Еще много раз охватит душу Ниловны страх, и каждый раз его заглушит чувство ненависти к врагам - ненависти, которую будет все более освещать сознание высоких целей борьбы. "Теперь я ничего не боюсь", - говорит Ниловна после суда над сыном, но страх еще не совсем убит в ней. На вокзале, когда Ниловну узнает шпик, ее снова "настойчиво сжимает враждебная сила… унижает ее, погружая в мертвый страх". На какое-то мгновение в ней вспыхивает желание бросить чемодан с листовками, где напечатана речь ее сына, и бежать. И тогда Ниловна наносит своему старому врагу - страху - последний удар: "…одним большим и резким усилием сердца, которое как бы встряхнуло ее всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые огоньки, повелительно сказав себе: "Стыдись!.. Не позорь сына-то! Никто не боится"". Это - целая поэма о борьбе со страхом и о победе над ним.
Изображение революционного преобразования человеческих душ, их нравственного обновления было связано у М. Горького с мыслью, которая имела глубоко философский и вместе с тем острополитический смысл. Писатель был убежден, что господство собственнических, эгоистических отношений убивает человеческое в человеке, превращая его в бездушное "механическое" существо, и что это проявляется в рабовладельцах гораздо сильнее, чем в рабах. Он утверждал, что буржуазия, обретая господство в жизни, утрачивает способность вырабатывать новые идеалы и вдохновлять ими массы, что она продолжает существовать преимущественно по инерции - по инерции созданной ею государственной машины, сильной силою тюрем и штыков.
После декабрьских событий 1905 года, став свидетелем и активным участником высшего подъема первой русской революции, М. Горький писал: "Моя точка зрения, грубо выраженная, такова: буржуазия в России некультурна, не способна к политическому строительству, идейно бессильна, единственным культурным течением, способным спасти страну от анархии, являются республиканские стремления революционного пролетариата и интеллигенции…" (28, 405). Эта мысль - об идейном, духовном бессилии буржуазии и ее слуг, в том числе такого слуги, как самодержавие, - выражена в романе "Мать" наиболее непосредственно и "программно" в речи Павла Власова на суде.
Здесь уместно заметить, что М. Горький далеко уходил в обрисовке героев "Матери" от их прототипов, смело типизируя жизненный материал во имя решения своих идейно-художественных задач. Анна Кирилловна Заломова рано овладела грамотой и рано освободилась от религиозности, - М. Горький сделал сорокалетнюю Ниловну неграмотной и верующей, чтобы тем большее значение приобрел ее последующий духовный подъем. Петра Заломова мучили не только духовно, - тюремщики избивали его и калечили, но автор "Матери" отказался от изображения этой страшной страницы его биографии, и не потому, что вообще избегал изображать страшное (он делал это, когда считал необходимым), а потому, что в романе ему важно было сосредоточить внимание на других - духовных - формах насилия.
Вот так и речи Петра Заломова и его товарищей на суде над участниками сормовской первомайской демонстрации 1902 года - замечательные речи, высоко оцененные В. И. Лениным, - писатель заменил в романе другими, им самим написанными, в которых те же идеи получили совершенно иное выражение, продиктованное замыслом романа. Павел выступает против буржуазного общества, циничного и жестокого по отношению к личности человека, против "всех форм физического и морального порабощения человека таким обществом, против всех приемов дробления человека…". Он обличает духовное омертвение этого общества: "…все вы, наши владыки, более рабы, чем мы, - вы порабощены духовно, мы - только физически… Посмотрите - у вас уже нет людей, которые могли бы идейно бороться за вашу власть, вы уже израсходовали все аргументы, способные оградить вас от напора исторической справедливости, вы не можете создать ничего нового в области идей, вы духовно бесплодны… Ваша энергия - механическая энергия роста золота, она объединяет вас в группы, призванные пожрать друг друга, наша энергия - живая сила все растущего сознания солидарности всех рабочих… Вы оторвали человека от жизни и разрушили его; социализм соединяет разрушенный вами мир во единое великое целое, и это - будет!"
Почему автор "Матери" отказался от развернутого психологического анализа защитников эксплуататорского строя, так ярко освещенных изнутри в сравнительно кратких сценах пьесы "Враги"? Это было связано с существом его художественного замысла, настолько своеобразного и для своего времени нового, что он не мог быть сразу понят и по достоинству оценен. Андрей Находка говорит Ниловне о тех, кто откровенно жесток, и о тех, кто прячет свою жестокость: "Все они - не люди, а так, молотки, чтобы оглушать людей. Инструменты. Ими обделывают нашего брата, чтобы мы были удобнее. Сами они уже сделаны удобными для управляющей нами руки - могут работать всё, что их заставят, не думая, не спрашивая, зачем это нужно".
В романе "Мать" именно так все и изображено: живые люди сталкиваются здесь с "молотками", "инструментами", с бездумными исполнителями воли своего класса, своего общественного строя. Люди против нелюдей, человек против автомата, имеющего лишь внешний облик человека, - такой прием изображения главного классового конфликта эпохи получил позднее права гражданства и в прозе, и в поэзии, и в драматургии. Первым его применил М. Горький.
Этот условный прием имеет в романе "Мать" двоякое художественное "оправдание". Во-первых, мир врагов, как и все остальное, показан здесь главным образом сквозь призму сознания Ниловны. Это она видит врагов такими, это ей кажется, что в ее оживающую душу хочет вломиться бездушная, не доступная ни для каких слов убеждения сила. "Серая стена однообразных людей без лиц" - такой предстает перед Ниловной цепь солдат, преградившая Первого мая путь демонстрантам. Но, в сущности, такой же, или почти такой же, серой стеной кажутся ей все враги революции. Вот почему снова и снова возникает в ее душе мертвящий страх, пока его не заменяет бесстрашие, знаменуя окончательную победу нового в сознании Ниловны. А во-вторых, условность отмеченного приема связана со всем художественным строем произведения, в котором очень важную роль играют элементы романтической стилистики, придающие роману особую приподнятость, придающие ему тон и характер героической поэмы или сказания.
Речь в данном случае идет не об особенностях, вообще присущих творческому методу М. Горького, не о той устремленности к социалистическому будущему, которая проявляется в большинстве его произведений, а именно о стилистике, сближающей "Мать" с такими более ранними вещами, как "Старуха Изергиль" или "Песня о Соколе", и с такими более поздними, как "Сказки об Италии". Надо только иметь в виду, что в романе "Мать" романтический стиль соединяется с реалистическим и что они образуют здесь как бы два стилевых слоя. Утром Первого мая Ниловна увидела: "По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе".
Эти облака-птицы романтически выражают борьбу противоречивых чувств в душе матери: ее устремленность к тому, что должно произойти (потом возникнет образ толпы-птицы, широко раскинувшей крылья), и тревогу при мысли о том, что будет с сыном и его товарищами. Но почти сразу же после этого Ниловна слышит слова, опускающие ее с неба на землю, к "деловым" заботам долгожданного дня: "…облака бегут. Это лишнее сегодня, - облака…"
В другом эпизоде, наоборот, простые слова сына, его мысли, давно знакомые Ниловне, вдруг сливаются в ее душе, становясь "звездоподобным, лучистым комом" и властно поднимая ее над землей, над всем повседневным. В этих "переключениях" от одного стилевого слоя к другому, от условных, символических, романтически приподнятых образов к строго реалистическому письму - своеобразие и притягательная сила художественной формы романа.
"Мать" - произведение ярко новаторское. Это не значит, что тема романа, его проблематика были впервые выдвинуты именно М. Горьким. Он развивал традиции великой реалистической литературы XIX столетия, особенно - ее величайшего представителя: Льва Толстого. Не только в романе "Воскресение", но и во многих других произведениях Толстого ставилась та проблема, которая так захватила автора "Матери", - проблема внутреннего обновления человека, его нравственного очищения, второго его рождения. Но именно в подходе к этой проблеме проявилась вся сложность отношения Горького к Толстому - и теснейшая преемственная связь с ним, и решительное опровержение некоторых его идей. Лев Толстой понимал "воскресение" человека как его нравственное самосовершенствование, как освобождение его души от скверны, внесенной в нее лживым и лицемерным эксплуататорским обществом. В художественных произведениях Толстого, в отличие от его нравственно-религиозных сочинений, изображение внутреннего очищения человека было связано с бесстрашной критикой социальных и нравственных основ старого мира.
Толстовская проповедь, отрицающая революционную борьбу и всякое "противление злу насилием", сказалась и в его художественном творчестве. Он не пошел и не мог пойти дальше противопоставления ложному и больному разуму высших классов - здорового и верного инстинкта низов; мертвому рационалистическому "уму", создающему "выдуманные" представления и искусственную жизнь, - живого непосредственного "сердца", полного стихийного стремления к правде и справедливости. М. Горький противопоставил ложному разуму истинный, революционный, утверждающий необходимость ниспровержения старого социального устройства, ниспровержения, если иначе невозможно, - насильственного, если вынуждают враги - беспощадного. Он показал (вспомним ленинскую оценку "Матери") рост человека от стихийного протеста к сознательной борьбе.
В романе "Мать", как и в произведениях, написанных ранее - в "Мещанах", "На дне", "Врагах" и позднее - в автобиографической трилогии, в очерке-портрете "В. И. Ленин" и других, Горький поставил вопрос о подлинном и мнимом гуманизме. Андрея Находку мучает сознание, что он не помешал убить шпика Исайку (в ранней редакции романа Исайку убивал сам Находка). Он понимает, что это было необходимо, что шпик мог погубить много честных и хороших людей. И все-таки ему неприятно, тягостно думать о своем участии в происшедшем.
В этом проявляется не только недостаток твердости (такой недостаток присущ Находке, и это обостряет его переживания), но и нечто глубоко положительное, присущее всем любимым героям Горького: отношение к насилию, даже революционному, как к чему-то вынужденному и временному, необходимому лишь для того, чтобы создать новый мир, в котором окажется ненужным и невозможным никакое насилие. Находка говорит: "Двоится человек. Ты бы - только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, - я за себя все обиды снесу, - но потакать насильникам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились". В этих словах Находки - прямое продолжение прозвучавших в 1905 году выступлений М. Горького против проповеди Льва Толстого. И в них - прямое развитие всего того лучшего, подлинно народного, что несло в себе толстовское творчество.
Ставя в романе "Мать" проблему подлинного и мнимого гуманизма, М. Горький не только опровергал призывы к непротивлению и всепрощению, но и разоблачал попытки приписать революции и революционерам отказ от гуманизма. В то время как буржуазные литераторы разных течений и оттенков, от черносотенного до анархистского, изощрялись в придумывании характеров и ситуаций, призванных доказать, что революционная борьба разжигает в человеке темные инстинкты и будит в нем зверя, - роман "Мать" показывал эту борьбу как единственное средство очистить человека от всего звериного, животного, узко эгоистического и сделать его Человеком с большой буквы. Роман показывал, что если революционная борьба приобретает порой суровые формы, то виноваты в этом те, кто идет на все, на любое насилие, на любые преступления - лишь бы остановить ход истории.
Через много лет М. Горький писал в очерке "В. И. Ленин" (перефразируя чеканные некрасовские строки: "То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть"): "Жизнь устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренно любить. Уже только эта одна, в корне искажающая человека, необходимость раздвоения души, неизбежность любви сквозь ненависть осуждает современные условия жизни на разрушение". В чем же сущность этих "условий жизни" - условий, создаваемых капиталистическим обществом? В чем дьявольская "искусность" их устройства, в корне искажающая человека? М. Горький отвечал на эти вопросы во многих своих произведениях, но, возможно, наиболее глубоко - в романе "Дело Артамоновых".
* * *
Обращаясь к "Делу Артамоновых", мы попадаем в совершенно иной мир образов, иной и по содержанию и по форме. Прежде всего бросается в глаза своеобразие стиля этого произведения, всей его художественной ткани. Задуманный в начале века, роман был написан в 1924–1925 годах, после того как М. Горький, готовя в 1922–1923 годах новое собрание своих сочинений, подверг существенной стилевой правке почти всю свою прежнюю прозу. Правка эта имела характер определенной системы, применявшейся настолько последовательно, что есть основание говорить о художественном перевооружении писателя.
Одной из важных особенностей этой системы было сокращение элементов романтического стиля в ранних произведениях и в некоторых более поздних, например, в романе "Мать". Стиль "Дела Артамоновых" - первого эпического полотна, созданного М. Горьким после отмеченного "перевооружения", - отличается исключительной плотностью, предметностью, "вещностью" всего образного строя, такой отобранностью художественных средств, при которой стремление к пластичности, к физической ощутимости всего изображаемого заменяет праздничную многокрасочность горьковской ранней прозы и характерное для нее подчеркнутое вмешательство авторского "я" в повествование.
Из этого совсем не следует, что в 20-е годы стиль М. Горького пережил некое "опрощение". Нет, он стал в известном отношении еще более сложным, - мы увидим, какие развернутые и разветвленные метафоры используются в "Деле Артамоновых" для разгадки "тайного тайных" героев романа. И было бы неверно думать, что из этого произведения совсем изгнана романтика: она проявляется здесь если не в стиле, то в самом "видении" действительности, в "эстетических отношениях" к ней - в ясно осознанной и воплощенной художником перспективе движения действительности вперед, к социалистическому "завтра". Но художник дал почувствовать эту перспективу не путем непосредственного патетического ее утверждения, а путем углубления своего историзма, который приобрел у него в советские годы особенную конкретность.
Историческая "хроника", хотя и обозначенная в "Деле Артамоновых" отдельными резкими штрихами, еще очень далекими от развернутого "хроникального" плана "Жизни Клима Самгина", играет уже важную роль во всем движении повествования. А. В. Луначарский с полным правом говорил о "скрытой сатире" и об элементах "скрытого панегирика" в романе "Жизнь Клима Самгина". В "Деле Артамоновых" гораздо менее существенны сатирические элементы (они ощутимы лишь в характеристике "дремовцев", - вспомним, что придуманный М. Горьким уездный город Дремов расположен вблизи им же придуманного губернского Воргорода, того самого Воргорода, который упоминался в повести "Городок Окуров": Дремов в одной губернии с Окуровым!). Но скрытая патетика пронизывает весь образный строй "Дела Артамоновых": речь в романе идет не просто о судьбах отдельных людей или даже отдельных классов, а о судьбе человечества, о том, куда движется мир.
Рассказывая еще в начале 900-х годов Льву Толстому о замысле будущего романа, М. Горький говорил об истории "трех поколений" одной купеческой семьи - истории, где "закон вырождения действовал особенно безжалостно" (14, 296). Уже в этом рассказе звучала заявка на широкое эпическое полотно (широкое по охвату действительности, а не по объему, - Лев Толстой сказал тогда молодому писателю: "…это надо написать. Кратко написать большой роман", и М. Горький поступил именно так).
После разговора со Львом Толстым М. Горький написал несколько произведений, где было показано действие "закона вырождения" - закона не физиологического, а социального. Но хотя некоторые из этих произведений, особенно "Жизнь Матвея Кожемякина", превосходили по объему будущее "Дело Артамоновых", они не исчерпали и не отменили указанного замысла: ведь задумана была, в сущности, художественная история русского капитализма. Недаром В. И. Ленин, при свидании с писателем на Капри, сказал по поводу этого замысла: "Отличная тема, конечно, - трудная, потребует массу времени, я думаю, что Вы бы с ней сладили, но - не вижу: чем Вы ее кончите? Конца-то действительность не дает. Нет, это надо писать после революции, а теперь что-нибудь вроде "Матери" надо бы" (30, 168).
И вот, после революции, после утверждения нового социального строя, М. Горький создал произведение, задуманное им около четверти века назад. "Сладил" ли он со своей трудной темой? Сомнения на этот счет высказывались даже теми, кто в целом оценил роман очень высоко. 27 марта 1926 года К. Федин писал М. Горькому: "Совершенно изумительно начало романа. Илья Артамонов-старик поражает, подавляет своей жизненностью…" Но при этом К. Федин указывал, что роман "несоразмерен в частях", что события берутся в нем все менее и менее широко: "Мне думается, этот композиционный недочет заметно повлиял на эффект конца: книга под конец схематичнее и суше. С этим обстоятельством совпадает другое. Характеры артамоновских внучат мельче и случайнее, чем - деда, отцов. Это так и должно быть, так и есть (к несчастью). Но это усугубляет разряжение конца романа".10 апреля 1926 года своими впечатлениями о "Деле Артамоновых" поделился с М. Горьким М. Пришвин: "Хорошо начало, свадьба - прекрасно! и до середины отлично нарастает волнение - ярмарка превосходна! Потом как будто вам надоело, все пошло прыжками, и кончаешь неудовлетворенный… Я думаю, что вы по своей широте задумали во время писания этого романа какой-нибудь другой, самый большой, и это стало вам неинтересно".
Хотя в письме К. Федина есть очень глубокое объяснение характера построения романа, а М. Пришвин сумел угадать, что М. Горький действительно уже писал другой роман, "самый большой", и хотя автор в ответном письме к Федину признал справедливыми замечания его и Пришвина о недостатках конструкции "Дела Артамоновых" (29, 462) этот вопрос нуждается в прояснении.
"Несоразмерность" частей, о которой писал К. Федин, присуща "Делу Артамоновых", но она во многом объясняется тем, о чем идет речь в фединском письме: "Не знаю, была ли это ваша композиционная задача: строить первые части романа на "людях", вторую - на "деле". Это совпадает с темой (я понимаю ее так: дело, движимое вначале волею человека, постепенно ускользает из-под его влияния, начинает жить само собою, своею волей, более мощной и непреоборимой, пока - в революцию - окончательно не освобождается от человека)".