В мозгу у Конрада вспыхнула тревожная мысль; он почувствовал, как горячая волна стремительно растекается по всему телу, накрывая его с головы до ног. Он ничего не ответил. Отвернулся и попытался сосредоточиться на лице Джил. "Привет, Конрад. Как делишки, приятель?" Этот громила… он… знает его имя! Как? Зачем? Хотя ясно зачем! Десяти дней в Санта-Рите хватило, чтобы уяснить: ни один молоденький новичок ни за что не пожелал бы привлечь внимание такого, как Ротто!
Конрад смотрел на Джил, не отрываясь. Она плакала, что-то говорила, но он не понимал ни слова.
- Ну хотя бы спроси его, Конрад! - Джил о чем-то просила. Но о чем? Спросить кого? Что-то там про адвоката… про Майнита… Конрад совершенно потерял нить разговора. "Привет, Конрад. Как делишки, приятель?" Конрада лихорадило, сердце вот-вот выскочит из груди. О чем это говорит Джил? О Майните? Об адвокате Майните? Адвокат Майнит в два счета проглотил его жалкие сбережения, эти две тысячи девятьсот, скушал и глазом не моргнул. И теперь адвокату Майниту никакой Конрад Хенсли не нужен.
- Так ты спросишь? - добивалась ответа Джил.
- Спрошу, - сказал Конрад.
- Ведь не спросишь. Просто так говоришь, лишь бы меня успокоить.
Так оно и было. Он говорил так, лишь бы успокоить жену. Конрада до того ошеломили слова громилы Ротто, что он не в состоянии был думать о чем-либо другом. Наконец Конрад придумал, о чем спросить:
- У тебя получилось отправить книгу?
Джил так посмотрела на него, словно хотела сказать: "Какая еще книга? Какое она имеет отношение к нашему разговору?"
- "Стоики в игре", - напомнил Конрад. - Получилось переслать? - Это был очередной шпионский триллер англичанина Люциуса Тумса, автора, который ему особенно нравился.
Джил вздохнула:
- Да, я ее переслала. Вернее, не я, а книжный магазин, еще неделю назад. Между прочим, в тридцать долларов обошлось, плюс доставка.
Тюремные правила запрещали передавать заключенным книги иначе, чем через книжные магазины или издательства, которые в таком случае сами упаковывали и отправляли бандероль.
Конрад заметил ее раздражение, но продолжал:
- Мы сидим в камерах часами, а потом нас ведут в комнату, что-то вроде комнаты отдыха, где мы тоже сидим. С ума можно сойти. Есть местная библиотека - книги развозят на тележке, - но там сплошной мусор. - Он говорил, но нервы его были на пределе. "Привет, Конрад. Как делишки, приятель?"
- Я отправила книгу, отправила. И все-таки, Конрад… Ты должен что-нибудь предпринять, должен. Поговори! Поговори с мистером Майнитом!
Конрад открыл было рот, но так ничего и не произнес, а только сделал глубокий вдох и кивнул.
- Только не надо кивать мне, - упрекнула его Джил. - Конрад, я тебя не понимаю. Я не понимаю, что с нами вообще происходит. Я тут говорила с мамой… Она считает, что мне вообще не стоит тебя ждать. Но я буду ждать, Конрад, буду! И все же… неужто нет ни малейшей надежды?
"Ждать? О чем это она?" - не понял Конрад. И вдруг до него дошло. В Калифорнии уголовное преступление является достаточным основанием для развода без всяких разбирательств. Ему стало тошно.
Конрад попробовал улыбнуться:
- По правде говоря, я даже не знаю. Не знаю, есть ли какая надежда или нет. Я принял решение. Может, то было и неправильное решение. Но я его принял и оказался здесь. Поверь мне, я в самом деле не знаю, чего теперь можно ожидать. Я люблю тебя, Джил, люблю Карла, Кристи, и я поступил так, как мне подсказала совесть. Хочется верить, что какой-то смысл в этом все же есть.
На глаза Джил набежали слезы, а губы и подбородок задрожали - она опять заплакала.
- Джил, я вовсе не ищу сочувствия. Я сказал то, что думаю; больше мне пока нечего сказать. - Конрад поднял было руку, но тут же беспомощно уронил ее.
Джил все еще беззвучно всхлипывала, когда в трубке раздался голос охранника, объявившего, что время свидания истекло. А Конраду казалось, что прошло минуты две от силы. И все это время они говорили… о чем! о хубаюхе!
Поднеся трубку как можно ближе, Конрад сказал:
- Передай Карлу и Кристи, что говорила со мной, хорошо?
Джил кивнула.
- Скажи им, что я очень-очень люблю их. И скучаю по ним.
Джил снова кивнула. Конрад молча смотрел на жену. Но взгляд его выражал скорее не тоску, а беспомощность.
- Увидимся через неделю. - И сам почувствовал, что сказал это неуверенно, как будто спрашивая.
Джил молча кивнула. Конрад:
- Я люблю тебя, Джил, дорогая!
Джил нежно прошептала в трубку:
- Я тоже люблю тебя!
Повесив трубку, она все сидела и смотрела на мужа, плотно сжав губы.
Что они означают, эти плотно, как будто в отчаянии, сжатые губы? Что ему обо всем этом думать? Конрад послал Джил воздушный поцелуй и, все еще не выпуская телефонную трубку, сделал вид, что обнимает ее. Она послала ему ответный поцелуй, однако губы ее так и остались плотно сжатыми. Джил повернулась, собираясь уходить, и у Конрада возникло ужасное предчувствие, что он не увидит ее в следующее воскресенье, вообще никогда больше не увидит. Что ждет его в будущем, кроме общей комнаты? Где мир съеживался до самых примитивных инстинктов, где не оставалось места рассуждениям о справедливости, а уж тем более о душе. "Привет, Конрад. Как делишки, приятель?"
Бараки Санта-Риты напоминали сараи с большими, мрачными, из темного дерева пролетами в два этажа. Камеры оказались совсем не такими, какими их представлял себе Конрад. Это были какие-то стойла, или даже клетушки свинарника. Как и на многих свинофермах, они были обмазаны бетоном грязно-бурого цвета и оштукатурены. В каждой камере площадью пять на девять футов едва помещались двухъярусная металлическая койка, привинченная к полу, и металлический сваренный санузел из раковины и унитаза. Окон не было, а дверью служил толстый деревянный брус вроде крышки корабельного люка, с прорезью, куда просовывали еду. Вместо потолка каждая камера была накрыта тяжелой проволочной сеткой. Заключенные сидели в своих камерах как ящерицы в клетках или террариумах, которые продаются в зоомагазинах. Если задрать голову вверх и посмотреть на сетку, можно увидеть нижнюю сторону деревянных мостков. По ним расхаживали охранники, время от времени поглядывая на тех, что сидели внизу. Еще выше были маленькие, наподобие чердачных, окошки, пропускавшие воздух и свет. Несколько древних потолочных вентиляторов на ременном приводе вертелись со скрипом и скрежетом, однако от духоты не спасали. Душно было всегда, даже ночью.
Сейчас скрежет вентиляторов прорезал мягко льющееся соло джазового саксофониста Гровера Вашингтона, звуки которого распространялись через систему громкоговорящей связи, настроенную на оклендскую радиостанцию, передававшую классическую музыку и джаз. Конрад не понимал, зачем она - успокоить заключенных или подействовать им на нервы. Все охранники были из местных, из полицейского управления округа Ливермор Вэлли, в основном оки, но встречались и латиносы. Заключенные же были практически все черные из О-тауна, или Шишка-сити, как называли город сами оклендцы. Музыку О-тауна охранники терпеть не могли. Так что, если они включили джаз, чтобы позлить местных парней, им это удалось.
- Б-ля, выруби это мяуканье!
- Блядский прогноз погоды!
- Бля, скоко можно полоскать мозги!
- Ща зависнем, как те компы в двухтысячном, бля, году!
Конрад уже устал от этого блядского слова "блядь". За десять дней оно прочно засело у него в голове. Оно неслось отовсюду, из каждой камеры - из той, этой, вон той - изо всех. Его нельзя было не услышать, потому что вместо потолков в камерах были сетки. В Санта-Рите было слышно все. Это "блядь" и "блядский" капало на мозги всем и каждому, просачивалось внутрь и вылетало изо рта любого, будь то белый, латинос, желтый или даже охранник. Последние легко переходили на жаргон О-тауна. Можно было запросто услышать, как один оки, вышагивая по мосткам, перекрикивался с другим оки: "Э, Арментраут! Ну чё там еще? Чё за блядство на этот раз?"
Конрад сидел на бетонном полу камеры. Прислонившись спиной к стене, подтянув ноги и обхватив колени, он опустил голову с закрытыми глазами - пусть вся эта идиотская какофония лезет в голову, лишь бы ни о чем не думать… Бу-бу-бу-бу-бубба-бу-у-у-у-у-у-у-у-у… - тянулись мягкие, сочные, густые ноты саксофониста… Кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-р-р… - скрежетали древние вентиляторы… "Блядь-блядь-блядь…" - блядский хор со всех сторон… Т-р-р-ш-ш-ш т-р-р-ш-ш-ш… - шум спускаемой в унитазе воды… Бульк-бульк-бульк-бульк… - булькающий звук в самом конце, когда вода всасывается в трубу… И снова это "блядь-блядь-блядь" - со всех сторон…
Конрад сидел с закрытыми глазами - так было легче. Так он не видел тесную, грязную клеть, эту коробку для ящерицы, в которую его загнали, не видел двух сокамерников и ни о чем не думал… Если начнешь думать, додумаешься до того, что Джил окажется права… что все эти рассуждения о принципах не что иное, как поза… что он поломал жизнь себе и своим близким, упрямо потакая собственному "я"… в мире, где принципы ничего не значат… что нисхождение в эту дыру, в этот ад на земле, совершено во имя исключительно тщеславия и дурости… Да нет же! Он совершил это во имя детей! Конрад с гордостью расскажет им… когда они вырастут и смогут понять, зачем он принес такую жертву. Сидя с закрытыми глазами, Конрад силился представить черты Карла и Кристи, до последней черточки, и… не мог! Перед ним маячили лишь крохотные, размытые и бледные, как привидения, образы. Даже Джил, которую он видел совсем недавно, блекла и исчезала. Он терял их, всех троих, даже в памяти. Если Джил не придет… через неделю, через две, через три… если разведется с ним… Сердце гулко стучало. Конрад изнывал от духоты и тревоги. В подмышках собралась липкая влага. В животе урчало и как будто покалывало сотней маленьких ножей. Конрад ощущал вонь собственного тела, ставшую теперь частью миазмов Санта-Риты, от которых никуда не деться - миазмов человеческих существ! Эти миазмы заключали в себе поражение, разочарование, агрессию, сексуальное помешательство и, прежде всего, ужас. "Привет, Конрад. Как делишки, приятель?" Санта-Рита вечно была переполнена, и его запихнули в камеру третьим. В то время как там едва помещались двое. Его сокамерниками оказались оки по прозвищу "Шибздик" и гаваец "Пять-Ноль". Оба были в тюрьме далеко не новичками, и, похоже, им хотелось, чтобы он, Конрад, испарился. Для них он был никчемным карасем, не соображавшим, что к чему, да к тому же виноватым в тесноте. Оки, которого звали Шибздик, занимал нижнюю койку, гаваец Пять-Ноль - верхнюю, а Конрад спал на матраце на полу. Матрац сокамерникам тоже пришелся не по нраву. Ночью он занимал все пространство между койками и дверью, даже не помещался - Конраду приходилось подворачивать его и спать, согнув ноги. Днем матрац приходилось сворачивать и убирать под нижнюю койку - ни Шибздик, ни Пять-Ноль не желали, чтобы матрац мозолил им глаза. Равно как и Конрад. Потому он и сидел на полу. Сидя с закрытыми глазами, Конрад надеялся, что распиравшие желудок газы не вынудят его встать и совершить нечто отвратительное под носом у этих двоих, раздраженных уже одним только его присутствием.
- Бля, Пять-Ноль! Какого хуя ты мне ща сделал!
От неожиданно громкого вопля Конрад открыл глаза. Шибздик и Пять-Ноль сидели, скрестив ноги, на нижней койке. Шибздик стянул с себя желтую тюремную рубаху; Пять-Ноль заостренной гитарной струной накалывал ему татуировку - АК-47 длиной в три дюйма - прямо на грудь, чуть пониже впадины под ключицами.
- Бля… дерет по-блядски! - выпалил Шибздик.
- Буммас, парии, - оправдывался Пять-Ноль. - я тока хотел сделай затвор, типтак, вот и дерет, да.
- Ну так, блин, не делай "типтак"!
- Буммас, парин, лады, тока ты смодал када-нить автомат, какой там затвор, знаш малёк? - Он начертил в воздухе короткую дугу.
"Типтак?" Конрад наконец догадался, что на гавайском диалекте "смодать" значило "смотреть" или "видать", "малёк" - "немного", а "типтак" - "типа так".
Невысокий Шибздик был жилистым, с сеткой вен на руках. Весу в нем было фунтов сто сорок, не больше. Он напомнил Конраду Энерджайзера со склада. Вот только Шибздик, когда нервничал, насупливал брови, и выходило, будто он постоянно злится. На одном плече у него была татуировка с девизом: "Жить, чтобы гнать, гнать, чтобы жить". Под ней - изображение небольшого, но прорисованного до мелочей мотоцикла с крыльями, за которым сидит призрак. На другом плече - татуировка черепа в фуражке нацистского офицера. Все это были тюремные татуировки, сделанные довольно-таки искусно, однако в черном цвете и смазанные рубцами коллоидной ткани в тех местах, куда попадала грязь. В государственных исправительных учреждениях к татуировкам относились терпимо, однако в Санта-Рите они находились под запретом. Шибздик и Пять-Ноль придумали, как избежать наказания - садились на нижнюю койку, туда, где их не могли увидеть охранники, патрулировавшие наверху.
Про себя Конрад решил, что Шибздику где-то под сорок. А Пять-Ноль, по всей видимости, лет на десять моложе. Гаваец был крепкого телосложения, скорее рыхлый, чем мускулистый, с гладкой, цвета мастики, кожей, копной иссиня-черных волос и широким, плоским носом. Над полными губами тянулась узенькая ниточка усов, но широкие челюсти и хорошо развитый подбородок компенсировали недостающее, делая лицо волевым и даже привлекательным. Конрад наблюдал, как Пять-Ноль шариковой ручкой чертит силуэт автомата Калашникова на клочке бумаги. Наколка татуировки оказалась удивительно сложной работой. Сначала Пять-Ноль побрызгал раздобытым у интенданта дезодорантом Шибздику на грудь, нанося слой, похожий на восковую пленку, затем прижал к груди бумажку с рисунком. Когда бумажка была снята, на коже отпечатался рисунок. Пять-Ноль принялся трудиться над ним - держа струну наподобие ланцета, он накалывал контуры. Пять-Ноль работал с таким усердием, что казалось, будто брови у него завернулись вокруг переносицы. Конрад с любопытством наблюдал за ним.
Пять-Ноль вдруг замер. Не меняя положения рук, зависших над грудью Шибздика, он обернулся и сердито глянул на Конрада, как бы говоря: "Чего вылупился?" И проворчал:
- Я те чё? Я те деньги должен или как?
Шибздик тоже обернулся, насупив брови и зло прищурившись. Уже отворачиваясь, он пробормотал вполголоса:
- Вот ведь, а? И чё, спрашивается, вылупился?!
Конрад пожал плечами и отвел взгляд, снова закрыв глаза. Несмотря на весь тюремный арсенал этих двоих, который они демонстрировали ему, он их не боялся. Конрад уже успел узнать, что Шибздик - мелкий преступник-рецидивист, и в тюрьмах бывает чаще, чем на свободе, а сейчас ждет суда по обвинению в сбыте наркотика, крэнка, разновидности метедрина. Шибздик похвалялся принадлежностью к Арийцам; может, так оно и было, поскольку он входил в число тех нескольких белых, которые, несмотря на контроль черных, могли пользоваться телефонами. Но хотя Шибздик и строил из себя крутого парня, видно было, что нервишки у него шалят: он то и дело подергивался, лицо перекашивалось от тика, долгое угрюмое молчание сменялось припадками гнева. Пять-Ноль попал в тюрьму по обвинению в махинациях с кредитными картами, и, судя по всему, не в первый раз. Гаваец обладал врожденным инстинктом самосохранения и, как многие сметливые азиаты, попавшие за решетку, примкнул к группировке латиносов, именовавшей себя "Нуэстра Фамилиа".
О кодексе тюремного поведения, нравах и языке заключенных Конрад узнавал из нескончаемой болтовни Шибздика и Пять-Ноль. Вынужденные часами сидеть взаперти, они иногда брали книги с тележки, приезжавшей в блок каждые две недели. Шибздик читал роман под названием "Беркут", о последних днях Третьего рейха, о бегстве Гитлера и его пленении Сталиным; Шибздик искренне верил, что роман основан на исторических фактах. Пять-Ноль читал "Доктора Сноу" - о сутенерах и об "их сучках" - некоего Дональда Гойнза. Он то и дело захлопывал книгу, приговаривая: "Вау, буммас! Чо за дерьмо!" После чего брал блокнот с шариковой ручкой, раздобытые у интенданта, и принимался рисовать мужчин и женщин с непомерно вздувшимися мышцами - супергероев из комиксов. Фигуры выходили гротескными, однако огромный гаваец рисовал их, соблюдая анатомические пропорции. Он изображал богов и богинь, зачастую в момент какого-нибудь устрашающего действия - рисунки получались довольно сложными, с перспективой. Шибздик упрашивал гавайца нарисовать порнографическую картинку; иногда Пять-Ноль уступал его просьбам, и тогда Шибздик довольно хихикал. А теперь гаваец накалывал Шибздику АК-47. И пока шла работа, эти двое продолжали вести устную хронику тюремных дней.
Пять-Ноль называл себя "мокай", что, как понял Конрад, на диалекте означало бродягу, перебивавшегося случайным заработком. Пять-Ноль погорел не у себя на Гавайях, а здесь, на материке, и загремел в Санта-Риту.
В то время как Конрад сидел на полу с закрытыми глазами, Пять-Ноль и Шибздик обсуждали бодибилдинг, которым занимались некоторые заключенные, и возникавшие из-за этого проблемы. В блоке была всего одна душевая - Пять-Ноль произносил ее как "мыльненая", - ряд кабинок у стены общей комнаты, отделенных от остальной ее части бетонной перегородкой по пояс высотой, с узким проходом посередине. В Санта-Рите не было тренажеров для занятий бодибилдингом, и "накачанное жулье" приспособилось заниматься в проходе - вставали между стен и, опираясь руками о бетон по обеим сторонам, поднимались и опускались, качая мышцы плеч, груди и трицепсы. Черных в блоке было раза в три больше, чем белых; их главарь по кличке Громила, носивший на голове прическу из рядов косичек с вплетенными желтыми шнурками, эдакую тюремную корону, отличался еще большими размерами, чем Ротто. Когда черные, или, как их еще называли, "пополос", качались, никто не мог зайти в душевую помыться. На что и жаловался Пять-Ноль.
- Тока сунься, - говорил он, - и все, ты в усрачке.
В "усрачке" не было словечком гавайца, так во всей Санта-Рите говорили о тех, кому "не поздоровилось". Конраду стало интересно, как на это отреагирует Шибздик; он чуть приоткрыл глаза, но так, чтобы сокамерники не заметили его взгляда.
- Дерьмо! - выругался Шибздик. - Пусть тока какой хрен не пустит меня в эту душевую, хрен ее дери. Я покажу, кто в усрачке.