- Ты мне о выпивке этой шибко-то не напоминай. Начнешь толмачить сегодня, да завтра, да послезавтра - наперекор пойду да и напьюсь. Характер мой тебе известный. Тут никакой господь не остановит.
- Избави бог, избави! - испуганно пролепетала мать, отступая от мужа подальше, словно он уже вытаскивал из кармана злодейку с наклейкой.
С женой Спиридон жил после этого вполне сносно. Она никогда больше не напоминала ему о выпивке, а он не пил, целые дни, как он говорил, "рыбалил" на речке, на озерах. Иногда копался и на огороде, помогал жене делать грядки, высаживать и выхаживать разную петрушку.
Держись Спиридон так же миролюбиво с сыном - можно бы жить, посвистывая беззаботной птахой. Но Спиридона, видимо, томило безделье. Да и не мог он забыть того, что сын, хотя и на его же науку ссылался, показал ему пример бескорыстия, преподал крепкий житейский урок.
Стоило только отцу сойтись с сыном во время завтрака, обеда или ужина за одним столом (иначе они почти и не встречались), как Спиридон немедля подпускал шпильку.
- Сознательный-то гражданин, оказывается, сознательностью своей форсит только перед родителями. А в поле балалайничает.
- Как то есть балалайничаю? На стане у нас ни одной балалайки нет, а я вообще не играю.
- На стане - не ведаю, есть там у вас эти инструменты или нет их, а вот в поле, на пшеничке, балалаечки такие - уплясаться можно!
- Что ты, тять, крутишь-мутишь? - уже начиная догадываться, в чем дело, обеспокоенно спросил сын. - Говори прямо.
- А чего мутить-крутить? Это трактористы иные да сеяльщики крутятся на поле без соображения. Шел с рыбалки, глянул - тут балалаечка, там балалаечка… Трофим Егорович, небось, пляшет уже. Сознательный молодец сеял, а старик - пляши!
Тихон, бросив ложку, выскочил из-за стола, побежал в поле. На участке, где проводился ранний сев, где зеленели, проклевываясь, всходы пшеницы, в двух местах чернели треугольники голой земли - получились при поворотах просевы, "балалайки". Скоро попрет сорняк, поднимется выше пшеницы, а осенью все вокруг обсемянит. Жди теперь нагоняя от агронома, хотя сразу и он этого не заметил. Сеял тоже не он, не Тихон, на сеялке стояла Алка-временная, которую в силу необходимости поставили как раз на этом участке подменить заболевшего опытного сеяльщика. Но все это не оправдание. Трактор-то вел он, должен был следить. А всего стыднее перед Трофимом Егоровичем. Недаром упомянул отец, что придется старику "поплясать".
Старший инспектор по качеству, чтобы не плодить сорняки, ходил по полям с граблями, с мешочком через плечо и, как в старину, засевал эти "балалайки" вручную, раскидывая зерно горстями (не гнать же на такие клочки сеялку!). А бракоделам потом предъявлял списочек, сколько и у кого "балалаечек" обнаружено. Да не лично предъявлял, а вывешивал у конторы в сатирической стенгазете "Кочерга".
Название, на первый взгляд, для газеты странное. А если разобраться, оправданное. Во-первых, есть ведь русская поговорка о лицемерах, что "душа у них кривее кочерги". Во-вторых, когда кочергой ворочают, бьют в печи поленья, то горят они дружнее, сильнее. В-третьих же, кому не ведомо, что не один забулдыга-муженек знает, как больно колотит по спине эта самая кочерга, оказавшаяся в руках разгневанной супруги.
Тихон пока ударов газеты "Кочерга" на себе не испытывал, но и знакомиться с ней желания не имел. Лучше уж было, пока не поздно, не дожидаясь появления Трофима Егоровича, засеять огрехи самому.
Послали Тихона на сев кукурузы - еще больше стало отцовских придирок. Соблюдать точные квадраты - штука не простая. На холмистой местности (а вокруг Дымелки почти не было ровных полей) и у опытных механизаторов случаются промашки. Не диво, что Тихон, работая на тракторе первый год (если не считать школьной практики), не вдруг научился "выводить" эти квадраты. От агронома ему, конечно, доставалось, но тот пробирал его, чтобы научить делу. Отец же просто радовался поводу прицепиться к сыну.
- Назвался груздем - полезай в кузов. Захотел стать трактористом, так уж нечего разгильдяйничать. А то столярничать стал - получилось точь-в-точь по поговорке: "Фугуй, фугуй, Тишка, поправим топором, где хватишь лишку!". Плотничать отец позвал, месяц потюкал топором - губу на локоть… Теперь вот сам себе вроде работенку залюбовал. Ан и тут портачит на каждом шагу, оглядывается по сторонам, куда бы еще, как зайцу, задать стрекача. Вот она, на поверку, сознательность-то!
- Трактор бросать не собираюсь.
- Пускай пыль в гляделки кому-нибудь другому, а я зоркий, не вдруг ослепну. В институт-то кто метит?
- Об институте я пока только мечтаю. Думаю поступить заочно. И тоже в сельскохозяйственный, так что от работы своей все равно не оторвусь.
- Не оторву-усь!.. Потянуло, поманило уж на другое - так хана всему. Летун ты последний, а не сознательный человек!
Нападки эти отцовские здорово трепали Тихону нервы. Но их еще можно было терпеть. В конце концов все придирки, касавшиеся работы, шли на пользу: ожесточившись, Тихон не давал себе никаких поблажек, и промахов в агротехнике становилось все меньше.
Худо было не это. Вскоре отец нашел новый, более верный способ уязвлять сына.
- Мать, а мать, а не оженить ли нам Тихона? - однажды во время обеда спросил Спиридон жену, косясь на сына, который сидел тут же, за столом.
- Оженить? - не почуяла никакого подвоха жена. - Как оженить-то, Спирюшка, ежели он не желает?.. Я уж не раз о том заговаривала, так он и к разговору не пристает. Теперь ведь сами невест-то выбирают.
- Ну, это не всегда. Бывает, невеста так жениха заарканит - не взбрыкнет! - тоже будто бы без умысла продолжал Спиридон. - Аришку я вот ныне встретил, Есеюшки-то нашего сноху. Так сразу, понимаешь, начала у меня выведывать, верно ли, что привез я с собой кругленькую суммочку. И того более любопытничала: точно ли, что Тихон, оболтус наш, может теми денежками распорядиться… В общем, слепой не увидит, куда целит баба.
- Ишь ты, негодница! - возмутилась мать. - Метит прибрать к рукам чужие денежки.
- А чего? Баба не дура, хватка у нее крепкая. Тихона нашего она бы живо образумила, - сощурился Спиридон. - Недельку, от силы месяц прожил бы парень под командой такой жены, так сам бы явился к отцу с просьбой: одолжи, тятенька, на наряды милушке.
- Оборони бог от такой напасти! - испуганно и растерянно проговорила мать.
- А зачем нас оборонять. Деньги шальные, валяются попусту. Хоть бы бабочка потешилась… Посватать, что ли? Старовата немного для парня, но ведь с лица не воду пить… Чего молчишь, Тихон?
- Я слушаю, соображаю, что за фокус намечается.
- Фокус? Стало быть, отец - фокусник? - Морщинки возле глаз Спиридона собрались в жесткий пучок, поперек переносья легла складка. - Ладно, спасибо за честь! Раз так, я тебе сейчас самый главный фокус покажу, почище тех, что в клубах кажут… Мать, а мать, надевай-ка то дареное платье да пойдем сватать Тишке невесту.
Мать замялась, не зная, шутит Спиридон или всерьез надумал женить сына.
- Давай, давай, шевелись побыстрее! - скомандовал Спиридон.
- Хватит чудить, - сдержанно, но как можно тверже сказал Тихон. - Такими вещами не шутят.
- Я и не шучу! Это ты, дурья башка, с девками играть вздумал, - налился кровью Спиридон. - А я ту игру хочу разом прекратить по-честному: женить - и баста!
- Ну… если так… - Тихой тоже разозлился. - Я в спектакле этом не участвую. Приводите Аришку - пусть живет с вами. А я тогда в дом ни ногой. - Тихон схватил кепку, нахлобучил на голову.
- Погодь! Аришка - дело десятое. Я ее вспомнил для примера, как бы она денежками распорядилась. А сватать мы пойдем Ланьку Синкину.
- Кого? - так весь и подался вперед Тихон.
- Говорю по-русски: Ланьку Синкину! - ответил, как отрубил, Спиридон.
- Но… это… - Тихон никак не мог найти нужных ему слов. - Это же вовсе глупо…
- Глупо? - язвительно бросил отец. - А мозги девке крутить умно, по-твоему? Да еще сироту вздумал обманывать, бессовестный!
- Обманывать? Ничего не пойму. Никакого обмана не было… - совсем потерянно пробормотал Тихон.
- Не было? Еще отпирается! - гневно закричал Спиридон. - Всей Дымелке ведомо, как ты за девчонкой гонялся, проходу ей не давал. А потом, когда взбаламутил, когда поссорил ее с Максимом, - в кусты спрятался!
- Не кричи, тятя, - начал опять злиться и Тихон. - И вообще не лезь куда не просят.
- Не просят?.. Ежели дело доброе творится, знамо, со стороны соваться ни к чему, только попортить можно. Но когда пакостью начинает попахивать - тут уж положено без просьбы, по совести вникать.
- Ничем тут не пахнет!
- Не пахнет - значит, не надо допускать, чтобы пахло… Пойдем мы со старухой, повинимся за тебя, оболтуса, успокоим девку, предложение намеком сделаем. Ланька, ежели ты хочешь знать, дурья башка, девка всех мер. Тебе бы, олуху, не артачиться, а радоваться такому родительскому благословению. И мне утешение - денежки пойдут на пользу истинную, на воспитание сирот.
Как тут следовало поступить Тихону? Не мог же он спокойно и подробно рассказать отцу о своей безответной любви к Лане. Пусть эта любовь несчастна, мучительна, но все связанное с ней дорого, чисто и свято. Никому не положено знать об этом, все будет схоронено у него в душе.
Правда, на какое-то мгновение мелькнула перед Тихоном робкая надежда: а вдруг Ланя, когда отец с матерью придут свататься, вдруг она согласится выйти за него? Дашутку с Дорой все-таки легче воспитывать. У отца такие деньги!.. И ведь правда - на хорошее дело тогда пойдут. Но сразу же Тихон устыдился своих мыслей. Как ни маскируй, а выходила тут вроде купля-продажа. Не такова Ланя, чтобы согласиться на этот сговор. Да он и сам не хочет купленного счастья. Это позор, мука на всю жизнь, а не счастье!
Тихон вытащил из кармана металлический портсигар, медленно достал папиросу. Но не сдержался, резко захлопнул крышку, так стиснул, что пальцы побелели, а портсигар хлопнул, будто выстрелил, и сплющился.
- Слушай, отец, - чеканя каждое слово, сказал Тихон. - Если ты пойдешь к Лане, если ты посмеешь лезть к ней со сватовством и деньгами, не считай меня больше сыном! Ясно?
Отец спасовал. Подействовали на него не столько решительные слова Тихона, сколько сплющенный, превращенный в лепешку портсигар. Но, как бы там ни было, Спиридон не полез на рожон, а лишь буркнул полувызывающе, полупримирительно:
- Заело? Можно и не ходить, коль заело. Авось и сам тогда одумаешься, не бросишь девку меж двух берегов. А считать ли тебя сыном - это уж нам с матерью надо посмотреть.
На этот раз отца как будто удалось унять. Надолго ли? Не было уверенности, что своенравный характер не толкнет его на новый выпад. А на какой? Добро бы, покушался только на него, на Тихона. А то заводит пробные разговоры с Аришкой, пытается выяснить его отношения с Ланей…
Неприязнь к отцу возросла настолько, что Тихону стало невмоготу бывать дома. По Дымелке приходилось тоже ходить с осторожностью: отец мог затеять какой-нибудь каверзный разговор и на людях.
Все перепуталось, все опостылело. И Тихон решил: будет лучше и для него самого, и для отца с матерью, и, уж конечно, для Максима с Ланей, если он уедет из деревни. Дома воцарится покой. Кроме того, есть еще надежда, что отъезд его поможет отцу обрести равновесие духа. Не с кем будет спорить, некого подкалывать. Сам Тихон не будет видеть Ланю, и, может быть, она скорее уйдет из сердца. Максим же, несомненно, лишь обрадуется его отъезду… Правда, ходят слухи, что и Максим хочет уезжать учиться. Что ж, и в этом худого ничего нет: будут жить оба вдалеке от Лани, и неизвестно еще, чья любовь выстоит в разлуке… Максиму все легко достается. Учился на "отлично", Ланю привлек к себе без труда. А он, Тихон, даже последние годы, когда учился со старанием, усваивал все тяжко. Но недаром же говорится: что легко дается, с тем легко и расстаются.
С такими надеждами и уехал Тихон. В городе он временно устроился грузчиком в овощехранилище, а после работы упорно готовился к поступлению в институт. Экзамены сдал на тройки, но был зачислен. Помогло то, что служил в армии, работал в колхозе, - приняли вне конкурса.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Матери не понравилось, что сын поступил не в медицинский, а в сельскохозяйственный институт. Но упреков в своеволии Максим не услышал.
- Что ж, - сказала Зинаида Гавриловна, выслушав сбивчивый доклад сына о том, почему и как в городе все повернулось иначе, чем было решено дома, - ты уже взрослый, вполне самостоятельный человек. И я не намерена становиться тебе поперек дороги. Вольному, как говорят, воля.
Но Максим чувствовал в голосе матери боль. Она понимала: сын вырос и должен жить по-своему, и все-таки ей трудно было смириться с мыслью, что ее Орешек отдаляется от нее, что она играет все меньшую роль в его жизни. Это было неизбежно, но все равно горько. Какая мать не испытывала подобных переживаний, когда дети становились взрослыми.
Максиму было неловко, даже стыдно перед матерью. Однако помочь ей он ничем не мог.
Зато у Лани, когда Максим рассказал ей, какой крутой поворот он сделал, глаза засветились. Но обрадовало ее вовсе не то, что Максим перевелся из одного института в другой, а то, что он не пошел безвольно туда, куда указывала ему мать.
Ланя знала давно: Максим хороший, искренний парень. Она верила в его любовь. Но не было полной веры в то, что есть у Максима твердый характер. Закрадывалось порой сомнение: не сделает ли он все так, как захочет Зинаида Гавриловна. А Зинаида Гавриловна, Ланя это понимала, не очень-то желала укрепления их любви.
И Ланю обрадовала решительность Максима. Если он проявил свою волю, выбирая профессию, то при случае сумеет постоять и за любовь. Максим сразу как бы возмужал в ее глазах. Она увидела в нем сильного человека, который может служить для нее опорой.
Радовало и то, что в отношениях с Тихоном все прояснилось. И Ланя и Максим заметили, что Тихон увлечен Диной. Чувство, столь неожиданно загоревшееся ночью в шалаше, не погасло с рассветом. Тихон и не старался утаить его. За обедом, за ужином и во время отдыха он то и дело оказывался возле маленькой студентки.
В общем, жизнь стала поворачиваться к Лане светлой стороной.
Зоотехник Иван Семенович работой Лани и ее подружек был доволен. Но чем лучше они осваивали доильную установку, чем больше порядка и слаженности появлялось в организации дела, тем скупее он становился на похвалы. А когда Ланя и ее подружки совсем успокоились, решили, что все идет у них хорошо, Иван Семенович спросил:
- Азбуку вы, девчата, изучили, не пора ли дальше двигаться?
- Азбуку? - в один голос переспросили Ланя с Шурой.
- А вы думаете, университет уже по дойке кончили? - добродушно усмехнулся зоотехник. - По-моему, начальную школу надо еще одолевать.
Ланя с молчаливым интересом смотрела, как пытался хитровато прищуриться Иван Семенович. Щуриться он совсем не умел, лишь прикрывал веки так, что выражение глаз получалось не хитрое, а усталое, даже сонное.
- Сколько коров у вас на доярку?
- По шестнадцать, разве вы не знаете?
- Значит, сколько доили вручную, столько и машиной?
- Не мы нормы устанавливаем. На правлении, а то и повыше где, - запальчиво возразила Шура.
Ланя подумала: "Верно, какой прок от мехдойки, если доим все равно по шестнадцать коров. Нам-то полегче стало, а колхозу?"
Чувство какой-то неясной вины охватило Ланю, она понуро уставилась в землю.
Но запальчивость Шуры и смущенное молчание лани понравились зоотехнику.
- Да, пока вы не овладели мехдойкой, решено было оставить вам столько же коров, как и при ручной дойке. Но теперь-то вы научились?
- Научились, - все еще не без обиды согласилась Шура.
- Так чего топтаться на месте? Надо дальше идти! Попробуйте доить по двадцать пять - по тридцать коров.
- Ой, что вы! Сроду нам не справиться, - вырвалось у Шуры.
- Как же другие доярки справляются? В передовых колхозах и совхозах доят даже до полутораста коров.
- Так то ведь передовые из передовых и на "елочке" или на "карусели"! - бойко возразила Шура, стремясь показать, что газеты она тоже читает, о передовиках знает. - А у нас не те условия…
- Какие же такие особые условия вам нужны? - уже без улыбки, на полный серьез спросил зоотехник. - Не будем пока равняться на рекорды. Но по тридцать коров у нас же в районе на таких же "УДС" совхозные доярки обслуживают. Долго на месте топтаться - не всегда на пользу дела, - с необычайной для него категоричностью сказал зоотехник. - А ты что помалкиваешь, Синкина? Тоже боишься? Девки были вроде неробкие…
- Ничего мы не боимся! - оскорбилась Шура. - А совхозных, если захотим, запросто опередим.
- Запросто? - прищурился опять зоотехник.
- Нет, что вы, Иван Семенович! - смутилась Ланя. - Как это запросто? Сначала попробуем доить по двадцать - по двадцать пять, а там уж видно будет…
- Что ж, по ступенькам подниматься легче, чем прыжком, - согласился зоотехник. Он достал из кармана блокнот, авторучку, сел на скамейку возле бака с водой, подогретой для мытья доильных стаканов и фляг. - Садитесь-ка рядком, да потолкуем ладком. Прикинем сообща, что у нас получится.
Долго прикидывали, соображали, как вернее организовать дойку по-новому. На бумаге получилось все вроде хорошо.
- Это же просто здорово! - возбужденно произнесла Шура, когда они закончили расчеты.
- Девушка ты горячая! - Иван Семенович мягко рассмеялся. - Вспыхнешь мигом, только бы вот не погасла, веру не потеряла так же быстро.
- Никогда! - обиделась Шура. - Веру во все хорошее сроду не потеряю. Я только поспорить люблю, чтобы мне все до точки растолковали.
- Значит, с подходцем действуешь? Учту на будущее! А Ланя вот что-то не радуется. Ну, о чем ты думаешь? Выкладывай, не молчи.
- Забота берет, Иван Семенович, - призналась девушка.
- Заботу иметь - всякое дело легче одолеть. Только голову не вешай, смелее будь, - подбодрил ее Иван Семенович.
- Вы-то разве не приедете? - не ободрили, а еще больше встревожили его слова Ланю.
- Завтра буду у вас непременно, помогу чем смогу. Но вообще-то полагайтесь больше на себя, сами действуйте, сами!
Назавтра доили уже по-новому. Не все шло гладко, как мечталось. Но с утренней дойкой справились неплохо. Вечером и на следующее утро пошло еще ровнее, и девушки уверились - им все по плечу. Особенно гордилась, ликовала Шура. Когда она уложилась в то же время, которое затрачивала раньше на шестнадцать коров, подбоченясь, притопнула ногой:
- Ай да мы! Ей-богу, обставим, очень даже скоро обставим совхозных девчат. - И, обняв Ланю, переходя на заговорщический полушепот, предложила: - Что мне в голову пришло, подружка моя дорогая! Давай втихомолку станем доить по тридцать две. Я в журнале читала, на Кубани девчата так доят, а рабочий день у них получается как в городе на заводе - по семь часов.