Должно быть, прибыл еще один глашатай, сразу вслед за первым. Альфред крестился, а я гадала, истинный ли он католик или так же привык к этому жесту, как и все мы, и привычка стала его второй натурой.
– Mon Dieu! – воскликнула Maman. – Значит, все кончено.
Мы молчали. Эту новость мы ждали уже десять дней.
– Слава богу, – пробормотала Левина. – Больше никого не сожгут.
– А ведь мы с Марией вместе росли… – Maman умолкла, как будто вспоминала прошлое. Она тяжело опустилась в кресло и подперла подбородок ладонью.
Паж вертел в руках шапку.
– А, Альфред! – Maman внезапно вспомнила о нем. – Велите священнику звонить в колокола.
– Миледи, это не все, – пробормотал он, глядя в пол.
– Что еще?
– Кардинал Поул… тоже умер.
– Кардинал? В один день с королевой?
– Именно так мне велели вам передать, миледи.
– Как странно. – Maman покачала головой. – Наверное, теперь они вместе. Благодарю вас, Альфред; ступайте и распорядитесь, чтобы звонили в колокола.
Я гадала, в самом ли деле королева и кардинал окажутся вместе. Куда они попадут – в ад, на костер, за то, что преследовали сторонников новой веры? А может, они окажутся в чистилище, в которое они оба верят. Старалась представить себе мир, где истина заключается в том, во что ты больше веришь.
– Да, миледи. – Альфред, наверное, рад был поскорее уйти.
– Где Китти? – спохватилась Юнона, нарушая молчание.
– Она очень расстроилась. По-моему, вам лучше позаботиться о ней, – ответила я.
– Почему вы мне не сказали? – с неподдельной заботой воскликнула Юнона, подзывая к себе любимого пса Кэтрин и выходя из комнаты.
– А вы что будете делать, Вина? – спросила Maman. – Георг и Маркус теперь вернутся? Ведь вы останетесь в Англии?
– Фрэнсис, – ответила Левина, – Англия стала мне домом. Я здесь живу, а средства к существованию зарабатываю при дворе. Елизавета хорошо меня помнит с тех пор, как мы вместе жили в доме Катерины Парр.
– Возможно, все обернется к вашей выгоде, – заметила Marxian.
– Да, наверное, – согласилась Левина. – Сесил уже выпытывал у меня, намереваюсь ли я остаться при дворе.
– Рада слышать, – кивнула Maman. – Для меня было бы невыносимо вас лишиться, Вина. Наверное, Сесил станет ее государственным секретарем.
– Несомненно, – кивнула Левина.
– Мне он тоже доводится родственником, точнее, свойственником – правда, довольно дальним. Знаете, раньше он служил Сеймурам.
– Значит, и им теперь будет легче.
– Я рада, что меня не призовут ко двору, – призналась Maman. – Мои дни там окончены, finis. Теперь у меня есть Стоукс, который привез меня в лучшее место. – Они с Левиной обменялись улыбками. – И еще у меня есть Мэри… – Она посмотрела мне в глаза. – Мышка, ведь ты не хочешь возвращаться ко двору?
– Нет, мама, – ответила я, представляя, какой тихой, мирной жизнью мы заживем здесь, в Бомэноре, или даже в Брадгейте. – Вы думаете, после того как все изменится, нам вернут Брадгейт?
– Вряд ли.
Я поняла, что об этом Maman не хочет говорить. Я вспомнила Брадгейт, живо представила себе его коридоры, мысленно побродила по просторным залам. Там навеки осталась и Джейн; я помнила, как она читала у окна, гуляла в парке, преклоняла колена в часовне… Меня пробрал холодок. Мне стало грустно.
– Почему у тебя такой вид? В чем дело? – спросила Maman.
– Ни в чем, – ответила я с вымученной улыбкой. – Ничто не порадовало бы меня больше, чем остаться вместе с вами. Вы ведь знаете, что счастливее всего я вдали от двора.
– Надо будет и Кэтрин уговорить остаться, – сказала она. – Хотя, наверное, она захочет участвовать в похоронах. В конце концов, она – камер-фрейлина.
– Ей там не понравится, – заметила Левина и поинтересовалась: – Вам известно о Гертфорде?
– Брате Юноны? Вокруг Кэтрин все время увивается то один, то другой юноша.
– По-моему, у них все довольно серьезно.
– Да, наверное, – задумчиво ответила Maman. – Что ж, он – не самая плохая для нее партия. У него хорошая родословная. Вина, вы его знаете?
– Видела несколько раз. Он очень похож на свою сестру – иногда даже кажется, что они близнецы, хотя это не так.
– Юнона мне нравится. Если брат по характеру похож на сестру, все будет хорошо.
– Его считают тщеславным, – заметила Левина.
– Юноше полезна толика тщеславия, – возразила Maman, – особенно такому, как он, ведь его семью обвинили в измене. Тем не менее нам необходимо быть бдительными. В конце концов, Кэтрин – не какая-нибудь простушка. Мне бы не хотелось, чтобы она угодила в ловушку и вынуждена была выйти за человека, который просто хочет возвыситься за ее счет… – Она словно мыслила вслух. – Кровь Тюдоров, которая течет в нас, может быть скорее проклятием, чем благословением. Гертфорд и сам потомок вполне хорошего рода, в его жилах тоже есть немного королевской крови, и я уверена, что Елизавета вернет ему все титулы. Она всегда питала слабость к их семье.
Левина цинично засмеялась, и Maman подхватила смех; я поняла, что они намекают на нечто неизвестное мне.
– Если они поженятся, нам придется терпеть его мать. Она отвратительное создание, совершенно невыносима – раньше мы называли ее Стэнхоуп, чего она терпеть не могла.
– Говорят, сейчас она сильно смягчилась, – заметила Левина.
– Вышла за своего дворецкого, верно? Значит, спустилась на пару ступенек. – Обе снова засмеялись. – Да, действительно, всем нам пришлось спуститься с небес на землю… Если не считать вас, Вина.
Глядя, как они радостно сплетничают, я отметила, что еще никогда не видела Maman такой довольной. Меня наполнило тепло, потому что и я участвовала во всем.
Часть третья
Королева Елизавета
Лондонский Тауэр, январь 1559 г.
Кэтрин
Было ужасно проводить ночь за ночью на коленях в часовне Сент-Джеймского дворца у гроба королевы; от запаха бальзамирующих составов у меня слезились глаза. Предполагалось, что мы молимся о спасении ее души, чтобы она недолго пробыла в чистилище – хотя, по словам Marxian, никакого чистилища не существует, и теперь, когда королева умерла, уже не надо притворяться, будто мы в него верим. И тем не менее я была там вместе с остальными фрейлинами и исполняла свой долг. Мурашки бежали у меня по коже оттого, что приходилось стоять так близко к покойнице. Я заставляла себя не думать о том, что будет, когда мы умрем. При одной мысли о смерти мне хотелось закрыть глаза, зажать уши руками, мурлыкать что-то веселое и притворяться, что никакой смерти нет.
В часовне было холодно, как в могиле; когда мы не молились о спасении души королевы, надо было делать вид, что деревянная статуя, облаченная в одежды ее величества, – это сама королева. Мы обязаны были подавать ей еду, приседать перед ней, одевать ее, умывать, как будто статуя и есть она сама; мы даже пели ей псалмы. Потом мы присутствовали на нескончаемых похоронах, когда труп лежал в гробу, а рядом с ним сидела деревянная кукла в короне.
Тогда было плохо, но, хотите верьте, хотите нет, сейчас еще хуже. Меня вместе с толпой других придворных погнали в Тауэр, чтобы приветствовать новую королеву в Лондоне. Здесь было холодно, так холодно, что я не чувствовала под собой ног, а порывы ветра сыпали снег мне в лицо, отчего у меня онемели щеки. На мне было мое лучшее платье изумрудного цвета, но его никто не видел, потому что из-за холода я была закутана в плащ и не смела ни на дюйм распахнуть его, чтобы показать расшитый драгоценностями лиф – можно было замерзнуть до смерти.
Мне было бы легче, если бы рядом со мной была Юнона, но она в свите Елизаветы – ее назначили камер-фрейлиной. Мы с ней теперь почти не видимся, потому что она занята своими обязанностями в личных покоях королевы, куда меня больше не допускают. А когда Юнона заканчивала исполнять свои ежедневные обязанности, так уставала, что была не в состоянии слушать, как у меня прошел день. Правда, в моей жизни почти ничего не происходило; мои дни были настолько скучны и однообразны, что о них не стоит и упоминать. Теперь Юнона в Белой башне, готовится занять свое место в первых рядах процессии; ее брат находится там же. Его я тоже почти не вижу. Даже Maman здесь нет. Конечно, будь она здесь, мы бы заняли свои законные места, ведь мы – ближайшие родственники королевы. Но Maman нездоровилось, хотя я подозревала, что она лишь изображает нездоровье, чтобы держаться отсюда подальше, а Мэри и вовсе не пригласили. Так что меня вытолкнули в общую толпу, и я стояла среди незнакомых людей в тени Тауэра. В голове у меня кружились мысли об отце и о Джейн: как они входили туда, где сейчас стою я, не здесь ли Джейн отрубили голову пять лет назад. Из какого окна смотрел отец, замышляя побег, и думал ли он обо мне перед смертью?
Я гнала прочь воспоминания; от грустных мыслей мои глаза наполнились слезами. Толпа наступала, меня оттеснили назад; я наступила шелковой туфелькой в ледяную лужу. Наверное, королева вышла, и началась процессия, но я ничего не видела поверх чужих голов. Старалась представить Юнону в ее новой алой ливрее. Интересно, кто идет с ней в паре? Хотела бы она, чтобы ее парой была я?
– У нее волосы как крученая медь! – крикнул кто-то. Должно быть, они о королеве. Волосы у нее и правда красивые; наверное, она еще распустила их. Я бы на ее месте поступила именно так, если бы входила в Лондон, чтобы получить корону.
Зато я знала, что на ней надето, ведь именно мы с Юноной снимали коронационное платье Марии Тюдор с деревянной статуи и несли его портнихе, чтобы его перешили на фигуру Елизаветы.
Издали я видела ее паланкин. Рядом с ней гарцевал на коне Роберт Дадли, мой шурин. Он возвышался над толпой, поэтому я видела его точеное лицо и кудрявые черные волосы. Вид у него был торжествующий, надменный, как будто он знает то, что не известно больше никому. Правда, все Дадли такие. Помню Гилфорда в день их с Джейн свадьбы – тогда же меня выдали за Гарри Герберта. На лице Гилфорда тогда было такое же выражение. Таким же надменным был и их отец. Дадли всегда выглядят так, словно им принадлежит весь мир. В мою голову невольно закралась мысль: будь я по-прежнему замужем за Гарри Гербертом, я сейчас находилась бы в свите королевы. Лошадь Дадли вскинула голову. Дадли великолепен; ничего удивительного, что Елизавета назначила его главным конюшим. Все Дадли ужасно тщеславны.
Толпа теснила меня к стене Тауэра; наконец я нащупала ногой ступеньку, взобралась на нее и оказалась чуть выше. Теперь я видела белую лошадь, наверное, лошадь королевы. Дадли вел ее в поводу. Уздечка была начищена до зеркального блеска, грива завита. И вот я мельком увидела саму Елизавету; она смотрела на Дадли, и взгляд ее задерживался чуть дольше, чем следует. Она оглядывала его с головы до ног – мне знаком такой взгляд; он свидетельствует о желании. Позади двигалось настоящее алое море – все пажи и грумы, которые помогают фрейлинам сесть верхом. Фрейлин тридцать девять. Я знаю их число, потому что все об этом говорят; их много – но я в их число не вхожу. Интересно, как они справятся, ведь их число нечетное. Может быть, те, кто сзади, пойдут втроем, или кто-то останется один. Они сели в красные бархатные седла и выстроились за Дадли. Я заметила Юнону и помахала ей рукой, но она не ответила: я невидима в огромной толпе.
Как только конная свита тронулась в путь за паланкином королевы, нас, остальных придворных, загнали в вереницу колясок. В моей, по крайней мере, есть подушки; некоторым несчастным придется трястись по булыжникам, сидя на голых досках. Казалось, будто прошла целая вечность, но наконец мы тронулись в путь, проехали мимо ликующей толпы народа. Люди запрудили улицы, высовывались из окон, влезали на стены, чтобы хоть краем глаза взглянуть на новую королеву.
– Она взяла ребенка и целует его в щеку! – взвизгнула сидящая рядом со мной дама – не помню ее имени.
Никто из нас вообще ничего не видел: ни сама дама, ни ее толстушка дочь, ни пожилой джентльмен напротив, у которого такая густая борода, что за ней не видно рта. Все мы полагались на слухи, которыми обменивались участники процессии.
– Она пожала руку портнихе и приняла букет розмарина от просительницы… – Моя соседка была вне себя от радости.
– Нескромно фамильярна, – пробормотал бородач. Может быть, он был сторонником прежней королевы.
Судя по ликующей толпе, никто не разделял его мнения. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой; как жаль, что рядом со мной нет Мэри. По крайней мере, рядом с ней мне было бы не так жаль себя.
– Лорду-мэру она сказала, что с радостью прольет свою кровь ради благополучия нас всех! – крикнул кто-то впереди.
– Не думала, что доживу до этого дня, – всхлипнула моя соседка, вытирая глаза батистовым платочком. Ее дочь, которая сидела по другую сторону от меня, смотрела на свои руки или на улицу – куда угодно, только не на матушку.
Я почти ничего не замечала, потому что старалась разглядеть в толпе Гертфорда. Вчера он разыскал меня в покоях Юноны, где я сплю, потому что при дворе у меня больше не было отдельных покоев.
– Мне вернули мой титул, – объявил он. – Китти, теперь я снова по праву граф Гертфорд!
Мне хотелось порадоваться за него, но почему-то показалось, что его возвышение как-то связано с моим падением и вскоре я ему наскучу, ведь моя звезда закатилась. Что толку от того, что в моих жилах течет кровь Тюдоров, если меня не допускают в личные покои королевы?
– Рада за вас. – Я делано улыбнулась.
Но потом он сказал, что "наши дела" – да, он выразился именно так, не сказал "нашу любовь" или даже "нашу привязанность друг к другу", а всего лишь "наши дела" – следует держать в тайне от Елизаветы.
– Едва ли у нас с вами есть какие-то "дела", – возразила я. – Если выражаться так, получается, что… между нами было нечто большее, чем в действительности. – Я изо всех сил изображала беззаботность, намеренно используя прошедшее время для того, что для меня стало таким ослепительно, обжигающе настоящим. Все внутри переворачивалось при мысли о том, что, с тех пор как я стала никем – всего лишь попавшей в опалу дочерью казненного государственного изменника, – он утратил ко мне всякий интерес. Ему хотелось одного: жениться на девушке королевской крови и таким образом возвыситься. Но теперь эта девушка утратила для него всю свою притягательность.
Мы медленно трусили в хвосте процессии, осыпаемые снегом. Я позволила себе вспоминать о том, как мы с Гертфордом проводили прошлое лето. У нас были тайные свидания в садовой беседке в Хенуорте, в саду Уайтхолла, а иногда удавалось урвать час в моих покоях при дворе, когда слуги уходили на мессу. Лежа в его объятиях, я слушала его шепот:
– Китти, я знаю, что значит так ужасно лишиться любимого отца. Я понимаю тебя больше других, потому что я пережил то же, что и ты. Мы с тобой как одно целое. – Потом мы утешали друг друга поцелуями. – Китти, мы с тобой созданы друг для друга.
Полгода наша любовь расцветала, и вот теперь он называет ее "наши дела"! Любовь отцвела, все лепестки опали.
Скорее всего, он понял, что без меня вернее поднимется по придворной лестнице. Может быть, за всеми его клятвами ничего не стояло. Может быть, он считал меня такой распущенной, что решил, будто меня можно очаровать и уговорить на совокупление. Я уже начала гадать, не рассказывала ли ему Юнона о тех вещах, которые мы с ней позволяли себе под покровом ночи, – нет, только не Юнона, она ни за что никому не скажет, даже ему! Но потом я думала о том, чего не замечала раньше. Может быть, Юнона ревнует – и то, что раньше казалось ей хорошей идеей, превратилось в источник сожаления?
– На самом деле между нами ничего серьезного не было, так, преходящее увлечение, – сказала я ему тогда самым беззаботным тоном.
Мне показалось, что в его глазах мелькнуло сожаление; может, он и правда о чем-то жалел. Но потом я не утерпела, прильнула губами к его губам, просунув внутрь язык; внутри меня все сильнее разгоралось желание. Правда, после, когда он стал мне отвечать, я оттолкнула его, сказав:
– Гарри Герберт послал мне розу. Смотрите, разве не красиво? Она, конечно, шелковая, ведь даже волшебник не сумел бы добыть живую розу в январе.
Так и есть – Гарри Герберт действительно прислал мне шелковую розу. Я получила ее в ответ на свое письмо, в котором сообщила, что мы с ним не можем быть вместе. Он ответил стихотворением о розе с шипами и приложил к стихам цветок. И хотя я его уже не люблю, приколола розу к корсажу на то место, где носила бы драгоценный камень или шелковый цветок от Гертфорда, если бы он прислал мне такой, чего он не сделал. Так что у нас вовсе не "наши дела"; у нас нет никаких "дел", а я – никто. И все же, пусть меня здесь так унизили, я не могла себя заставить поехать в аббатство Шин ниже по течению Темзы, куда поместили Maman и Мэри.
Одна из лошадей впереди нас захромала; нас попросили потесниться, чтобы всадник сел в нашу коляску. Я и так была стиснута между дамой, чьего имени не помнила, и ее дочерью; и у меня болела голова от постоянных радостных криков при виде разноцветных лент и жонглеров, которые подбрасывали в воздухе шарики. У меня промокли и замерзли ноги. И вдруг – о радость! – в нашу коляску села не кто иная, как Джейн Дормер – хотя бы одно знакомое лицо! Дочь дамы, чьей фамилии я не помнила, вынуждена была пересесть на скамью напротив, а Джейн Дормер устроилась рядом со мной. В последний раз я видела Джейн в аббатстве на заупокойной мессе по королеве; после того события она вышла замуж за Фериа.
– Как к вам теперь обращаться? Графиня? – спросила я, поддразнивая ее, радуясь недолгой передышке и возможности отвлечься от мрачных мыслей. – Каков же он? Как вообще все? – Мне хотелось задать подруге много вопросов, и я едва сдерживалась.
Джейн покраснела, заставляя меня замолчать смущенной улыбкой, и едва слышно произнесла:
– Он очень мил.
– Мил?! – повторила я, и она кивнула, но было ясно, что она не раскроет мне тайн супружеской спальни.
Я думала о нем, о Ферма: хорошо ли ей в его объятиях, порядочный ли он человек, не самонадеянный ли молокосос вроде Гертфорда.
– А как Дарем-Хаус?
– Китти, там кипит жизнь. Я очень рада, что оказалась вдали от двора теперь, когда… – Она сделала паузу. – Ну, вы понимаете. – Наверное, она хотела сказать: теперь, когда больше нет прежней королевы, ведь она относилась к Джейн как к родной дочери.
– Вы скоро уедете в Испанию?
– Еще нет. Мой муж… – она снова залилась краской, – по-прежнему остается здесь посланником. Хотя, – она понизила голос, – он недолюбливает новенькую. – Насколько я поняла, "новенькой" она назвала Елизавету. – А вы, Кэтрин? Почему вы не со всеми?
– Не успели вы с вашим мужем улечься в супружескую постель, – шепотом ответила я, чтобы не смущать ее еще больше, – как меня изгнали из внутренних покоев. Судя по всему, "новенькая" меня терпеть не может.
– Но это невозможно, ведь вы – ее самая высокопоставленная кузина! – Джейн ненадолго умолкла, чтобы посмотреть на живую картину, мимо которой мы проезжали. – Ах нет… Это…
Мальчик с жалким видом сидел на перевернутой тачке, увенчанной сухим деревом, а рядом с ним стояли пышно разодетые пастухи и пастушки на зеленом фоне. Они декламировали стихи, но слов не было слышно из-за шума.