– Намек ясен, – вздохнула она. Я редко видела Джейн Дормер в таком гневе, но не вполне поняла, что она имела в виду. Наверное, здесь какая-то метафора. – "Злачные пажити"! – Она была в ярости. – Несправедливо противопоставлять ей годы правления прежней королевы! Какое неуважение!
Теперь я поняла смысл живой картины; наверное, в ней есть доля истины – последние годы правления Марии были наполнены страхом и голодом; не было ничего удивительного в том, что народ теперь надеется на лучшее. Говорят, Елизавета не собирается никого преследовать за веру, что, конечно, радовало. Я ничего не произнесла вслух, зная, как расстроится Джейн – она ведь была любимицей прежней королевы. Наверное, когда ты кого-то любишь и находишься так близко – не замечаешь недостатков любимого человека.
– Кэтрин, – продолжала Джейн, – что вы теперь намерены делать? Останетесь при дворе?
– Наверное. Юнона Сеймур позволила мне жить в ее покоях.
– Но… – начала она и вдруг умолкла.
Нас встречали и провожали приветственные крики толпы, а дама, сидящая напротив, после каждого поворота радостно кричала:
– Смотрите, как народ любит нашу новую королеву!
Наконец мы прибыли в Вестминстер; нас высадили из коляски, и мы оказались на дворе, где слились с толпой. Джейн отправилась искать мужа, а я не знала, куда приткнуться, настолько привыкла, что мне постоянно указывают, где быть и что делать; я почти скучала по властной мистрис Пойнтц, которая целыми днями раздавала приказы. Я не знала, сумею ли найти Левину. Она с радостью взяла бы меня под свое крыло, правда, в последнее время художница была очень занята – готовила сцены для живых картин; должно быть, она сейчас где-то там, проверяет, все ли хорошо. Толпа придворных дрожала от возбуждения: большие двери распахнулись настежь. Меня буквально внесли внутрь; все стремились хоть одним глазком увидеть новую королеву и ее нарядную свиту. Мне удалось выбраться из толпы, и я незаметно прокралась к западной арке у конюшен.
Когда я вошла в мрачную аркаду, радуясь, что наконец-то осталась одна, кто-то неожиданно схватил меня за запястье. Я ахнула, сердце у меня забилось, как кузнечный молот, мне пришло в голову, что меня похищает какой-то пьяный бездельник, который слоняется вместе с толпой придворных, а то и похуже.
– Китти, – услышала я дрожащий голос того, кто держал меня за руку.
Сердце в моей груди подпрыгнуло и замерло, ноги подо мной подогнулись.
– Гертфорд! – прошептала я.
В темноте наши губы сблизились, он прижал меня к стене, держа обе мои руки над головой; ногой он раздвинул мне бедра. Рядом с ним я забыла обо всем. У меня закружилась голова; мне хотелось только одного: отвести его в покои Юноны и предложить ему всю себя до последней капли. Но потом я вспомнила фразу "наши дела" и вообразила, что он решил бесплатно совокупиться с распущенной Китти.
Отвернувшись от него, я приказала:
– Отойдите, Гертфорд!
Хватка ослабела, и я выскользнула из его объятий.
– Китти, подожди! – Он последовал за мной, но я убежала прочь в своих промокших туфельках, оставляя на каменном полу кусочки своего разбитого сердца.
– Оставьте меня в покое! – крикнула я в темноту.
– Но…
Совершенно выбившись из сил, я вошла в покои Юноны и упала на пол у камина. Я безудержно рыдала, ругая себя за то, что убежала, как маленькая, но, по правде говоря, я боялась тех чувств, которые пробуждал во мне Гертфорд. Боялась, что не смогу их сдерживать, а если я не смогу сдерживать чувства, одному Богу известно, как глубоко я могу пасть. Потом мне в голову пришла мысль: какое ужасное ощущение, как будто стоишь на краю в пропасти и вот-вот упадешь в нее, – это и есть любовь? А то, что я испытывала к Гарри Герберту, – лишь бледное подобие нынешнего чувства. Я бы все отдала, лишь бы вернуть то теплое, безопасное чувство, а не быть под чарами этого, неуправляемого.
Я поворошила гаснущий огонь кочергой и подбросила в камин полено, потом смотрела, как оно занимается, как от коры вверх взметается сноп синих искр. Только сейчас я поняла, насколько устала. Я стянула с кровати подушку и положила себе под голову. Сил не было даже на то, чтобы снять с себя промокший плащ. Я позволила себе задремать в тепле, но, как ни старалась прогнать из головы мысли о Гертфорде, они таились на краю моего сознания и не давали спокойно уснуть.
Чьи-то пальцы гладили меня по щеке; тихий голос звал:
– Китти!
Я приоткрыла глаза. Это он. Я проснулась, рывком села и увидела, что передо мной вовсе не Гертфорд, а Юнона. Она зажгла настенные канделябры от длинной свечки, и комнату заполнил желтый свет.
– Почему ты спишь на полу, не сняв плаща? – спросила она.
– Юнона, я так устала… – сама не знала, как объяснить смешанные чувства, которые бушуют во мне.
– Давай-ка я тебя уложу. – Она помогла мне подняться на ноги и начала меня раздевать, отвязала рукава и верхнюю юбку, протянула чистую сорочку. Сама она тоже пыталась освободиться от верхнего платья. – Развяжи, пожалуйста! Слишком туго зашнуровано. – Она не могла справиться с корсетом. Я развязала тугие узлы, и она облегченно вздохнула, освободившись от сковывавшего ее панциря, потом стянула с головы чепец, поморщилась, когда прядка волос зацепилась за драгоценный камень. От проволочного каркаса у нее остались следы на висках. Неожиданно я снова увидела, как она красива, и залюбовалась ею.
– Позволь мне причесать тебя, – сказала я, расплетая ей косы. Потом взяла гребень и стала медленно проводить по ее светлым прядям, стараясь не дергать.
Какое-то время мы молчали. Юнона первая подала голос:
– Китти, я скучала по тебе.
Я зарылась лбом в водопад ее волос и прошептала:
– Я тоже… То, что происходит сейчас, для меня невыносимо. Я тебя не вижу, а когда вижу, ты так устала, что… Юнона, признайся, ты ревнуешь? В этом все дело?
– Ревную? К чему? – Ее голос был так нежен, так заботлив, так невинен.
– К моей… к моему… – Не зная, как лучше выразиться, я употребила ненавистное выражение Гертфорда: – К нашим делам с твоим братом.
– А, вот ты о чем! – Она развернулась ко мне лицом; мне казалось, она вот-вот рассмеется. – Как я могу ревновать тебя к нему? Я и представить не могла, что смогу удержать тебя при себе. – Как я завидовала ясности Юноны, тому, как разумно устроен ее мир! Возможно, внешне мы с ней похожи, но внутри мы с ней совершенно разные. – Кроме того, он жалуется, что ты утратила к нему всякий интерес.
Я что-то невнятно промычала, не в силах выразить словами охватившее меня смятение: боялась, что, если облеку свои чувства в слова, они овладеют мною еще сильнее.
– Ты видела ее сегодня?
– Королеву? Да… только мельком. Я стояла слишком далеко.
– Бедная Китти! – Юнона погладила меня по щеке. – Уверена, она еще смягчится. Одно скажу: я в жизни не видела такого платья. – Она всплеснула руками. – Больше двадцати ярдов золотого и серебряного шитья, расшито позолоченным кружевом и оторочено горностаем.
– Так она была не в платье покойной королевы?
– Нет, оно для завтрашнего дня – для коронации.
– Для коронации, – эхом повторила я, чувствуя, что мое унижение станет бесконечным, что меня затиснут в самый дальний угол аббатства, подальше от взглядов. Чего я не могла вынести – так это мысли о том, что я стану невидимкой. Мне хотелось поскорее все забыть. – Юнона, по-моему, я бы не вынесла больше, если бы не ты и не… – Я потрясенно умолкла, меня вдруг озарило. – Юнона, я боюсь. Что, если она найдет повод бросить меня в Тауэр, как… мою сестру?
– Нет! – воскликнула Юнона, но мы обе понимали: ту, кто стоит так близко к трону, но лишилась благосклонности, вполне могут отправить в Тауэр в сопровождении вооруженной охраны. – После празднеств ты сможешь уехать. Поживи с матерью и сестрой… Кажется, они сейчас в аббатстве Шин?
– Да. Елизавета выгнала настоятеля и подарила аббатство Maman. Похоже, она на все готова ради Maman, кроме того, чтобы восстановить в правах меня… Наверное, поселившись в аббатстве, Maman хотела быть ближе ко мне, ведь Бомэнор так далеко!
– До аббатства совсем близко.
– Пусть так… – Как могу я отправиться туда, оставив Гертфорда здесь? У меня разобьется сердце. – Сегодня я видела его… Дадли, – сказала я, чтобы сменить тему.
– Его трудно было не увидеть, такой он величественный, – хихикнула Юнона и приблизила свое лицо ко мне. – Думаешь, между ними что-то есть?
– Ты тоже слышала об этом? – Как приятно посплетничать!
– Нет, – ответила она. – Но когда видишь их вместе, все сразу становится ясно.
– Может быть, они украдкой ездят вместе кататься, и там… – не закончила я.
– Может быть, он берет ее через другой вход, чтобы она оставалась девственницей.
– Юнона! Какая грязь из такого хорошенького ротика! – Глядя на ее губы, я представляла губы Гертфорда. – Вот тебе!
Я толкнула ее на кровать. Ее волосы упали мне на лицо; от нее пахло розовой водой. Я взяла прядку ее волос, приложила к своим. Они неразличимы. Я ткнулась носом в ее шею, вдыхая ее аромат, потом посмотрела на нее, наши лица сблизились, ресницы порхали и касались друг друга.
Уайтхолл, март 1559 г.
Левина
Левина стояла в алькове у окна и внимательно разглядывала лицо королевы. Королеву усадили на то место, куда лучше всего падал свет; она листала стопку бумаг. Они от Фокса из Женевы; это распечатанные копии рисунков Левины – на них изображены мученики, которых сжигают заживо. Как все изменилось! Конечно, теперь все по-другому. Нет больше Боннера и Берна, и дворец преобразился. Раньше во внутренних покоях царили уныние, тоска и мрак; теперь дворец звенит музыкой и весельем. Многочисленные фавориты танцуют вокруг молодой королевы. А страх… конечно, во дворце всегда есть место страху, но теперь никто не знает, чего именно надо бояться.
Повсюду видны новые лица. У камина устроилась Кэт Астли, вырастившая Елизавету; говорят, она для королевы как мать. Рядом с ней сидели леди Ноллис, Дороти Стаффорд и Бланш Парри. Они шили и тихо переговаривались. В дальнем конце комнаты перед новым учителем танцев, итальянцем, стояли юные камер-фрейлины. Маленькая Пегги Уиллоби с заячьей губой и некрасивая Фрэнсис Мотес были похожи на две маргаритки среди роскошных лилий. Особенно выделялись красотой Юнона и Леттис Ноллис; рядом с ними – две хорошенькие девушки из семьи Говард. Молодая королева окружила себя старыми друзьями и родственниками. Говарды и Ноллисы – ее родня по материнской линии.
Все смотрели, как танцмейстер показывает па под аккомпанемент длинноволосого большеглазого молодого лютниста.
Здесь должна была находиться и Кэтрин – конечно, должна, ведь она по праву наследница Елизаветы. Но Елизавета, похоже, не утратила мстительности, которой отличалась в ранней юности, потому что бедняжку Кэтрин больше не пускали дальше приемного зала. Во внутренние покои ей вход закрыт. Королева явно не хотела видеть соперницу в лице Кэтрин, которая превосходит ее красотой и, по мнению многих, имеет равные с ней права на престол.
Левина боялась за Кэтрин. Глаза у девушки запали; похоже, она на краю нервного срыва. Она отказывалась ехать в аббатство Шин к матери и сестре, несмотря на то что аббатство находится довольно близко от Лондона. Левина начала рисовать ее портрет, чтобы был предлог держать ее рядом. Но почти все время у нее занимали миниатюры с портретами фавориток Елизаветы. Для всех них истинное сходство не главное; у них вошло в моду обмениваться друг с другом своими изображениями. Миниатюры носили на поясе или клали под подушку. Мода на миниатюры, распространившаяся при дворе в последнее время, очень кстати пришлась для Левины, этим она зарабатывала себе на жизнь. Сегодня она рисовала саму королеву.
Она держала в руке кисть, но еще не нанесла ни единого штриха на фон в виде карты. Елизавета специально попросила, чтобы ее изобразили на тузе червей. Интересно, думала Левина, старательно приклеивая тонкую веленевую бумагу на изнанку, под чьей подушкой окажется этот портрет. Очень может быть, что под подушкой Дадли. Для фона она выбрала бледно-розовый цвет. Выбор был удачен, он выгодно оттенял кожу королевы, особенно при таком освещении. На щеках у нее играл румянец, пожалуй, слишком яркий; Левина подозревала, что он неестественного происхождения.
Ей хотелось передать взгляд Елизаветы: она как будто видит все, но сама остается непроницаемой. Кроме того, ей хотелось показать, что бурная юность не оставила следов на гладком лице – однако прошлое угадывалось в широко расставленных глазах. Если вглядеться повнимательнее, можно заметить в них глубокую печаль.
Королева позвала виночерпия, почти незаметно шевельнув рукой.
– Мы хотим пить, – сказала она, и мальчик покраснел. Румянец поднимался от шеи к лицу. – Мистрис Теерлинк, вы выпьете с нами? Принеси нам чего-нибудь прохладительного. Подойдет что угодно, лишь бы было холодным.
Левина невольно засмотрелась на руки королевы. Они тонкие, с длинными пальцами – руки музыкантши. В памяти всплыла картинка – совсем маленькая Елизавета играет на спинете, играет живо, энергично, желая быть лучше других. Такой она была всегда. Лежащий у ног Левины Герой потянулся, зевнул, повертелся вокруг себя и, наконец, снова лег на полу, в круге света.
– Я помню вашего пса. Он был щенком, когда вы рисовали меня в прошлый раз. Кажется, тогда он меня невзлюбил. – Елизавета наклонилась к Герою, протянула руку. Пес тихо зарычал, следя за ней взглядом. Королева засмеялась: – Ты никогда меня не любил, да, малыш? – Словно не замечая его оскаленных клыков, она потрепала его за ушами, как будто он – дружелюбный маленький спаниель. Герой совершенно ошеломленно глазел на нее, как влюбленный юнец. – Помните, как он, бывало, рычал на меня?
– Конечно, помню, мадам, – ответила Левина, отмечая, как Елизавета без труда переходит с "ты" на "вы". Она не похожа на свою сестру, Мария всегда настаивала на вежливом обращении, даже когда находилась среди своих приближенных, словно напоминая самой себе о своем статусе. – Прошло много лет с тех пор, как я рисовала ваше величество. С тех пор многое изменилось.
Королева поджала губы и невнятно промычала что-то; возможно, она не одобряла напоминания о прошлом, а может, ей казалось, что разговор коснулся неприятной для нее темы. Может быть, думала Левина, Елизавета тоже вспомнила свою интрижку с Томасом Сеймуром. Это было добрых десять лет назад, и тогда дело едва не закончилось для нее плачевно. Большинство женщин не пережили бы такого скандала – Томас Сеймур был мужем Катерины Парр. Левина была свидетельницей ее позора, но бесчестье слетело с Елизаветы как вода с гуся. Может быть, и к лучшему, что Елизавета о нем не помнила – или делала вид, что не помнит.
Елизавета протянула руку, и Герой лизнул ее.
– Тот, кто кажется самым свирепым, – заметила она, – внутри мягкий как воск. Опасаться надо других.
Левина задавалась вопросом, что имеет в виду молодая королева.
– Все хотят выдать меня замуж, – неожиданно продолжала Елизавета. – Взять хотя бы Сесила. Он постоянно показывает мне миниатюрные портреты всех моих поклонников… – Она кивком указала на стоящего чуть поодаль государственного секретаря. Сесил поймал ее взгляд. Но королева тут же отвернулась от него и, едва заметно улыбнувшись, прошептала: – Притворюсь, будто не замечаю, что он ждет!
– Наверное, вам нелегко выбрать одного из стольких поклонников, – предположила Левина.
– Выйдешь за одного и обидишь другого. Помните, как получилось с моей сестрой? Выйдя за испанца, она лишилась народной любви. И потеряла Кале, потому что поддержала мужа. Вот что оказалось хуже всего. Мы, женщины… – Она огляделась. – Вот вы замужем, мистрис Теерлинк, и вы женщина искушенная, к тому же прочно стоите на ногах. Как вы относитесь к институту брака?
Левина подумала о Георге. После возвращения он стал очень холоден и почти не скрывал презрения к ее работе.
– В семейной жизни случаются осложнения.
– Да. Но… не чувствовать, что значит родить ребенка. – Мысли королевы куда-то уплывали, глаза становились еще печальнее.
Левина начала рисовать, и ей вдруг показалось, что не она сама, что ее рукой водит кто-то невидимый, над кем или чем она не властна.
– Большое искушение для многих – стать соправителем на английском троне.
– Да, мадам.
Елизавета опустила взгляд на рисунки, лежащие у нее на коленях, и, помолчав немного, спросила:
– Это ведь Джейн Грей?
Левина посмотрела на рисунок; внезапно она вспомнила девушку, слепо нащупывавшую плаху, алую струю крови. Картина у нее в памяти была такой живой, что она вздрогнула.
– Да, – ответила она, стараясь не выдать своих чувств. Ей не пойдет на пользу, если она признается в своих симпатиях к Греям.
– Ужасно. Я довольно хорошо ее знала. Она была очень набожной… – Левина старалась по выражению лица королевы угадать, что та имеет в виду, но прочесть мысли Елизаветы было невозможно. – Кажется, вы дружите с ее матерью.
– Да, мы с ней старые друзья. – Левина гадала, на что намекает королева.
– Я тоже люблю Фрэнсис. Она моя кузина. Но ее дочь, Кэтрин… – Елизавета презрительно поджала губы. – Она так похожа на своего отца! Он в их семье был настоящим государственным изменником. И все они теперь запятнаны из-за него. Генри Грей был слабым человеком. – Она непроизвольно положила руку себе на шею. – А другая сестра, горбунья… Какая она?
– Мэри необычайно умна, мадам. Она тихая и послушная девушка.
– Послушная? Что ж, ей по-другому нельзя, наверное. Если она так уродлива, как говорят, ей придется очень постараться, чтобы кому-то понравиться… хотя бы для того, чтобы ее не считали дьявольским отродьем. – Елизавета усмехнулась; Левина решила, что королева иронизирует. – Но раз она, как вы говорите, умна, значит, она это понимает?
– Леди Кэтрин также послушна – по-своему. – Левина решила, что стоит хотя бы попытаться изменить мнение королевы о бедной опальной девушке.
– Я бы не назвала ее послушной; от нее одни неприятности – причем самого худшего сорта. – Елизавета жестом приказала Сесилу подойти. – Мистрис Теерлинк, к сожалению, я должна заняться делами.
Левина начала собирать вещи, спрашивая себя, что Елизавета имела в виду под словами "неприятности самого худшего сорта". Она наблюдала, как Сесил раскладывает принесенные миниатюры, извлекая их из рукава, словно фокусник.
– Вот, – сказал он, поднося ближе одну миниатюру, – эрцгерцог Карл.
– Габсбург, Сесил? – нахмурилась Елизавета. – Кажется, партией с Габсбургом вы собираетесь нанести встречный удар нашей шотландской кузине, которая, судя по всему, претендует на наш престол и хочет отдать его французу?
– Она имеет в виду Марию Шотландскую, которая вышла за французского дофина, – прошептала мистрис Сент-Лоу, которая уселась рядом с Левиной.