Ему давно было известно, что она обратила на него внимание, - она давала это почувствовать своими взглядами, настойчивыми приглашениями, которыми он ни разу не воспользовался. Она бывала везде, где могла его встретить.
В лодзинских сплетнях, которыми так самозабвенно и с большим искусством занимаются преимущественно мужчины и которыми полнятся конторы и фабрики, уже начинали появляться какие-то намеки и догадки, но они быстро прекратились, так как Боровецкий держался с Люцией очень отчужденно и вообще в последние месяцы был поглощен планами открытия фабрики.
Он хорошо знал Цукера, этого старого еврея, который превратился за последние десять лет в фабриканта-миллионера, а начинал свою карьеру в Лодзи с того, что скупал ненужные фабрикам хлопчатобумажные отходы, тряпки, старую бумагу, хлопковую пыль, всегда в обилии остающуюся при производстве тканей и в стригальнях.
Боровецкий презирал Цукера за то, что он, грубо подражая узорам и краскам фирмы Бухольца, выпускал продукцию самого дрянного качества и продавал ее так дешево, что не имел конкурентов.
Каролю было известно, что у пани Цукер нет любовника, - во-первых, потому что она еврейка, а во-вторых, потому что в таком городе, как Лодзь, где все, начиная с миллионеров и кончая последним винтиком в гигантской производственной машине, должны трудиться, должны целиком отдаваться работе, было поразительно мало истинных донжуанов и мало возможностей для того, чтобы соблазнять и покорять женщин.
Вдобавок, будь там что-то, об этом бы наверняка знали и говорили.
"Есть ли у нее еще и душа?" - думал он, вспоминая дикую, неудержимую пылкость Люции. "Ах, зачем мне это, да еще теперь! К черту любовь! Обременять себя такими путами, когда мы собираемся основать фабрику в кредит. И все же…"
Он задумался, пытаясь отыскать в своем сердце любовь к ней и убеждая себя совершенно искренне, что любит ее, что его увлекла любовь, а не банальная чувственная вспышка здорового, неистрепанного организма.
"Будь что будет, игра стоит свеч", - подумал он.
Кучер повернул и остановился на углу Спацеровой, перед синагогой.
V
Ресторан, куда приехал Боровецкий в поисках Морица, стоял за синагогой, в глубине двора, окруженного с трех сторон, будто каменными коробками, пятиэтажными конторскими зданиями, с четвертой же был небольшой сквер с зеленой оградкой, примыкавший к высоченной красной кирпичной стене какой-то фабрики.
В глубине двора, возле самой этой стены, стоял небольшой флигелек, в окнах его светились огни, и оттуда слышался громкий, похожий на ослиный рев, гул голосов.
"Ого, да тут вся банда в сборе", - подумал Боровецкий, входя в продолговатый, с низким потолком зал, настолько темный от табачного дыма, что в первые минуты, вглядываясь в сизый туман с тусклыми золотистыми шарами газовых ламп, он никого не мог разглядеть.
Вокруг длинного стола толпилось несколько десятков мужчин, они кричали, громко переговаривались, хохотали, пели, и вместе со звяканьем посуды и скрежетом битого стекла это создавало такую сложную и шумную мешанину звуков, что стены дрожали и было невозможно что-либо разобрать.
Но вот шум немного стих, и хриплый, пьяный голос на одном конце стола затянул:
Агата! Ты как княгиня здесь живешь, Агата!
Агата! Тебя целую страстно я, Агата!
Агата! Зато ты пива мне нальешь, Агата!
- Агата! - ревела толпа на все голоса и на все лады, заглушая Бум-Бума, который был и сочинителем и главным исполнителем этой на редкость дурацкой песенки, но сколько он ни выкрикивал следующие куплеты, никто его не слушал, все орали:
- Агата! Агата!
- Ля-ля-ля! Агата! Тра-ля-ля-ля! Агата! Цып-цып-цып, Агата! - старался Бум-Бум.
Песенка действовала возбуждающе - одни начали ударять тростями по столу, другие швыряли кружки об стену, разбивали их об печь, иным этого было мало, они стучали стульями по полу и, зажмурив глаза, будто слепые, орали:
- Агата! Агата!
- Господа, заклинаю Богом, потише, еще полиция ко мне нагрянет! - умолял испуганный хозяин.
- Вам надо, чтоб было тихо, так мы заплатим! Барышня, пожалуйста, одно пиво!
- Эй, Бум-Бум, а ну-ка спой! - кричали Бум-Буму, который, поправляя обеими руками пенсне, прошел в соседний зал к буфету.
- Давай, Бум-Бум, а то я не слышу, - сонно бормотал кто-то, лежа на столе, уставленном батареей бутылок с вином и коньяком, кофейными чашками, портерными флягами, кружками и усыпанном осколками стекла.
- Агата! Агата! - вполголоса напевал какой-то конторский служащий и спьяну отбивал тростью такт по столу.
- Ну, ну, развлекаются истинно по-лодзински, - прошептал Кароль, ища глазами Морица.
- А, инженер! Господа, вот и фирма "Герман Бухольц и Компания"! Значит, мы в полном сборе. Барышня, всем по коньяку! - прокричал высокий дебелый немец.
Он широко взмахнул рукой, хотел еще что-то сказать, но тут ноги у него подкосились, и он рухнул на стоявшую позади кушетку.
- Да, вижу, компания веселая.
- Все наши бурши собрались.
- А мы всегда так: коль пить, то дружно, а коль работать, то на-кася выкуси.
- О да, все дружно, как сказал тот, ну как же его звать, который сказал: "Гей, плечо к плечу, и дружно цепью!"
- Украсим себе брюхо или серьгою - ухо, - подхватил чей-то голос.
- Тише, господа. Бродягам, собакам и людям Шаи - вход воспрещен! Запишите это, пан редактор, - кричал кто-то, обращаясь к высокому тощему блондину, который, меланхолически восседая в середине зала, обводил выпуклыми, словно бы стеклянными, бессмысленными глазами увешанные олеографиями стены.
- Мориц, у меня к тебя очень серьезное дело, - шепнул Кароль, присаживаясь к Вельту и Леону Кону, которые пили вдвоем отдельно от прочих.
- Денег надо? Вот бумажник, - пробормотал Мориц, выставляя внутренний карман сюртука. - Или нет, подожди, пойдем в буфет. Ах, черт, я совсем пьян! - крякнул он, тщетно стараясь держаться прямо.
- Может, пан инженер посидит с нами? Выпьем, а? Есть водочка, коньячок!
- Прикажите подать поесть, я голоден как волк.
Кельнерша принесла горячие сардельки, ничего другого в буфете не осталось.
Боровецкий принялся есть, не обращая внимания на веселое общество, - кругом выпивали, болтали.
Тут была почти одна молодежь, типичная для Лодзи молодежь из контор и складов, немного фабричных техников и других специалистов.
Бум-Бум, хотя и был совершенно пьян, расхаживал по залу, хлопал ладонью по кулаку, поправлял пенсне, выпивал со всеми, а иногда подходил к молодому человеку, который спал в глубоком кресле, повязанный салфеткой.
- Кузен, не спи! - кричал Бум-Бум ему прямо в ухо.
- Zeit ist Geld! Чей счет? - отвечал тот, не открывая глаз, машинально стучал кружкой по столу и продолжал спать.
- Женщина! Ах, оставьте, быть женщиной - никудышный гешефт, пустая трата времени! - со смехом выкрикивал известный во всем городе Фелюсь Фишбин.
- Я-то мужчина, самый настоящий мужчина, - кричал кто-то в другом углу.
- Нечего себя хвалить! Ты только жалкое подобие мужчины, - издевался Фишбин.
- А ты хотя и Фишбин, да дело твое не стоит и пучка соломы.
- А ты, пан Вейнберг, ты… да уж ты сам знаешь и мы знаем, кто ты, ха, ха, ха!
- Бум-Бум, спой-ка "Маюфес", а то тут евреи ссорятся.
- Эх, Кениг, ты мой друг, но я с грустью вижу, что ты все больше глупеешь. Все твои мозги в брюхо ушли. Право, я за тебя боюсь. Господа, он столько жрет, что скоро ему собственной кожи не хватит, он в ней не уместится, ха, ха!
Грянул общий хохот, но Кениг не отозвался - он пил пиво и тупо смотрел на лампы, сидел он без сюртука, с расстегнутым воротом сорочки.
- Итак, доктор, вернемся к женщинам, - обратился Фелюсь к соседу, который, уткнувшись подбородком в грудь, непрерывно и невозмутимо крутил светлые усики, ежеминутно отряхивал полы сюртука и засовывал и рукава не слишком чистые манжеты.
- Ну что ж, вопрос очень важный, хотя бы с социально-психологической точки зрения.
- Никакой это не вопрос. Знаете вы хоть одну порядочную женщину?
- Пан Феликс, вы просто пьяны, что вы несете! Я вам тут, в Лодзи, покажу сотни в высшей степени достойных, почтенных, разумных женщин! - вскричал доктор, пробудившийся от своей апатии, чуть не подпрыгивая на стуле и с невероятной быстротой отряхивал сюртук.
- Наверно, это ваши пациентки, потому вы их и хвалите.
- С социально-психологической точки зрения то, что вы говорите, это…
- С любой точки это правда, четырежды правда. Вот докажите, что это не так.
- Но я ведь вам уже сказал.
- Это слова, только слова, мне нужны факты! Я реалист, пан Высоцкий, я позитивист. Барышня, кофе и шартрез!
- Хорошо, хорошо! Сейчас приведу факты: пани Боровская, Амзель, Бибрих. Что скажете?
- Ха, ха, ха, называйте еще, мне, право, весело вас слушать.
- Нет, вы не смейтесь, они все - порядочные женщины, - запальчиво кричал доктор.
- Откуда вам это известно, вы их что, на комиссию брали? - с циничной ухмылкой спросил Фелюсь.
- Я еще не назвал самых достойных, таких, как пани Цукер, пани Волькман.
- Эти не считаются. Одну муж держит под замком, а другой некогда на свет Божий выглянуть, каждые три года четверо детей.
- А пани Кештер, она вам что, не образец? А пани Гросглик не пример? Ну, что скажете?
- Ничего не скажу.
- Вот видите, - обрадованно вскричал доктор, подкручивая усики.
- Я реалист и потому ничего не скажу - только некрасивые женщины в счет не идут, это такой негодный товар, что его даже Леон Кон не возьмет на комиссию, а он-то все берет.
- А я их беру в расчет и ставлю в первый ряд. У них, кроме обычной, природной порядочности, есть еще этика.
- Этика? Это что за товар? Кто им занимается? - вскричал Фишбин, заливаясь смехом.
- Фелюсь, хохма на все сто процентов! - крикнул ему через стол Леон Кон, хлопая в ладоши.
Доктор ничего не ответил, он пил горячий кофе, который ему налил Феликс, и все крутил усики, отряхивал сюртук да засовывал манжеты в рукава. Внезапно он обратился к сидевшему рядом соседу, который в молчании усердно выпивал и ежеминутно протирал очки красным фуляром.
- А ты, адвокат, такого же мнения о женщинах, как пан Феликс?
- Пхе, да это… видите ли, уважаемый… как бы это выразить… гм… - И, махнув рукой, он отхлебнул пива, зажег гаснувшую папиросу и стал разглядывать огонек спички.
- Я спрашиваю вас: что вы думаете о женщинах? - наступал доктор, готовясь к новой схватке за женскую честь.
- А я ничего не думаю, уважаемый, я пью пиво, - надменно махнул рукою адвокат и всем лицом уткнулся в кружку со свежим пивом, которую поставила перед ним кельнерша.
Он долго пил, а потом выжимал белую пену из редких усов, свисавших на губы, будто рыжеватая соломенная стреха.
- Нет, вы мне покажите порядочную женщину, и я ей пошлю шелк от Шмидта и Фитце, шляпу от мадам Гюстав и небольшой чек на какой-нибудь банк за подписью Гросглика, а потом расскажу вам о ней немало любопытного, - снова принялся за свое Феликс.
- Вы это можете рассказывать в Балутах, там, пожалуй, вам поверят и оценят ваше мнение, но мы-то вас, пан Феликс, знаем.
- И вы, пан редактор, со своей шпулькой сюда же?
- Потому как вы вздор несете, просто уши вянут, - ответил кто-то вместо редактора, который с досады отправился в буфет.
- Кузен, не спи! - закричал Бум-Бум.
- Zeit ist Geld! Чей счет? - пробормотал кузен, ударяя кружкой по столу, и попытался поднести ее ко рту, но не донес - кружка выпала из его руки, покатилась по полу, пиво разлилось, а он, ничего не сознавая, повернулся в кресле боком, прикрыл лицо салфеткой и продолжал спать.
- Чего бы ты, красавица, хотела? Ну, скажи, малютка! - шептал Леон Кон, стараясь поцеловать вырывавшуюся из его рук кельнершу.
- Оставьте меня в покое, пустите меня! - И она энергично дернулась прочь.
- Чего ты, малютка, возмущаешься? Я плачу, это я имею право возмущаться, я - Кон, Леон Кон!
- Какое мне дело, кто вы, пустите меня! - громче закричала она.
- Да иди ты к черту, дуреха! - презрительно бросил Леон вслед кельнерше и принялся застегивать жилет и сюртук.
- Мориц, хватит тебе пить, пошли домой, есть важное дело, - нетерпеливо убеждал Кароль, меж тем как захмелевший Мориц, спрятав лицо в ладони, на все его речи отвечал одно:
- Я Мориц Вельт, Пиотрковская, семьдесят пять, первый этаж. Пошел к черту!
- А к вам, пан Кон, у меня небольшое дельце, - сказал Кароль.
- Сколько вам надо? - Леон, причмокнув, щелкнул пальцами и достал бумажник.
- А вы догадливы, - усмехнулся Боровецкий.
- Я - Леон Кон! Сколько?
- Завтра пан Мориц скажет, я только хотел проверить. Благодарю.
- Вся моя касса, весь мой кредит к вашим услугам.
- Премного благодарен. Срок не более трех месяцев.
- Кто говорит о сроках? Между друзьями о таких пустяках и речи не должно быть!
- Принеси мне содовой, - буркнул Мориц.
Когда Кароль принес, Мориц стал пить прямо из сифона.
- Слушай, Шубе, - беседовали за спиной у Кароля, - сколько тебе стоит твоя Юзя?
- О, товар дорогой, если ты хочешь купить сейчас.
- Нет, я подожду до аукциона, я подожду. Но все равно скажи, потому как в Лодзи говорят, что ты тратишь на нее тысячу рублей в месяц.
- Может, тысячу, а может, пять, не знаю.
- Разве ты не платишь?
- Плачу, еще как плачу - да все векселями. За квартиру вексель, за мебель вексель, за портниху вексель, все векселями. Откуда же мне знать, сколько стоит все вместе, я это узнаю тогда, когда обанкрочусь и выясню, сколько процентов они согласятся взять. А пока ничего не знаю.
- Ну, это гениально!
- Слышишь, пан Кон, о чем толкуют там, позади нас?
- Слышу, слышу. Подлость наипервейшая, но умно, очень даже умно!
- Ты хочешь, чтобы я поехал домой? - спросил Мориц.
- И немедленно, дело очень важное.
- Для нас?
- Да, для нас, исключительно важное, поверь.
- Ну, если так, я уже почти трезв. Идем.
Кароль взял под руку Морица, который, пошатываясь, с трудом удерживал равновесие, и оба вышли, а вслед за ними вырвался из раскрытых дверей гул кричащих и поющих голосов и, прокатившись по тихому, темному двору, рассеялся в пространстве и во мраке.
Небо над Лодзью уже светлело - все более четко проступали на нем черные трубы, блестели крыши в бледных лучах нежного жемчужно-розоватого света, мягко озарявших землю.
Мороз подсушил грязь, лужи подернулись ледком, иней покрыл водосточные желоба и густо побелил деревья.
День обещал быть погожим.
Мориц полной грудью вдыхал холодный, бодрящий воздух и понемногу приходил в себя.
- Знаешь, я не припомню, чтобы когда-нибудь так напивался. Не могу себе простить, в голове шумит, как в самоваре.
- Я тебе сделаю чай с лимоном, протрезвишься. У меня для тебя такой сюрприз, что от радости захочешь напиться опять.
- Интересно, что же это такое?
Когда вошли в дом, Кароль не стал будить Матеуша, который спал у печи, положив голову на пол; он сам палил воду в самовар и зажег под ним газ.
Мориц усердно протрезвлялся - облил голову холодной водой, умылся, выпил несколько стаканов чаю и наконец почувствовал себя лучше.
- Ну, я готов слушать. Ух, черт, ужасно холодно.
- Эй, Макс! - кричал Кароль, что есть мочи тряся Баума, но Макс не отзывался, только плотнее укрывал сюртуком голову. - Ничего нельзя поделать, спит как убитый. А мне ждать некогда. Прочти, Мориц, телеграмму внимательно, только на адрес не смотри, - предупредил Кароль, подавая телеграмму.
- Так я ж ничего не пойму - она шифрованная!
- Да, верно. Сейчас я тебе прочитаю.
И Кароль стал читать очень медленно и внятно, выделяя цифры и даты.
Теперь Мориц окончательно протрезвел - после первых же слов он вскочил со стула и весь обратился в слух, жадно впитывая смысл телеграммы. Когда Кароль кончил и поднял на него ликующие глаза, то увидел, что Мориц, стоя неподвижно, погруженный в мысли об этом деле, тщетно старается вздеть пенсне и, нежно улыбаясь, как любимой женщине, поглаживает свою красивую бороду.
- Знаешь, Кароль, - торжественно сказал он, - мы имеем солидный куш. Эта телеграмма стоит сто тысяч рублей, ну, самое малое, пятьдесят. Давай, друг, поцелуемся! Какое дело, какое дело! - И в радостном возбуждении он двинулся к Боровецкому, действительно собираясь его поцеловать.
- Оставь, Мориц. Нам теперь нужны не поцелуи, а наличные.
- Да, ты прав, теперь нужны деньги и еще раз деньги.
- Чем больше купим, тем больше заработаем.
- Что будет твориться в Лодзи! Ай, ай, ай! Если об этом знают Шая или Бухольц, если они успеют закупить, все останутся на бобах. Где ты это раздобыл?
- Это моя тайна, Мориц, моя награда. - И Кароль усмехнулся про себя, вспомнив Люцию.
- Твоя тайна - твой капитал. Меня, однако, удивляет одно.
- Что именно?
- Я от тебя, Кароль, этого не ожидал. Говорю со всей откровенностью. Не ожидал, чтобы ты, имея в руках такое дело, захотел поделиться с нами.
- Значит, ты меня не знал.
- А после этого знаю тебя еще меньше. - И Мориц посмотрел на Кароля так, будто подозревал какую-то ловушку; он не мог понять, как это можно хотеть поделиться прибылью.
- Я ариец, а ты семит, вот в чем разгадка.
- Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
- Только то, что я хочу заработать деньги, но для меня на миллионах свет не кончается, а для тебя цель жизни только в деньгах. Ты любишь деньги ради денег и добываешь их любым путем, не стесняясь в средствах.
- Все средства хороши, если они помогают.
- Вот это и есть семитская философия.
- А почему я должен в чем-то стеснять себя? Но это философия не арийская и не семитская, это философия купеческая.
- Ну ладно. Когда-нибудь поговорим об этом поподробней. Я делюсь с вами, потому что вы мои компаньоны и старые друзья. Да и честь мне велит делать друзьям добро.
- Дорогая честь.
- Ты все считаешь?
- Потому что все можно сосчитать.
- И во сколько же ты ценишь нашу давнюю дружбу?
- Ты, Кароль, не смейся, но я тебе скажу, что мог бы и твою дружбу пересчитать на рубли, - ведь благодаря тому, что мы вместе живем, у меня кредита больше тысяч на двадцать. Искренне тебе говорю.
Боровецкий от души рассмеялся, слова Морица ему были очень приятны.
- То, что я делаю, сделал бы и ты, сделал бы и Баум.
- Боюсь, Кароль, очень боюсь, что ты ошибаешься. Макс ведь человек разумный, он купец… Но что до меня, я бы так поступил с большим удовольствием.
И он погладил бороду и поправил пенсне, как бы желая прикрыть глаза и рот, выражение которых говорило совсем иное.
- Ты шляхтич, ты действительно фон Боровецкий.
- Эй, Макс! Вставай, соня! - кричал Боровецкий в ухо спящему.
- Не буди меня! - рявкал тот, яростно брыкаясь.