Джи-Си был чуть младше моего старшего сына, и если бы двадцать лет назад я поехал, как и собирался, в Аддис-Абебу, чтобы пожить там год и написать книгу, то наверняка встретил бы его двенадцатилетним подростком, потому что его лучший друг был сыном моих знакомых, у которых я намеревался остановиться. Но поездка сорвалась, вместо меня в Аддис-Абебу отправились войска Муссолини, и человека, предлагавшего мне кров, перебросили на другой дипломатический пост, поэтому с Джи-Си я познакомился гораздо позже. К тому времени у него за плечами уже была, во-первых, длинная, тяжелая и крайне безотрадная война, а во-вторых, утраченный британский протекторат, в котором началась его блестящая карьера. На войне он был командиром ополчения - дрянной расклад, если у тебя есть совесть. Выиграешь сражение с малыми потерями, нанеся противнику значительный урон, - и командование обвинит тебя в неоправданной жестокости; ценой большой крови разобьешь превосходящие силы противника-и прослывешь мясником, которому не жаль своих людей.
Честному человеку на посту командира ополчения не светит ничего, кроме неприятностей; остаться в живых - и то большая удача, и еще не факт, что не позавидуешь погибшим.
Когда я впервые встретил Джи-Си, он уже преуспел на новом поприще в другой британской колонии и не жалел о прошлом. За спагетти и красным вином он рассказал, как один свеженазначенный британский чиновник отчитал его за грубое слово, произнесенное в присутствии дамы, которая впоследствии оказалась чиновничьей супругой. Мне было досадно, что Джи-Си приходится иметь дело с подобными людьми. На первых поколениях "джентльменов в пробковых шлемах" кто только не топтался, однако новую формацию этих господ толком не описал никто, за исключением Оруэлла в "Днях в Бирме" и отчасти Ивлина Во в "Черной напасти". Я посетовал, что Оруэлла нет в живых, и рассказал Джи-Си, как встретил его в Париже в 1945 году, после Арденнской операции. Оруэлл явился ко мне в гражданской одежде, в 117-й номер гостиницы "Ритц", где я держал небольшой арсенал, и попросил взаймы пистолет, потому что "они" за ним следили. Он хотел что - нибудь миниатюрное, незаметное под одеждой, и я удовлетворил его просьбу, предупредив, что человек, в которого он выстрелит, в конце концов, наверное, умрет, но ждать придется долго. Тем не менее пистолет есть пистолет да и Оруэллу, я полагал, он был нужен скорее как талисман.
Оруэлл выглядел изможденным и взвинченным, и я пригласил его отобедать. Он отказался, сославшись на спешку. Я предложил ему в охрану пару крепких парней. Он поблагодарил и сказал, что, кроме пистолета, ему ничего не надо. Мы обменялись парой слов об общих знакомых, и Оруэлл откланялся. Я поручил двум парням провести его от гостиницы и проверить, есть ли слежка. На следующий день мне доложили:
- Папа, за объектом слежки нет. Он довольно подвижен и отлично знает Париж. Мы навели справки у такого-то и у брата такого-то - похоже, объект никого не интересует. У него есть связи в британском посольстве, однако ничьим агентом он не является. Информация неофициальная, но надежная. Хотите подробную сводку перемещений?
- Ни к чему, - сказал я. - Надеюсь, он весело проводит время?
- Да, Папа.
- Я рад за него. Наблюдение снимите. Пистолет у него теперь есть.
- Да, знатный пистолет, - хмыкнул один из парней. - Впрочем, вы его предостерегли.
- Верно, мог бы взять что-нибудь посерьезнее.
- Ручной пулемет, например.
- Да ну, - сказал второй парень. - Пулемет слишком заметен. Пистолетик в самый раз.
На этом тема была закрыта.
Джи-Си страдал от бессонницы и, случалось, читал всю ночь напролет. Дома в Каджиадо у него была отличная библиотека. Я, в свою очередь, привез в лагерь здоровенную холщовую сумку, набитую книгами - их впоследствии расставили по импровизированным полкам, сделанным из пустых коробок. Кроме того, в Найроби при отеле "Нью-Стэнли" был неплохой книжный магазин, а в нескольких кварталах - еще один, и каждый раз, приезжая в город, я закупал интересные новинки. Для Джи-Си чтение было идеальным средством, от бессонницы, увы, не излечивающим, и фонарь в его палатке зачастую горел до утра. Высокий официальный статус и классическое воспитание не позволяли ему путаться с местными женщинами. Он, впрочем, никогда не находил их привлекательными, и они, насколько я знал, платили ему тем же. Была, однако, девушка, мусульманка индийского происхождения, милейшее и нежнейшее создание, которая любила его искренне и безнадежно. Она убедила Джи-Си, что в него влюблена ее сестра, которую домашние держали в строжайшем затворничестве, и от имени сестры писала ему записки и передавала подарки. Это был грустный и очень целомудренный расклад, которому сопереживали все, кроме Джи-Си; он, конечно, был приветлив с несчастной девушкой, когда приходил в лавку ее родителей, но не более того. В Найроби у него хватало белых подружек; впрочем, я с ним на эту тему не разговаривал; может, с Мэри он был более откровенен, хотя никто из нас троих по большому счету не имел привычки сплетничать о сердечных делах.
В Шамбе ситуация была иной: книг не читали, радио не слушали, оставалось только чесать языки. Я неоднократно спрашивал у Вдовы и у ее дочери, которая решила, что хочет быть моей женой, почему они не любят Джи-Си. Сперва они отмалчивались, а потом Вдова заявила, что об этом неприлично говорить. В конце концов выяснилось, что дело в запахе. Все люди с моим цветом кожи, по мнению местных, жутко воняли.
Помню, мы сидели под деревом на берегу реки, поджидая бабуинов, что должны были появиться с минуты на минуту.
- Но бвана старший егерь совсем не воняет! - протестовал я. - От него пахнет очень даже приятно.
- Хапана! - упорствовала Вдова. - Ты другой. От тебя пахнет шамбой. От тебя пахнет копченой кожей. От тебя пахнет помбе.
Я ненавидел запах помбе и сомневался, что готов принять это за комплимент.
Дебба прислонилась к моей просоленной от пота рубашке, потерлась головой о плечо, затем передвинулась вперед и подставила макушку для поцелуя.
- Видишь? - продолжала Вдова. - Ты пахнешь, как Нгуи.
- Нгуи, это правда?
- Я не знаю, как от меня пахнет. Ни один человек не знает. А от тебя пахнет, как от Мтуки.
Нгуи сидел по другую сторону дерева, привалившись головой к стволу и высоко подняв колени. Его копье лежало рядом. Он внимательно наблюдал за ручьем.
- Вдова, поговори с Нгуи.
- Нет, - ответила она. - Я смотрю за дочерью.
Ее дочь играла моей кобурой, положив голову мне на колени. Ей хотелось, чтобы я провел пальцами по ее носу, очертил губы, подбородок, коснулся лба и висков вдоль линии волос, подбритых в квадратную скобку, затем погладил уши и макушку. На большее можно было не рассчитывать, когда рядом сидела Вдова, но и это было большим счастьем. Дебба тоже могла меня трогать, если осторожно.
- Мозольки у тебя красивые.
- Буду хорошей женой.
- Скажи, чтобы Вдова ушла.
- Нет.
- Почему?
Она объяснила, и я опять поцеловал ее в макушку. Ее рука нежно подняла мою и положила куда нужно. Я придвинулся и положил туда же вторую руку.
- Нет, - сказала Вдова.
- Хапана ту. - Дебба перевернулась на живот и пробормотала что-то непонятное на кикамба. Нгуи смотрел на ручей вниз по течению, а я вверх. Вдова улеглась под деревом, излучая волны неутолимой скорби. Я дотянулся до прислоненной к стволу винтовки и положил ее у правой ноги.
- Спи, ту, - сказал я.
- Нет. Спать буду ночью.
- Спи сейчас.
- Не хочу. Можно трогать?
- Можно.
- Как вторая жена?
- Как жена с красивыми мозольками.
Она опять сказала что-то непонятное, и Нгуи ответил:
- Квенда на лагерь.
- Мне нельзя уходить, - заявила Вдова, однако поднялась и пошла вслед за Нгуи, который удалялся своей беспечной походкой, отбрасывая длинную тень. Нагнав его, она переговорила с ним на кикамба, затем вернулась и заняла пост тремя деревьями ниже по течению.
- Ушли? - спросила Дебба.
Я кивнул. Она придвинулась ближе, мы обнялись и стали целоваться, медленно и осторожно. Ей нравилось играть, исследовать, наблюдать за моей реакцией, рассматривать шрамы, сжимать мочки ушей в тех местах, где ей хотелось, чтобы у меня были серьги. Ее уши тоже не были проколоты, и она просила меня показать, где их лучше проколоть, и я целовал те места и тихонько покусывал.
- Сильнее, - шептала она. - Кусай, как собака.
- Нет.
Она слегка прикусила мне мочку, намечая место; это было очень приятно.
- Почему не проколоты?
- Не знаю. У нас не принято.
- Лучше проколоть. Честнее.
- Все еще впереди.
- И позади много хорошего. Я хочу быть настоящей женой, полезной. Не игрушечной, не временной, которую бросают.
- Кто же тебя бросит?
- Ты.
Я уже отмечал, что в языке камба не существует таких слов, как "люблю" и "прости". Поэтому я перешел на испанский и сказал, что люблю ее сильно-сильно, от ступней до макушки, и мы посчитали все местечки на этом пути, и каждому из них я признался в любви, не солгав ни единой буквой, и нам обоим было очень хорошо.
Мы лежали под деревом, прислушиваясь, не идут ли к ручью бабуины, и незаметно задремали - и я проснулся от того, что Вдова шептала мне на ухо:
- Ньяньи…
Отряд бабуинов готовился форсировать поток в мелком месте. Мы лежали в тени; бабуины нас не видели и не чуяли. Они бесшумно выкатились из кустов и приступили к переправе. Впереди двигались три крупных матерых самца во главе с исполинским вожаком. Головы бабуинов со скошенными лбами, вытянутыми мордами и тяжелыми челюстями качались из стороны в сторону; я видел могучие мускулы, грузные плечи и вялые хвосты на крепких жирных задах. Самки и молодняк держались позади и только начали выходить из кустов.
Дебба очень медленно и тихо откатилась прочь. Я осторожно поднял винтовку и оттянул курок, придерживая спусковой крючок, чтобы не было щелчка.
Прицелившись под лопатку старому вожаку, я нежно потянул спуск - и услышал, как пуля шмякнула в мясо. Зевать было некогда: перекатившись, я вскочил на ноги и открыл огонь по оставшимся самцам. Они улепетывали друг за другом, перепрыгивая с камня на камень. Я сперва повалил первого, затем второго, когда тот перепрыгивал через труп, - и повернулся посмотреть, что с вожаком. Он лежал в воде ничком. Самец, которому досталась последняя пуля, истошно верещал; я выстрелил и прикончил его. Остальные уже скрылись в кустах. Пока я перезаряжал, подошла Дебба и попросила подержать винтовку. Я разрешил. Она взяла на караул, пародируя Арапа Майну, и сказала:
- Была холодная, а стала горячая.
На выстрелы пришли обитатели Шамбы, среди них были Стукач и Нгуи; последний держал копье, и пахло от него характерно. Стало быть, в лагерь не пошел, подумал я, узнав запах помбе.
- Три трупа, - комментировал Нгуи. - Всё важные генералы. Генерал Бурма. Генерал Корея. Генерал Малайа. Буона нотте.
Выражение "буона нотте" он выучил, когда служил в КАР в Абиссинии. Дебба хмуро разглядывала лежавшие в воде трупы бабуинов - зрелище было не из приятных. Нгуи подошел и забрал у нее винтовку, которую она держала с рассеянной небрежностью. Я велел Стукачу организовать людей, чтобы вытащить трупы из ручья и усадить в живописных позах у забора. Позже их можно было подвесить на шестах в назидание другим либо использовать в качестве приманки.
Стукач принялся распоряжаться. Дебба отрешенно следила, как люди волокут и сажают у ограды тяжелые тела с длиннющими руками, безобразными животами, свирепыми мордами и жуткими челюстями. Один труп запрокинул голову, как беспечный мечтатель; два других сгорбились, словно пригорюнившись. Полюбовавшись на них, мы направились к Шамбе, где ждала машина. Впереди шагали я и Нгуи; винтовку он вернул мне. Стукач держался сбоку и чуть позади, а за ним шли Вдова и Дебба.
- Знатные генералы, - говорил Нгуи. - Важные генералы. Квенда на лагерь?
- Стукач, старина, как самочувствие? - спросил я.
- Что самочувствие, брат? У меня разбито сердце.
- Как так?
- Вдова.
- Замечательная женщина.
- Это верно. Однако она хочет, чтобы ее покровителем был ты. А меня третирует и унижает. Хочет жить у тебя с малышом, о котором в стране Майито я заботился, как родной отец. Хочет быть с Деббой, когда та станет вспомогательной женой при леди мисс Мэри. Об этом каждому известно, и Вдова не скрывает.
- Плохо дело.
- Деббе не следовало нести твою винтовку.
При этих словах Нгуи посмотрел на него.
- Она не несла, просто подержала.
- Ей не следует трогать.
- Это чье мнение? Твое?
- Что ты, брат! Нет, конечно. Об этом говорят в деревне.
- Так передай, чтоб заткнулись, а то сниму опеку. - Я понимал, что заявлениям такого рода грош цена, но Стукачу, по большому счету, цена была не выше. - И потом, не прошло и получаса, у тебя не было времени узнать, что говорят в деревне. Не пытайся быть интриганом.
А то закончишь, как интриган, подумал я.
Мы вошли в Шамбу и увидели ладные хижины, красную землю и большое священное дерево. Сын Вдовы подбежал, уткнулся мне в живот и ждал поцелуя в макушку. Я погладил его и вместо поцелуя дал ему шиллинг. Тут мне пришло на ум, что Стукач получает шестьдесят восемь в месяц, и один шиллинг - это почти половина его дневного заработка. Подозвав его, я пошарил в нагрудном кармане, выудил несколько слипшихся от пота десятишиллинговых банкнот, отделил две и протянул ему:
- Вот, возьми. И не болтай чепухи, кто там что держит. Здесь такие мужчины, что и ночного горшка не удержат.
- А разве я говорил, что удержат, брат?
- Купи подарок Вдове. И докладывай все, что происходит в городе.
- Сегодня уже поздно ехать.
- Иди к дороге, дождись англо-масайского грузовика.
- А если не дождусь, брат?
Я отдал должное его служебному рвению. Обычно в таких случаях он говорил: "Слушаю, брат!" А на следующий день: "Грузовик не пришел, брат".
- Тогда поедешь на рассвете.
На душе у меня скребли кошки: было жаль и Вдову, и Стукача, и всех жителей Шамбы с их надеждами и чаяниями. Мы сели в машину и уехали, не оглядываясь.
Это было за несколько дней до дождя, когда еще не вернулся лев; я вспомнил об этом лишь потому, что мне стало жалко Джи-Си, который, в силу привычки, или морального кодекса, или просто по желанию, жил на сафари в одиночестве и всю ночь напролет читал.
Одной из его настольных книг был роман Алана Патона "Слишком поздно, бекас". Я эту книгу прочел с трудом: ее библейский выспренний стиль и чудовищная концентрация набожности вызывали у меня чуть не физиологическое отторжение. Складывалось впечатление, что набожность автору подвозили в бетономешалке и подавали по лесам в тяжелых ведрах, а он щедро заливал ею тщедушный сюжетный каркас; речь шла уже не о привкусе или легком душке, а о жирном радужном пятне, которое расплывалось на душе читателя после первых же страниц, как после крушения танкера. Джи - Си, однако, утверждал, что книга стоящая, и я мужественно ломился сквозь нее, решительно не понимая, зачем я трачу время на этих тупых, фанатичных, чудовищных патоновских персонажей, снедаемых жгучим стыдом из-за запрета на межрасовые браки, введенного в ЮАР в 1927 году. И только перевернув последнюю страницу, я осознал, что Джи-Си был прав: изначальная цель Патона заключалась в том, чтобы показать нам таких вот набожных уродцев во всем их безобразии, но поскольку собственной набожности ему было не занимать, он не мог им не сочувствовать и так упорно и изобретательно пытался их оправдать, что в конце концов выдал им полный карт-бланш.
Джи-Си и Мэри увлеченно говорили о городе под названием Лондон, который я знал большей частью понаслышке и с которым вживую познакомился при весьма аномальных обстоятельствах, поэтому я слушал их разговор и думал о Париже - он, слава Богу, был мне знаком при всех мыслимых и немыслимых обстоятельствах. Я любил его безмерно и знал настолько хорошо, что избегал о нем говорить, делая исключение только для близких друзей, живших в Париже в старые добрые времена. В те времена у каждого из нас имелось свое кафе. Туда можно было пойти и спокойно посидеть в одиночестве, потому что тебя никто не знал, кроме официантов. У всех, кто любил Париж, было два или три таких секретных кафе - очень удобно. В одном из них ты работал. Туда тебе доставляли почту, которую ты не хотел получать на домашний адрес. Туда можно было прийти рано утром и выпить на террасе эспрессо с бриошью, а когда в углу возле окна приготовят стол, переместиться туда и работать, пока официанты скребут, драят и полируют кафе. Хорошо, когда рядом трудятся другие, это настраивает на рабочий лад. Время идет, кафе понемногу заполняется клиентами; ты расплачиваешься за полбутылки "Виши" и направляешься по набережной в другое секретное кафе, где пьешь аперитив и обедаешь. Если хочется пообщаться, идешь в кафе или ресторан, где собираются знакомые.
Самые лучшие секретные местечки отыскивал француз Майк Уард. Он прекрасно знал Париж и любил его, как никто другой. Обнаружив новое кафе, он тотчас устраивал там вечеринку, чтобы отметить столь важное событие. Мы с ним отыскивали места, балансирующие на грани банкротства, с подходящим винным погребом и хорошим поваром, чаще всего алкоголиком; успешные заведения с большой клиентурой не годились на роль секретных кафе. Чарли Суини постоянно совершал эту ошибку. Стоило ему обнаружить новое место, как оно начинало бешено набирать обороты, и скоро уже приходилось стоять в очереди, чтобы получить столик. В целом, однако, Чарли свято соблюдал этикет секретных кафе и хранил чужие тайны.
Существовали также вспомогательные кафе, служившие местом полуденных встреч, деловых или дружеских. Иногда такие встречи проходили на твоей территории, иногда кафе выбирала другая сторона. На встречу можно было прийти с подружкой; разумеется, по предварительной договоренности. Подружкам надлежало иметь постоянную работу, иначе их никто не принимал всерьез. Только полные идиоты содержали своих подружек. Отягощенные проблемами бездельницы никому не были нужны, днем у людей и так хватало забот. Если девушка имела надежный заработок и хотела быть твоей подружкой - это считалось нормальным. Она давала тебе ночи, а ты кормил ее по вечерам, одаривал безделушками и помогал, если требовалось. Я нечасто приводил своих подружек на встречи с Чарли. Он, напротив, постоянно являлся с красивыми, скромными девушками, неизменно работающими, безукоризненно вымуштрованными. В то время моей подружкой была моя консьержка. Я никогда прежде не состоял в связи с консьержкой, и новизна ситуации меня вдохновляла. Главным достоинством моей подружки было то, что она не могла отлучиться с работы даже по вечерам. Когда я снял квартиру в доме, где она работала, к ней захаживал офицер Республиканской гвардии: усищи, медали, плюмаж на шлеме, все как положено. Его казарма была в двух шагах от дома, и свою возлюбленную он навещал в строго определенные часы. Чрезвычайно достойный человек. Мы обращались друг к другу не иначе как "месье".