатление. Девчонка, а выстояла. Почему же он, парень, боится слово отцу поперек сказать? Неужели трусит?
Несколько дней Тихон только и думал о том, в чем бы проявить себя, показать, что у него тоже есть характер. И наконец решил: тоже пойдет учиться. Пойдет, во-первых, потому, что отцу это не нравится; во-вторых, ни столяром, ни плотником, ни сапожником, вообще "вольным мастером" он не согласен быть. Хватит, нагляделся на отца, досыта наслушался, как зовут его Спирей. Стыд жгучий: его, парнишку еще, зовут все Тихоном, а отца - Спиря. Куда это годится? Вот тебе и почет за мастерство!
А учиться… Большой охоты у него тоже нет, но он все-таки окончит десятилетку, не будет больше сидеть по два года в классе, докажет всем, что воля у него есть. Все в восьмой пойдут - и Ланька, и Максим, и Алка, - а он что, хуже других, без головы разве вовсе?
- Никакой у меня зазнобы нет, - отрезал Тихон. - Просто не хочу быть ни плотником, ни столяром.
- Что?! - вовсе опешил отец. - Что ты сказал?
- То и сказал: не хочу и не буду!
- В белоручки поманило? Прорабом, небось, надумал стать? Будешь нам, плотникам, пальчиком указывать, где топором ударить, где фуганком пройтись? - еле сдерживая себя, издевательски спросил Спиридон.
- Прорабом становиться не собираюсь, пальцами указывать никому не буду. Кончу десятилетку и пойду… - Тихон на секунду замялся, ибо до этого совсем не думал, какую выберет себе специальность. Теперь уж раздумывать было некогда, и он бухнул первое, что пришло на ум: - Пойду в колхоз трактористом.
Эту обиду спокойно принять Спиря уже никак не мог. Он с маху всадил топор в бревно, рванул сына за ворот.
- Мерзавец! Да я тебя…
- Не испугаете! - Тихон схватил отца за руки. - Теперь уж я не мальчишка.
И Спиря впервые по-настоящему понял: сын действительно не мальчик. Он был уже много выше его ростом, шире в плечах и, пожалуй, сильнее. Запястья Спири, сжатые Тихоном, будто обручами стиснуты. Как ни велика была злость, кипевшая в душе отца, у него хватило рассудка пока отступить. Иначе, он чувствовал, дело могло кончиться полным позором: Тишка, пожалуй, мог одолеть его принародно.
- Эх ты, стервец! Самостоятельный мозгляк, - презрительно бросил Спиря в лицо сыну. Высвободился и пошел прочь.
Домой он явился пьяный и, не застав сына (мать посоветовала на время укрыться у приятелей), напустился на жену:
- Ты во всем виновата, ты испотачила его! - орал он. И, наверное, не избил ее только потому, что старуха, прикинувшись больной, не слазила с печи.
С этого дня Спиря стал пить взахлеб. Не успеет протрезвиться - опять уже на ногах не стоит. Плотничать и столярничать он бросил, деньги на пропой добывал мелкими услугами односельчанам: кому ворота поставит, кому свинью заколет. Распродал старые поделки, заготовки, инструмент.
- Раз мерзавцу не нужно, мне тоже ничего не надо!
Тихон домой теперь почти не заглядывал. Днями был в школе, вечера же проводил либо в поле, в лесу, на охоте, либо у товарищей.
Мать, и раньше забитая, теперь вовсе боялась хотя бы в чем-нибудь возразить мужу. Семейную беду она воспринимала как наказание господнее. Сносила покорно, безропотно.
- Бог терпел и нам велел, - говорила она Тихону. - Ничего, сынок, так, видно, предуказано.
Спорить с ней было бесполезно. Она не возражала, но стояла на своем молча. Да и жаль было хотя бы спором обижать мать, всю сжавшуюся, сморщенную. А поправить, изменить что-либо Тихон тоже не мог. Отступить от своего? Бросить школу? Отца все равно не образумишь, а мать примет это как положенное, не обрадуется, не огорчится.
Мать уже давно втайне от мужа и сына ходила к баптистам. Втайне потому, что Спиридон ни в какое царствие божие не верил.