- Это так, тебя не переупрямишь. Но, может, ты хочешь все по закону. Тогда дождись света, и прямиком в сельсовет.
- Не в сельсовете дело…
- В чем тогда, скажи. Чего-то не пойму. Может, с парнишкой своим хочешь сначала все уладить? - предположил Ивашков. - Тогда попятно. Потолковать с ним надо, большой уж, за маткой жеребенком не поскачет.
Она не стала его разубеждать, нашла пимы, пальто и выбежала на улицу.
Ивашков ждал ее несколько вечеров кряду. Не дождавшись, пришел опять в медпункт. Спросил укоризненно:
- В бирюльки играть надумала? Так я не согласный.
Зинаида Гавриловна не знала, что ему сказать, как все объяснить. Произнесла потерянно:
- Не могла я…
- Почему?
- Не могу это объяснить.
Ивашков понял ее по-своему, произнес улыбчиво:
- А я уж вознегодовал. Для баловства, что ли, было? Так вроде не Аришка…
- При чем здесь Аришка? - Зинаида Гавриловна насупила брови.
Ивашков замялся.
- Не к месту ляпнул. Но для пояснения, что негоже так.
- Как?
- Ну, баловаться тебе нельзя. Да и я для баловства не стал бы тебя подманывать.
- Подманывать?
- А чего? Скрывать теперь не стану. Приглянулась ты мне давно, и я всяко старался, чтобы залучить тебя. Повезло-таки, привела дорожка к моей калитке.
Прямота Ивашкова подкупала. И в душе Зинаида Гавриловна должна была сознаться - такой вот, откровенный, он ей нравился. Сидеть теперь с ним, разговаривать, даже вспоминать о близости было не стыдно. Но когда вспомнилась его изба, тот ночной пришелец, слухи, что именно Ивашков руководит "калинниками", сразу возникало противное чувство соприкосновения с чем-то мерзким. Хотелось немедля стряхнуть, смыть с себя все это, как липкую паутину.
"Да, дорожка привела к твоей калитке. Но дальше куда заведет - вот в чем вопрос", - подумалось Зинаиде Гавриловне.
- Что примолкла-то? Я не таюсь, так и ты мне прямо скажи: ждать тебя можно?
Она вздохнула - откуда, мол, я знаю, ничего обещать не могу. Он воспринял этот вздох как согласие: что ж, дескать, поделаешь, ладно уж.
- Значит, жду!
Зинаида Гавриловна колебалась еще два дня. Наконец рассудила: надо поговорить с Ивашковым начистоту.
- Я так и знал: умная ты баба, обмозгуешь все и придешь! - разулыбался пасечник, когда она опять открыла дверь его дома.
- Необходимо поговорить, - сказала Зинаида Гавриловна, с трудом избавляясь от страшной связанности, которая опутывала ее в этом доме.
- Разговоры потом… - Пасечник шагнул к ней, обнял.
Зинаида Гавриловна не стала вырываться, лишь строго посмотрела в глаза Ивашкову. И пасечник отпустил ее.
- Ну-ну, можно и обождать… - проговорил он не то чтобы смущенно или растерянно, а как-то необычно мягко, словно хотел обратить внимание женщины на свою уступчивость. - Коли желательно, можно сначала и потолковать. Проходи тогда, побудь гостюшкой.
Он провел ее в передний угол, усадил за стол:
- Чайку выпьем или чего покрепче? Как водится на сговорах…
- Только чаю!
- Чаю так чаю. Я сам не шибко охоч до спиртного да хмельного… - Он достал из шкафа тарелку с хлебом, поставил на стол. Потом сноровисто (Зинаида Гавриловна сочла это доказательством того, что он давно живет одиноко) слазил ухватом в печь, вытащил чугунок с тушеной бараниной.
- Не нужно ничего, кроме чаю. Я сыта.
- Нет уж, пришла в гости, так будь гостьей. Сейчас медку принесу.
Он вышел в сенки и вскоре вернулся с огромной миской золотистого пахучего меду. Похвастался:
- Самый лучший, липовый медок! Липы в диком виде только в нашем районе да еще где-то в Горной Шории растут. Больше по всей Сибири, говорят, нету. Потому и ценится наш медок.
- Зачем вы столько принесли?
- А чтоб видела - не жалею! - ухмыльнулся Ивашков.
Зинаида Гавриловна нахмурилась. Тогда он стал уверять ее, что мед нынче только такой посудой на стол и подавать, потому что накачано его столько - залиться можно.
- А вы недавно в конторе говорили: плохой был медосбор на вашей пасеке, - вспомнила Зинаида Гавриловна.
Ивашков на какое-то мгновение опешил, глянул на Зинаиду Гавриловну остро. Но тут же, видимо, решив, что она теперь свой человек, никуда от него не уйдет, что ей, пожалуй, не мешает знать, какую он имеет силу в колхозе, сказал с усмешкой:
- То говорено для тех, кому надо, чтоб медосбору не было. Ну, и для посторонних, чтоб слышали…
- Как это понимать?
Взгляд Ивашкова опять обострился, но усмешка стала еще приметнее.
- Понимать может каждый по-своему. Главное тут - кому и что знать положено.
- Я хочу все знать!
- Хотеть - мало. Надо ли знать-то, вот в чем сомнение.
Помолчали. Потом Зинаида Гавриловна сказала как можно спокойнее:
- Да, я согласна. Для нас главное выяснить: кому и чего знать друг о друге положено. За этим я, собственно, и шла. Давайте сразу договоримся: знать мы должны один о другом все.
- Та-ак… - Ивашков провел ладонью по лицу, будто сгонял усмешку. Спросил настороженно: - Значит, женитьба с условием? А для чего так-то?
- Чтоб были полная ясность и доверие.
Пасечник вытащил из печки зеленый закопченный по бокам эмалированный чайник, стал разливать чай по стаканам. Делал он это сосредоточенно, неторопливо, как будто целиком ушел в свое занятие. Но Зинаида Гавриловна понимала: он обдумывает, что сказать.
- А чего, вроде верно! Мужу и жене таиться друг перед другом - бесполезное дело, - оживился, заулыбался опять Ивашков. - Вредное даже. С обиды потянут в разные стороны - оглобли вывернут, а дружно повезут - любой воз осилят…
Зинаида Гавриловна тоже невольно улыбнулась: понравилось ей, как спокойно и умно он опять рассудил. Возникла надежда, что могут найтись у них общий язык, общие взгляды, которые сблизят их больше, чем та ночь.
- Вот ты спрашивала: почему я в конторе сказал - меду нынче нет, а тебе похвастал - хоть залейся им… Получается, путаюсь вроде, вру, - продолжал Ивашков. - А я и тебе правду сказал и председателя не обманывал, вот ведь как бывает.
- Это невозможно!
- Еще как возможно! Мед на пасеке был, да сплыл…
Зинаида Гавриловна, взявшая было стакан с чаем, быстро поставила его обратно, словно обожгла пальцы.
- Значит, вы…
- Ничего не значит! Я тем медом не попользовался, даже кило не присвоил. Сам Куренков его сбыл…
- Куренков? Так это он… Мне его голос тогда послышался…
Ивашков поморщился:
- Приспичило черта - ни раньше ни позже… Вообще-то сам он этим не занимался. А тут срочное, значит, чего-то. Последнюю флягу забрал…
- Председатель и… как же это?
- А не дивись. Куренков тот мед не присваивал, не попользовался им.
- Не понимаю.
- Понять-то не хитро. Мед в город уплыл, а оттуда скаты для колхозных машин прикатились. То машины разутые были, автоинспекция не выпускала их из гаража, теперь бегают в новой обувке.
- Но это все-таки махинация. И вы…
- А что я? Я тут не только не поживился, даже в убытке остался. Раз медосбору на моей пасеке меньше - мне и трудодней меньше начислено.
- Ну вот, видите, - приметно поднялось настроение Зинаиды Гавриловны, - зачем же вам тогда участвовать в таких махинациях?
- С начальством ладить надо, - полушутливо, полусерьезно сказал Ивашков.
- Только честно ладить! - подхватила Зинаида Гавриловна. - Вот вы нынче поддались, уступили, а на будущий год…
- На будущий год медосбору не будет на другой пасеке. А у меня будет перевыполнение плана… Не впервые уж так чередуемся.
- Даже страшно слушать то, что вы говорите.
Ивашков посмотрел па фельдшерицу, как на совершенно наивного человека.
- Слушать, может, и впрямь страшно. А разобраться - никто не обижен. Пчелы мед бесплатно натаскали. Председателя не шпыняет начальство за неразворотливость. Шоферы довольны тем, что ездят на своих машинах. И колхозу прямая польза.
- Тогда я не понимаю, что же вас заставляет вот так поступать.
Ивашков опять глянул на фельдшерицу снисходительно, как на несмышленыша.
- Я ж толковал: незачем на рожон лезть. Нынче я председателя выручил, а завтра он меня не обидит.
"Не обидит!" - Зинаида Гавриловна сразу вспомнила, какие слухи ходят по Дымелке о пасечнике. Едва сдерживая волнение, спросила:
- А правду говорят, что вы возглавляете "калинников"? Поэтому, наверное, и делаете так, чтобы вас не обижали?..
Лицо Ивашкова отвердело… Весь он вытянулся, застыл в напряжении. Красив он был в эту минуту. Крепкий, статный, с окладистой бородой, с волосами, посеребренными сединой. Зинаида Гавриловна невольно оробела от того, что посмела задать ему такой вопрос. Ожидала, что он оскорбится, грохнет кулаком о стол. Но Ивашков не оскорбился и не ожесточился. Он приметил робость Зинаиды Гавриловны и расценил это как признак того, что он сильнее фельдшерицы, что никуда она от него не денется.
- Община здесь и до меня была, - сказал он, как о чем-то постороннем. - Возглавлял и возглавляет ее Евсей Маленький. И секрета тут никакого нет, потому что общины баптистов законом не запрещены.
- Ну, а вы?
- Что я? - он глянул на фельдшерицу пронизывающе.
- Вы не ответили: какую роль играете?
Пасечник опять поглядел на Зинаиду Гавриловну испытующе. И, видимо, окончательно уверившись, что опасности нет, сказал с подчеркнутой откровенностью:
- Ладно, раз договорились начистоту, так и буду начистоту.
Он сообщил, что, когда приехал, община захирела на корню.
- Это ж дикость, по нашим-то временам молитвами себя истязать, от всего земного отрешаться. Кого такое прельстит? Только выживших из ума стариков да старух!.. Небесный рай теперь мало кого манит. Земной - другое дело. А в таких благодатных местах, как здешние, можно жить по-райски.
Это он и подсказал Евсею и кое-кому другому. Они согласились: верно, глупо изуверство явное насаждать. Незачем и сборища разные устраивать. С богом каждый один на один может потолковать. Главное - с местной властью ладить.
- Опять неясно: вам-то какой интерес был эти наставления "калинникам" давать?
- Интерес тот же самый, что и с Куренковым. Согласье - общее, а польза - всякому своя.
- Туманно слишком.
- Можно и пояснить.
Ивашков с той же снисходительной полуулыбкой, будто растолковывал все дитяти неразумному, рассказал, что раньше все доходы общины сводились к "десятнике", то есть верующие отчисляли десятую часть своего заработка. И, конечно, не каждому легко было вложить свою долю в "божью" копилку. Когда наладили сбор и реализацию "божьих даров" - ягоды, орехов, грибов, хмеля, - то не только перестали вносить долю от трудодней, но и каждому "калиннику" дополнительный доходец приплюсовывался.
О личных прибылях Ивашков умолчал. Но было ясно, что если вся эта коммерция налажена по его советам, а связи были у него в руках, то в убытке он не оставался.
- Если говорить еще откровеннее, формальным руководителем остался Евсей, а фактическим стали вы?
Ивашков пожал плечами.
- И формально и фактически я пасечник. А остальное…
- Остальное мне понятно! - Зинаида Гавриловна встала из-за стола.
Ивашков сообразил, что хотя он ее и от смерти спас и даже овладел ею тогда, все равно она еще не в его власти.
Надо было как-то спасать положение. Он тоже встал, заговорил проникновенно, со всей убедительностью, на какую только был способен:
- Видишь вот, я начистоту, а ты сразу на дыбки! А ведь обижаться, разберись, не на что. Противозаконного ничего нет. Дарами божьими, то есть природными, никому не запрещено пользоваться. Само государство принимает от населения всякие дикорастущие ягоды и плоды. И на базарах тоже продавать их не возбраняется. А спекуляцией, перепродажей мы не занимаемся. Понимаем, что к чему. Не жульничаем, никого не обездоливаем. Наоборот, помогаем тем, кого жизнь ущемит. Вот и тебе - разве я не помог хворь одолеть?
Зинаида Гавриловна гневно покраснела.
- Не злись, милочка! - Ивашков ласково потрепал Зинаиду Гавриловну по щеке. - Больно уж ты строгая. Жизнь надо принимать легче, пользоваться тем, что она дает. По завету: люби да любим будешь!..
- Отстаньте! Не вам о любви говорить! - Зинаида Гавриловна отшвырнула его руку. - Теперь я окончательно убедилась: с вами не по пути.
- О-о, вон ты как заговорила! - Голос Ивашкова стал жестким. Но не повысился, а зазвучал тише. - Больно-то идейной ни к чему себя выставлять, не на митинге мы. И без того знаю, что ты партийная.
- Да, я партийная. И помню об этом не только на митингах.
- Ну и ладно, помни па здоровье всегда и везде. Только ведь и партийные разные бывают, и Куренков и другие есть… Так что тоже помнить не мешает. Наскочишь - сдачу можешь получить крупную не только от меня, но и от них…
- Не угрожайте!
- Я не угрожаю, я предупреждаю. Не сошлись, ну что ж - жалко, да не смертельно. А враждовать… будет накладно… Лучше плохой мир, чем хорошая война.
- Воины бывают и справедливые.
- Но на войне и убивают, не забывай об этом. А покалечат - того хуже!.. Советую: помалкивай уж, как о том самом… Лучше будет. Хотя я тебе ничего такого и не сказал, кроме того, что по селу треплют… И потом - один на один. Значит, при случае, доказательства нет.
Зинаида Гавриловна глянула на Ивашкова с гадливостью. Пошла к двери. Он поймал ее за плечи, потянул к себе.
- А может, поладим все-таки? Уж бабочка ты больно…
Она решительно распахнула дверь. С улицы навстречу ей тугой волной ударил ветер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мать не знала, что сын ее тоже познакомился с "калинниками".
Пришли первого сентября ребятишки в школу, стали рассаживаться по партам.
- Кто сядет с новенькой? - спросила классная руководительница.
Новенькую ученицу звали Ланей Синкиной. Была она какая-то забитая, растрепанная, в Дымелку приехала с родителями из таежного поселка еще весной, но за все лето, перед тем как пойти в пятый класс, ни с кем из ребятишек не сошлась. Да и не могла сойтись. Она и на улице почти не показывалась, вечно сидела взаперти с малышней. Родными Лане, правда, были только две сестренки, но у Синкиных вечно оставляли "погостить" малышей и дальние родственники, и просто знакомые. Потом открылось: в доме у них было что-то вроде детсадика или яслей - "калинники" оставляли здесь ребятишек, когда уходили на сбор "даров божьих".
Но тогда еще никто не догадывался об этом. По деревне ходили лишь слухи, что мать и отец у Ланьки сектанты. Что это такое, ребятишки толком не знали, хотя не преминули прозвать девчонку клушкой-сектушкой.
И вот теперь им предлагали сесть с ней за одну парту. Конечно, никто, ни один мальчишка, ни одна девчонка не согласились. Неожиданно для всех поднялся Орешек:
- Я сяду!
Что заставило его так поступить? Может быть, то, что его самого ребятишки напрасно обижали, когда отец был в плену? Или проснулась обычная жалость к девочке?
- Вот Орехов, вижу, честный и смелый ученик. Он поступил, как рыцарь, - похвалила учительница. И добавила с упреком: - Не то что остальные.
Классная руководительница была молодая, сказала она это, конечно, по неопытности. Не подумала, что нельзя противопоставлять одного школьника всему классу. Но мальчишке от этой ошибки досталось. Целую неделю после этого случая, как только кончались уроки в школе, ребята не давали ему прохода.
- А-а, - вопили они, - вон рыцарь клушки-сектушки идет!
Сдержись Орешек, когда услышал эту насмешку, - и она бы забылась сама собой. Но прозвище "рыцарь" да еще "клушкин" показалось мальчишке таким оскорбительным, что он очертя голову кинулся на обидчиков с кулаками. Поскольку же ребятишек было много, а он один, то бой кончился не в его пользу. Рыцарю пришлось спасаться бегством.
А назавтра все повторилось. Каждый день Орешек ходил в синяках, но упрямо садился за одну парту с "клушкой-сектушкой"… Неизвестно, как бы и когда закончились "военные" действия, если бы к Орехову не примкнул Тишка.
Хотя фамилия и была у Тишки Маленький, сам он выделялся среди пятиклассников и ростом и силой. Да что там пятиклассники! Тишка при случае не боялся дать тумака любому семикласснику. А ведь они считались в Дымелке почти взрослыми, ибо были выпускниками местной школы.
- Эх, вы! Навалились семеро на одного, - подойдя к куче наседавших на Орешка ребятишек, презрительно фыркнул Тишка. - Герои! А попробуйте-ка против двоих - и не выстоите.
Вслед за этим объявлением Тишка принялся отвешивать такие подзатыльники, а воспрянувший от подмоги Орешек обрушил на обидчиков такой град ударов, что мальчики бросились врассыпную. Победа была одержана полная и окончательная. Раз уж объединенным мальчишечьим силам пришлось отступить, поодиночке нападать нечего было и думать. Орехов тоже хиленьким не считался, один на один он мог справиться с любым из пятиклассников, кроме Тишки.
Клушкиным рыцарем обзывать Орешка перестали. Заодно было забыто и прозвище Лани. Ребятишки, как известно, не злопамятны.
В шестом классе, правда, Орехов хотел сесть с Тишкой, но девочка посмотрела на него так просяще, что он сдался. А в седьмом, наверное, уже по привычке, сам сел рядом с Ланей.
Особой дружбы между ними не было, но юноша чувствовал себя в некотором роде покровителем девушки. Да, хотя были они лишь семиклассниками, но могли уже считать себя не мальчиком и девочкой, а юношей и девушкой. Максим пропустил по болезни два года, а Ланя пошла в школу позднее других детей. Поэтому они были старше своих соклассников. Только Тихон, который раньше переходил из класса в класс далеко не каждый год, обогнал их по годам и по росту.
Но не только потому, что были постарше других, испытывали они чувство взрослости. Если другие семиклассники жили еще совсем по-детски беззаботно, то им случалось уже одолевать серьезные препятствия.
Каких трудов стоило Лане окончить семь классов! Сколько было слез, когда ее, особенно осенью и весной, не отпускали на уроки, принуждали сидеть с "детсадниками". "Для девки не ученье главное! - не раз твердил ей отец. - Важно уметь по дому хозяйничать, а еще важнее - мужик чтоб основательный попался".
Одной Лане, наверное, никогда бы не заставить родителей хотя бы на время отступить. Но она поделилась своим горем с Максимом, он посоветовался со своей матерью, потом сходил по ее совету к директору Дымельской семилетки и секретарю партийной организации колхоза Александре Павловне Фоминой.
После этого Зинаида Гавриловна, осуществляя санитарный надзор, пришла к Синкиным с осмотром и, найдя у одного из детей признаки дизентерии, потребовала немедленной ликвидации подпольных яслей. А Александра Павловна вызвала на беседу родителей Лани. Как протекала эта беседа, Максим и Ланя не знали. Но подпольные ясли были закрыты навсегда, а Ланю родители больше не отрывали от школы.
Но только Ланя кончила семилетку, ее сразу же отправили на дальнюю заимку с необычным названием: Банька.
Заимка эта находилась на речном полуострове. Полуостров был большой, километров до семи длиной и до трех-четырех шириной. Обогнув его, река так близко подходила к своему же руслу, что на перешейке от воды до воды оставалось не больше двадцати метров.