Первое, что бросилось в глаза, – Джон Тонк далеко не тонкий; увидев его, я невольно подумала: ничего удивительного, что его кобыла захромала, – таскать такую тушу! Я уже собиралась ткнуть Юнону в бок и поделиться с ней своими мыслями, но отругала себя за это: человек ведь не виноват в том, что таким его создал Господь. Зато Гертфорд, особенно высокий и стройный рядом со своим спутником, показался мне еще красивее. Он был одет довольно просто, в темный шерстяной сюртук с черным кроличьим воротом, как будто не собирался производить какое бы то ни было впечатление, за что он нравился мне еще больше.
– Леди Джейн, – сказал тем временем Тонк. – И леди Маргарет, как…
– Нет, Тонк, – усмехнувшись, перебил его Гертфорд и щелкнул пальцами: – Это не моя сестра Маргарет. Позволь представить тебе леди Кэтрин Грей.
– Я… простите, леди Кэтрин! Ваше вы… – Он явно был взволнован, слегка заикался и дрожал. Он упал на одно колено и, глядя в пол, сдернул шапку с головы.
– Мистер Тонк, можете называть меня просто "леди Кэтрин", королева еще не назначила меня своей преемницей, – сообщила я. – И скорее всего, не назначит.
Юнона и ее брат широко улыбались, и я старалась не смотреть на них, чтобы не прыснуть.
– Простите меня, миледи! – попросил Джон Тонк. – Вы так похожи на девушек из семьи Сеймур, что я невольно впал в заблуждение. – Когда он говорил, у него дрожали щеки и был покорный вид побитой собаки, это меня просто очаровало.
– Вы прощены, – объявила я. – Приму ваши слова за комплимент.
– Вставай, вставай, – добавил Гертфорд. – Здесь не нужны никакие церемонии, верно, леди Кэтрин?
Поскольку бедный Тонк был совершенно унижен, я улыбнулась ему, сказав:
– Очень тронута. – И поспешила сменить тему: – Мы играли в "примеро".
– В "примеро", – повторил Гертфорд. – И кто выигрывал?
– У Китти, как всегда, лучшая комбинация, – признала Юнона.
– Значит, у вас талант к картам, леди Кэтрин?
– Я бы не назвала это талантом, – ответила я, стараясь не встречаться с его пристальным взглядом. Я заметила, что ему понравилось мое голубое атласное платье и подрумяненные накрашенные щеки, потому что он не мог оторвать от меня взгляда. Что ж, на это я и надеялась! – Вы проделали долгий путь, мистер Тонк? – спросила я, повернувшись к Гертфорду боком.
– И весьма тяжелый, – заметил он. – Зато в конце его нас ждала награда – такое приятное общество!
– Вы играете? – поинтересовалась я, делая вид, будто не слышала комплимент, и жестом указала на колоду карт. – В "примеро" веселее играть большой компанией.
К столу придвинули два табурета, и мы разыграли несколько партий. Потом Тонк ушел посмотреть на свою кобылу, а Юнона объявила, что она устала и должна лечь в постель. У меня было подозрение, что это заговор, чтобы оставить нас с Гертфордом наедине, точнее, более-менее наедине, потому что Юнона удалилась лишь в нашу "отдельную опочивальню", спустив полог на кровати.
Гертфорд тут же придвинул свой табурет ближе ко мне – ближе, чем дозволяли приличия. Я старательно разложила карты и вернула жемчуг в коробку, не глядя на него.
– Мать просила меня держаться от вас подальше, – тихо произнес он. – Она заявила, что от вас одни трудности и неприятности, а нашей семье и так неприятностей хватило.
– В самом деле? – Я отодвинулась от него, стараясь сохранять выдержку, но меня задевало, что герцогиня так отзывается обо мне.
– Но я сказал ей, что должен составить собственное мнение.
– Вот как? – Я посмотрела ему прямо в глаза без намека на улыбку. Хотелось спросить, как еще герцогиня меня оклеветала. – А вам не кажется, что следует серьезнее отнестись к советам вашей матушки? – Я изо всех сил изображала беззаботность, не показывая, как часто бьется мое сердце. Но могла думать только об одном: как эти изогнутые губы, так похожие на губы Юноны, прижмутся к моим…
– Материнский совет – дело хорошее, но…
Он склонился ко мне, словно хотел взять меня за руку. Под ногтями у него еще осталась грязь, что пробуждало во мне несказанную нежность, но я сделала вид, что не заметила его жест, отвернулась, встала и подошла к окну. Начался дождь, я следила за тем, как капли ползут по стеклу. Он приблизился ко мне.
– Трудности – это не всегда плохо.
Он меня опередил; то же самое могла бы сказать и я.
– Кто вы такой, чтобы судить, что такое плохо, а что – нет? – спросила я, не оборачиваясь.
– Туше! – В стекло я видела его отражение: он изобразил выпад и тут же подошел ближе. – Разве вы не… не были девушкой Гарри Герберта? – негромко поинтересовался он. От него исходил аромат душистого мыла, но я невольно вспомнила, как он был грязен совсем недавно; тогда от него пахло потом и лошадью. Мне хотелось прислониться к нему, позволить ему обнять меня, но я сделала шаг в сторону.
– Мы были женаты, – ответила я, ничего не объясняя. В конце концов, при дворе всем известно, что наш брак был аннулирован.
– Герберты мне не нравятся. – Он помрачнел, как будто совершенно забыл о том, что минуту назад ворковал. – Я просил у Пембрука помощи, когда Нортумберленд пытался сместить моего отца. Только у него хватило бы власти противостоять Нортумберленду. Он отказал мне, с-с… – Он постучал кулаком по бедру – наверное, чтобы не выругаться при даме, и посмотрел в окно.
– Я знаю, каково это – потерять отца на плахе, – с горечью произнесла я, потому что ясно видела по его напряженной позе, что его, как и меня, до сих пор преследуют страшные воспоминания, что ему до сих пор больно.
Он обернулся, озадаченно посмотрел на меня, как будто на время забыл о моем присутствии.
– Да, – ответил он и, опомнившись, улыбнулся. – Итак… – Он снова сделал шаг ко мне. – Вы все еще любите его?
Зеркало, которое я раньше поставила на подоконник, упало и со звоном разбилось.
Мы оба опустились на колени, собрали осколки и старательно сложили их на подоконник. На полу появилось красное пятно; разжав руку, я увидела, что порезала палец. Мы оба смотрели, как на пальце набухает красная капля. Никакой боли я не чувствовала. Тогда Гертфорд поднес мой палец ко рту и высосал кровь. Я невольно ахнула и отняла руку. Он посмотрел в пол, словно смутившись, и, не поднимая глаз, протянул мне платок. Я взяла его и туго забинтовала палец.
– Вы все еще любите его? – повторил он вопрос.
Я взяла себя в руки.
– Сэр, вы забываетесь, если спрашиваете у меня о таких интимных вещах! – Я смотрела на него в упор, и мне показалось, что я вижу, как в его глазах что-то загорается – он был словно рыба, которая попала на мой крючок. Палец начало саднить. Сэр Эдвард Сеймур, Нед, Сомерсет, Гертфорд – кем бы он ни был, у меня между ногами сделалось горячо от желания, но я отбросила неуместные мысли. – Вам лучше уйти, – решительно заявила я. – Нехорошо, что мы с вами без компаньонов.
– Отлично, – сказал он и, вставая, посмотрел на меня. – Вы еще пробудете какое-то время в Хенуорте?
– Скоро королева призовет меня ко двору. В этом нет никаких сомнений. Теперь, когда Юнона поправилась…
– Останьтесь еще. Вы всегда сможете что-нибудь придумать.
– А может, мне нравится при дворе, – ответила я, но уже знала, что задержусь, по крайней мере, еще на несколько дней.
Бомэнор, ноябрь 1558 г.
Мэри
Я проснулась неожиданно, от громкого стука в дверь. Горничная рывком села на приставную кровать и вскрикнула:
– Леди Мэри, что это?
Я спустилась с кровати и стала неуклюже искать в темноте свечу; нашла вчерашний огарок и зажгла от угольков, которые еще теплились в камине.
Я слышала, как у девушки стучат зубы, хотя непонятно было, от страха или от холода.
– Оденьтесь, – приказала я, бросая ей платье.
Стук возобновился. Кто-то стоял за дверью.
Мы на цыпочках вышли на площадку и смотрели, как дворецкий, плохо соображая спросонок, размахивает факелом и, шаркая, идет к двери.
– Имейте терпение! – крикнул он.
За нами вышла Maman; глаза у нее припухли.
– Посреди ночи новость может быть только плохой, – сказала она.
Стоукс сбежал вниз через две ступеньки и отодвинул ворчащего дворецкого.
– Это я, Кэтрин, – послышался голос из-за двери. – Со мной Левина и Юнона. Впустите нас! – Мы все сбежали вниз, Стоукс отодвинул тяжелый засов, и дверь открылась.
– Chérie! – вскричала Maman, прижимая к себе дочь. – Что случилось? Почему вы здесь в такой час?
– Королева… – начала Левина.
– Умерла? – спросила Maman.
Измученные Кэтрин и Юнона упали на скамью.
– Нет, но, по-моему, осталось недолго, – ответила Левина.
– Она упала в обморок в приемном зале. И ногти у нее посинели… Сьюзен Кларенси была вне себя, стонала и заливалась слезами, – торопливо рассказывала Кэтрин; она осунулась от усталости. Должно быть, они скакали во весь опор.
– Тайный совет не знает, что теперь делать и к кому обратиться; половина двора уехала в Хатфилд, – сообщила Юнона.
– К Елизавете? – спросила я.
– Да, Мышка, к Елизавете. И будем надеяться, что преемницей назовут ее. Учитывая то, что многие придворные поспешили к ней, похоже, большинство не сомневается в ее победе… – Maman помогла приехавшим снять плащи, а я снова думала об ужасной вероятности того, что история повторится. Вся страна любит Елизавету; только бы наследницей не назначили Кэтрин! Те, кто так поступит, откроют ящик Пандоры. Должно быть, то же самое думали все присутствующие, потому что атмосфера стала такой напряженной, что ее можно было проткнуть стрелой.
– Ты замерзла. – Maman растирала Кэтрин руки.
– Мы уехали без разрешения, – призналась Левина. – Я боялась за ее безопасность. – Она положила руку на плечо сестры.
– Вина, вы поступили правильно. Риск велик, но кто знает, какая начнется суматоха, если она скончается, не назначив преемницы… Тогда Китти… – Она не договорила и спросила: – Она кого-нибудь назвала?
Стоукс подбросил в камин еще дров. Огонь, едва теплившийся, разгорелся; в комнате стало теплее и светлее. Мне даже в голову не приходило, что королева может умереть, не назвав преемницы.
– Еще нет, когда мы уезжали. – Я не могла не испытывать волнения – не совсем радостного, мои чувства были куда сложнее, к тому же к ним примешивался страх за сестру, и все же я радовалась тому, что королева умирает. Наверное, это было чем-то вроде мести.
– Она все время повторяла одно и то же, – продолжала Левина. – "Нет мальчиков, ни одного мальчика! Был бы мальчик, я бы назвала его. Мне приходится выбирать из одних девочек".
– Она ни на что не намекала? – спросил Стоукс.
– Как будто нет. И я решила, будет лучше всего увезти Кэтрин подальше, а не сидеть там и не ждать.
– Вы поступили правильно, – повторила Maman. Все молчали целую вечность, а потом Maman приказала: – Девочки, спать!
– За нами едет телега с нашими вещами, – вспомнила Кэтрин. – И с моими собаками. Вы пустите их к нам, когда их привезут?
Мы медленно поднялись по лестнице, a Maman, Стоукс и Левина остались у камина. Должно быть, они хотели обсудить кое-что без нашего ведома. В наших покоях мы с Пегги помогли сестре и Юноне раздеться; теперь я увидела, как испачкались в пути их платья. Горничная унесла приставную кровать, и мы втроем забрались под полог. Мне не спалось, поэтому я сидела и смотрела, как Кэтрин и Юнона обнимают друг друга, и их непринужденность казалась мне вполне естественной и такой уютной! Я сама не переносила, когда меня трогали, мне даже за руку держать кого-то было трудно, поэтому я не могла представить, чтобы я была с кем-то так же близка.
Мысли у меня в голове путались и не давали мне уснуть, поэтому я тихонько выбралась из спальни и прокралась по лестнице, чтобы подслушать, о чем говорят внизу.
Левина рассказывала о каком-то Берне и о том, как он "кружит" вокруг нее. Интересно, имел ли ее рассказ какое-то отношение к рисункам, которые я нашла в тот день. Ужасные изображения сжигаемых заживо людей, такие яркие, что я как будто слышала их крики. Я сидела на мессе, пряча рисунки под одеждой, словно любовные письма, и шуршание бумаги напоминало мне о том, как сильно я ненавижу религию, которая одобряет подобные вещи. Потом мы с Левиной пошли к реке, привязали к свитку камень, бросили его в воду и смотрели, как страшные бумаги тонут.
– По-вашему, Кэтрин грозит большая опасность? – спросил Стоукс.
– По-моему, вряд ли. Все изменилось, – ответила Левина. – Не похоже, чтобы…
– Вспомните Джейн, – возразила Maman.
Я пыталась вызвать в памяти то время, когда мы не боялись. Вспоминала давно прошедшие дни в Брадгейте, лето, когда я училась доить корову – мои пальчики на теплом, выпуклом вымени. Если закрыть глаза, можно представить и радость от первой струйки теплого парного молока. Сколько мне тогда было – семь, восемь? Точно я не помнила, но те дни были похожи на Райский сад перед Грехопадением.
Кэтрин была с нами уже несколько дней, но сама на себя не похожа. Сидела, поджав под себя ноги, обхватив себя руками, и смотрела в окно. Она не отходила от Юноны, льнула к ней, как будто та – спасительная доска в штормовом океане. Юнона листала книгу с гравюрами. Изо всех сил стараясь отвлечь Кэтрин, она показывала ей изображения мифологических существ, правда, безуспешно.
– Где твой брат? – шепотом спросила ее Кэтрин. – Почему он не приехал?
– Китти, он не может. Ради нашей семьи и ради мамы он должен оставаться при дворе. Ты ведь знаешь, – ответила Юнона.
Раннее утро; мы собрались в комнатах Maman – лица у всех сонные, под глазами темные круги: последние дни нам всем не спалось. Maman и Левина склонились друг к другу у камина и о чем-то тихо переговаривались.
– Никогда не знаешь, что произойдет после смерти монарха, – часто повторяла Maman.
Помню, когда умер мой кузен, молодой король Эдуард, вся наша семья пребывала в состоянии какого-то помешательства, потому что он назначил своей преемницей Джейн. Меня оставили в Брадгейте одну с няней, и я старалась понять, почему, когда мы росли, никто не заикался о том, что Джейн когда-нибудь станет королевой. Тогда я еще не понимала значения кровных уз, которые соединяют семьи, – толика тюдоровской крови способна вознести человека на престол, хочет он того или нет. Сейчас мне было известно гораздо больше.
Я села на скамью у окна рядом с сестрой и стала смотреть наружу; дорожки покрыты инеем, на ветках ледяные узоры, лужайки накрыты снежной шубой. Дальше лежит озеро, окутанное туманом, а небо над ним белое, сливается с водой. Скоро канун Рождества; нам предстоит много недель питаться одной соленой рыбой. В этом году нас ждет суровое Рождество. Одинокий олень ударил копытом по мерзлой земле, принюхиваясь, словно ища под снегом что-то съедобное. Кроме него, вокруг не видно ни одного живого существа, хотя за окном я вижу цепочку крошечных следов – видимо, там прыгала какая-то птичка. Напомнила себе рассыпать за окном семена.
Я чувствовала, как Кэтрин слегка напряглась, она подтянула колени к груди и сидела с потерянным видом. Я следила за ее взглядом и видела, что к дому в утреннем тумане приближалась неясная тень. Это был одинокий всадник.
– Кто-то едет, – сказала я. – Наверное, глашатай или гость.
Marxian послала к двери дворецкого. Мы стояли у окна и смотрели, как приехавший спешивается, и старались разглядеть его лицо.
– Гертфорд, – прошептала Кэтрин, и я заметила, что она немного ожила и стала похожа на себя прежнюю.
Мужчина был завернут в объемную накидку и стоял к нам спиной; невозможно было понять, кто это.
– Нет, Китти, я так не думаю, – возразила Юнона. – Я бы узнала его коня.
Я видела, что Кэтрин снова сникла. Мы наблюдали за тем, как дворецкий приветствует гостя. И я наконец поняла, что к нам приехал один из глашатаев.
– Новости, – сказала Maman.
Дворецкий медленно вернулся к двери с какой-то бумагой в руке. Мы молча слушали, как хлопнула дверь, как заскрипел засов, задвигаемый на место; шаги дворецкого эхом отдавались на лестнице. Нам казалось, что он поднимается целую вечность; наконец дверь комнаты со скрипом, словно жалуясь, открылась, и он вошел.
Maman взяла письмо, рассмотрела печать.
– Из дворца, – сказала она, отвернулась, взломала красную сургучную печать и развернула толстый пергаментный свиток, поднесла его к свету. – Она назвала Елизавету. – Maman глубоко вздохнула, кажется, впервые за целый месяц свободно. – Слава богу!
Вдруг, рассмеявшись, она сорвала с пояса четки – так резко, что лопнула бечевка и бусины рассыпались по полу, застучав, словно капли дождя.
– Больше они нам не понадобятся! – Maman схватила Левину за обе руки, и они закружились по комнате; Юнона хлопала в ладоши и смеялась, а собаки Китти, захваченные общим весельем, прыгали и возбужденно лаяли.
Я никогда не видела Елизавету, но о ней часто говорили, поэтому я была осведомлена о ее уме – она им славилась. Maman всегда говорила, что Джейн получила лучшее, чем Елизавета, образование, и я знаю, что Елизавета вовсе не красавица, хотя ее считают интересной благодаря необычной, яркой внешности. Во всяком случае, так считает Кэтрин. Пегги в письмах тоже кое-что сообщила, и я помню, что она называла Елизавету "силой природы". Не знаю, хорошо это или плохо, но, судя по реакции Maman на известие, скорее хорошо. A Maman знала Елизавету в детстве, так что ей можно верить.
Юнона тоже сорвала с себя четки и швырнула к плинтусу, где их схватил Стэн и принялся трепать, как крысу. Неужели только я заметила, что Кэтрин сидит, поникшая, у окна, закрыв голову руками? Я подсела к ней.
– Неужели ты хотела, чтобы наследницей назначили тебя? – спросила я.
– Конечно нет, – ответила она, сдерживая слезы. – Из меня вышла бы никудышная королева… Через несколько дней и мне отрубили бы голову. – Она невесело усмехнулась.
Мы обе какое-то время молчали.
– Так что тебе ничто не угрожает, – сказала я наконец, беря ее руки в свои.
Было холодно; сестра выглядела беззащитной.
– Но Елизавета меня ненавидит. Я ухитрилась нажить в ее лице врага, хотя почти не знаю ее.
– Тогда не возвращайся ко двору, – посоветовала я.
– Мэри, неужели ты меня совсем не знаешь? Здесь я зачахну и умру! – Она нахмурилась и бочком вышла из комнаты.
Maman даже не заметила небольшого происшествия; она, Левина и Юнона обсуждали, какой пир устроят вечером.
– Сбитые сливки с вином, – предложила Левина.
– О да! – согласилась Юнона. – И засахаренные фрукты.
– И марципаны, много марципанов, – добавила Maman. Она вызвала дворецкого и приказала позвать повариху.
Тут раздался стук в дверь и вошел один из пажей. Лицо у него было красное, и он смотрел на свои руки. Я услышала, как звонит колокол, а за ним – еще один, дальше.
– В чем дело, Альфред? – спросила Maman. – Ты хочешь что-то сказать?
Звонили все новые колокола, должно быть, на деревенской колокольне.
– Да, миледи. – Ему, похоже, было трудно говорить; мы смотрели, как он ломает руки. Наконец, еще больше раскрасневшись, он произнес: – Вести из Лондона. Королева скончалась, упокой Господь ее душу.