VIII
Настал сочельник, и Бенони справлял его у Мака, а вот Роза, та уехала домой к родителям. Уехала, даже не сказав Бенони "до свидания", зато домоправительнице Мака было поручено передать на словах множество приветов.
Короче, в белой гостиной у Мака настроение царило далеко не праздничное. Бенони привык здесь к другому. Когда он справлял Рождество один, он между рюмочками пел какие-нибудь псалмы и читал молитву. А сегодня в этой гостиной была какая-то недобрая пустота, даже стульев не осталось, одни кушетки, а стулья все перекочевали в столовую, где накрывали стол к ужину.
По стародавнему обычаю Мак велел зажечь люстру с сотней хрустальных подвесок, сам он расхаживал по гостиной в нарядной одежде, в шитых жемчугом туфлях и неторопливо покуривал длинную трубку. Сегодня он не вёл разговоры о ценах на рыбу, о торговле и о наживе, как вчера и позавчера, а, сообразуясь с праздником, говорил о всяких пустяках, рассказывал либо истории, которые вычитал из газет, либо про своего дедушку, который одно время жил в Голландии. Вдобавок он время от времени подносил Бенони рюмочку вина и сам выпивал с ним за компанию.
Тут экономка распахнула двери и сказала, что, мол, пожалуйте к столу. Мак пошёл первым, а за ним Бенони.
В столовой тоже было очень светло, мало того, что люстра под потолком, так ещё и четыре пары светильников на длинном столе.
Тем временем экономка распахнула двери в кухню и сказала:
- Милости просим, заходите.
И в столовую размеренно и чинно вошли слуги и жители посёлка - огородники, оба кузнеца, портовые рабочие, пекарь, бочар, приказчики из лавки, два мельника, почти все с жёнами, ещё кухарка, скотница и горничная Эллен, а совсем под конец два седоволосых бедняка, живущие на хлебах у общины, - Менза и Монс. Из обоих этих стариков первым явился в Сирилунн Монс, чтобы прокормиться положенные три недели. Тому уже минуло много лет, Фердинанд Мак был тогда ещё женат, и дочь его Эдварда была ещё маленькой девочкой. Но когда истекли три недели, Монс отказался переходить к другому кормильцу. С обнажённой головой предстал он перед Маком и госпожой Мак и попросил разрешения остаться здесь. "Оставайся!" - повелел Мак. О, Мак, этот важный господин, был не из тех, кто гонит от себя людей. И Монс остался в усадьбе, заготавливал дрова, говорил с самим собой и был вполне доволен жизнью, а еду и одежду он имел в полном достатке. Монс был высокий сутулый старик, эдакий длиннобородый Моисей с кривым носом, добрый и незлобивый как дитя. Так миновало двенадцать лет, госпожа Мак умерла, дочь Эдварда выросла, а спина и руки у Монса до того обессилели, что он уже не мог больше обеспечить дровами все печи Сирилунна. И тогда он по собственному почину свёл дружбу с Фредриком Мензой, который был одних с ним лет и такой же немощный, свёл, чтобы кто-нибудь подсоблял ему заготавливать дрова и чтоб было с кем перемолвиться словом, когда рубишь. И Фредрик Менза точно так же заявился к Маку и дочери его Эдварде и, сдёрнув шапку с головы, попросил разрешения остаться. А Мак был всё такой же, что и двенадцать лет назад, и он сказал: "Оставайся". С того дня оба нахлебника зажили в Сирилунне, держались вместе, заготавливали дрова и мало-помалу впадали в детство. Но если Монс был крупный и при богатырских плечах, то Фредрик Менза был высокий и тощий на особицу, и, может, именно поэтому у него уродилась такая миленькая и ладненькая дочь, что, выросши, стала горничной в Сирилунне, а потом вышла замуж за младшего мельника...
Словом, за праздничным столом пустых мест не осталось. И для всех были серебряные ложки и серебряные вилки, что для богатых, что для бедных.
- А почему это с маяка не пришли? - спросил Мак.
- Мы их просили.
- Ну так попросите ещё раз.
Эллен, горничная, смазливая и расторопная, мгновенно выскочила за дверь, чтобы привести смотрителя маяка с женой. В ожидании никто не ел, только пропустили по рюмочке, которыми обносил Стен-Приказчик.
Смотритель и его жена были скромная, ничего не значащая чета, одетая по своему скудному достатку в ветхое, старомодное платье, а на их лицах долгая безрадостная жизнь и губительная праздность при маяке наложили вечную печаль слабоумия. Они настолько устали друг от друга, что начисто утратили способность держать себя вежливо или даже просто передать один другому тарелку.
У дальнего конца стола сидела жена младшего мельника, ей полагалось опекать обоих нахлебников, потому что сами они уже мало что понимали. Хо-хо, вот двадцать лет назад и она блистала красотой в покоях Сирилунна, но за эти годы заметно растолстела и у неё вырос второй подбородок. Впрочем, и сейчас она неплохо выглядела, и кожа у неё была нежная, словом, никаких примет старости. Дальше сидела Якобина, что была замужем за Уле-Мужиком. Родом Якобина была с юга, из Хельгеланна, смуглая, узкоглазая, ещё у неё были самые кудрявые волосы среди всех здешних, почему и прозвали её Брамапутрой. И кто бы мог подумать, что именно дряхлый смотритель маяка в весёлый час придумал для неё это прозвище.
Мак сидел, окидывал взглядом стол, он хорошо знал всех сидящих за этим столом, особенно - девушек и женщин, и каждое Рождество он сидел во главе стола, глядел на знакомые лица и предавался воспоминаниям.
Хотите верьте, хотите нет, но даже у жены младшего мельника ходуном ходила пышная грудь, и она была полна воспоминаний. Хотите верьте, хотите нет, но даже Брамапутра засверкала глазами и покачала кудрявой головой, и голова у ней тоже была полна воспоминаний. Ещё раз налили вина, и она выпила свою рюмку, и совсем разгорячилась, и выставила ногу далеко под столом. А что до Мака, то по его неподвижному лицу никто бы не догадался, что и он может быть ласковым в чьих-то объятиях, что и у него бывает нежный взгляд. Через равные промежутки времени он поднимал свою рюмку, переводил глаза на Стена, приказчика, и спрашивал: "А ты не забыл подлить всем?". Заметив, однако, что бедный виночерпий сам не успевает проглотить ни кусочка, распорядился по-новому и посадил с другой стороны стола Мартина, второго приказчика. Мак всё умел уладить, и разговор он вёл о разных мелочах, которые могли заинтересовать всех его гостей.
И только два старика, Фредрик Менза и Монс, ничего не слушали, а просто ели, тупо и натужно, как животные. Монс всё глубже уходил головой в свой шерстяной шарф, и тем шире казались его плечи, а голова Фредрика Мензы, напротив, торчала кверху на худой шее, словно у грифа, но разум в ней так же умер, как и у Монса. Похоже было, будто два покойника восстали из гроба и пальцы их успели перенять осторожные движения червей. Если Фредрик Менза обнаруживал на столе нечто удалённое, до чего он не мог дотянуться, он привставал с места, чтобы достать и взять желаемое. "Тебе чего? Чего ты хочешь?" - тихо спрашивала дочь и, толкнув его, совала ему в руку кусок какой-нибудь снеди, что вполне устраивало старика. Монс любовно оглядел блюдо со свининой и начал в нём ковыряться, ему тут же сунули кусок, и Монс увидел, что кусок, который почему-то не давался в руки, теперь у него. Он щедро обмазал свинину маслом и принялся уплетать. Ему сунули ещё ломоть хлеба, могильные черви цепко обхватили хлеб и удержали его. Кусок свинины исчез в два счёта, Монс поискал его взглядом на своей тарелке, но не нашёл. "У тебя ж хлеб есть", - сказала жена мельника, и Монс с полным удовольствием начал поедать хлеб. "Лучше обмакни его в чай", - сказал кто-то, потому что все присутствующие наперебой желали помочь старичкам и позаботиться о них. Тут кто-то обнаружил, что бедняга держит в руке сухой хлеб, и поспешил на выручку с маслом и другими вкусными вещами. Словно выживший из ума великан, словно гора высился Монс и поглощал свою еду, а прикончив кусок хлеба, продолжал отыскивать этот кусок глазами у себя в руке и даже спросил вполне осмысленно: "Его больше нет?". А Фредрик Менза словно попугай повторил: "Его больше нет?" - оставаясь таким же тупым и беспонятливым.
Два старика, с нечистыми лицами, с жиром и грязью на руках, с неистребимым запахом старости, распространяли на нижнем конце стола какое-то гадостное чувство, какой-то звериный дух, который растекался по обе стороны стола. Не сиди гости у самого Мака, трудно сказать, каким непотребством всё это могло завершиться. Ни одного разумного слова не раздавалось на дальнем конце стола, все направили мысли единственно на то, чтобы прислуживать старческой немощи. И вот Монс, утомлённый обилием пищи, уставился на свечи вдоль стола и захохотал. "Ха-ха-ха! - хохотал он, и глаза у него были будто гнойные нарывы. - Тысяча чертей, я доволен!" - восклицал Монс. "Ха-ха-ха!" - закатился и Фредрик Менза с нелепой серьёзностью, не переставая, впрочем, есть.
- Бедняжки, у них тоже есть свои радости, - твердили собравшиеся. Только у жены мельника хватало ума, чтобы испытывать стыд.
И во всём доме не сыскать ни одного ребёнка... Тут подали сласти и шерри. Ни в чём не было недостатка за этим столом.
- У всех рюмки полные? - справился Мак. - Тогда по обычаю выпьем за здоровье моей дочери баронессы Эдварды.
Ах, до чего это было разумно, и благородно, и по-отцовски! Ну, как не уважать такого человека?!
Бенони не сводил глаз со своего господина, как тот кашляет в салфетку, а не на весь стол и как управляется с вилкой. Бенони со своей стороны тоже был парень не промах, в любой ситуации он находил пример для подражания, и где бы он ни побывал, он всегда уносил с собой какое-нибудь новое знание. И когда теперь Мак чокнулся с ним, Бенони успел уже пройти хорошую выучку и ответил вполне по-благородному, как настоящий важный господин. Поистине всё шло к тому, чтобы из Бенони получился второй Мак.
Потом хозяин протянул свою рюмку к смотрителю маяка и его жене - то были единственные соседи Сирилунна со стороны моря. Ваше здоровье! Старая дама смутилась и покраснела, хотя ей уже стукнуло пятьдесят лет и у неё были две взрослые замужние дочери и внуки. Смотритель с идиотским видом обратил к Маку увядшее лицо - вот так, мол. Затем он взял свою рюмку и не спеша выпил. Только руки у него как-то странно дрожали. Не потому ли, что Мак счёл его человеком, с которым можно чокнуться? После чего он снова погрузился в привычное слабоумие.
А Мак обратился к своей челяди: он не хочет никого конкретно назвать и никого - забыть, все служат ему верно и преданно, и он благодарен им за это и желает счастливого Рождества.
Каков говорун! Откуда, скажите на милость, брал он такие слова? Гости были заметно растроганы, Брамапутра полезла за носовым платком. Кузнец сколько-то лет назад и не подумал бы выпить с Маком, потому как в нём жила неуёмная вечная ненависть. Старая такая история, в которой был замешан не один человек: и его молодая жена, которой уже нет в живых, и сам Мак, да вдобавок ещё охотник, чужой, со стороны, по имени лейтенант Глан. Всё это было много лет назад, молодая жена без памяти влюбилась в того Глана, но Мак сумел её улестить и призывал к себе во всякое время. Кузнец хорошо помнил свою жену, её звали Ева, она была маленького росточка, а больше он, по правде, мало что помнил, обычная жизнь текла как всегда, дошла до этого дня, и вот теперь он сидит у Мака, пьёт с ним за счастливое Рождество, а вечная ненависть куда-то делась.
- Ну, все довольны? - спросил Мак.
Все встали. Эллен, горничная, тотчас начала перетаскивать белые, вызолоченные стулья обратно в гостиную, туда же проследовал Мак и позвал за собой смотрителя с женой и Бенони. Остальных же гостей попросили остаться в столовой и выпить стаканчик пунша, а то и два. Разговор после стаканчиков пошёл ещё оживлённей.
- Вы не могли бы нам сыграть, госпожа Шёнинг? - спросил Мак, указывая на маленькое фортепьяно.
Нет, нет, она не умеет играть. Тому уже столько лет... Сыграть? Господин Мак, верно, изволит шутить?
- Но ведь вы же играли нам много лет назад? Нет, нет! Когда она играла? Давным-давно. Вот её дочери, те немножко играют, они сами немножко выучились, когда вышли замуж. Они очень музыкальные.
- Но ведь вы из хорошей семьи, вы урождённая Бродкорб, и хотите уверить меня, что вас не учили играть?! Да я и сам слышал.
- Нет, нет, я вовсе не из хорошей семьи. Нет, нет, вы, верно, шутите.
- Вашим родителям принадлежал целый пасторат! Думаете, мне это не известно?
- Моим родителям? Несколько дворов у них, может, и было. И ещё кой-какие участки... Но с пасторатом, господин Мак, это чья-то выдумка. Родители у меня были простые крестьяне, у нас был двор, несколько лошадей, несколько коров, но ничего такого, о чём стоит поминать.
Смотритель Шёнинг между тем ходил с очками на носу и разглядывал картины, развешанные по стенам. Ему было совершенно безразлично, о чём это его жена разговаривает с Маком, уж слишком хорошо он знал её голос, хорошо до отвращения. Они женаты уже тридцать лет, они прожили под одной крышей одиннадцать тысяч дней.
Мак снял с инструмента чехол.
- Нет, нет, - твердила мадам Шёнинг, - я этим не занималась с молодых лет. Ну, пусть будет псалом.
Она садится с пылающими щеками и глупым видом. Мак распахивает двери в столовую и чуть-чуть приподнимает руку. Этого достаточно, чтобы там воцарилась тишина.
При первых же звуках в лице у смотрителя что-то дрогнуло, он, правда, ещё некоторое время с идиотским видом продолжал разглядывать картины - из чистого упрямства, - чтобы не позволить смутить себя, но потом опустился на стул, стараясь, однако, сидеть спиной к жене. А мадам Шёнинг по памяти сыграла псалом.
Когда псалом был завершён, после чего исполнен вторично, мадам Шёнинг сникла и больше ничего играть не стала.
- Большое спасибо! - поблагодарил её Мак и снова затворил дверь в столовую, чтобы люди там могли теперь заняться чем хотят.
На огромном серебряном подносе подали коньяк, воду и сахар, и Мак предложил господам, пожалуйста, угощаться. А сам намешал два бокала, один - для себя, второй - для мадам Шёнинг. Затем он подошёл к смотрителю и немножко поговорил также и с ним.
- Да, да, вот эту картину мой дед привёз из Голландии.
- А вот там - жанровая сценка с Мальты, - и смотритель указал на другую картину.
- Верно, - с готовностью поддержал его Мак. - Вы сами это увидели?
- Да.
- И что же вы увидели?
- Подпись под картиной.
- Вот как, - откликнулся Мак, заметив про себя, что недооценил умственные способности идиота. - Я думал, вы сами бывали на Мальте и теперь узнали.
А тем временем мадам Шёнинг в свою очередь столь же демонстративно пропускала мимо ушей речи своего мужа. Господи, до чего ей знакома его худая спина с торчащими, костлявыми плечами. Она снова начинает тихо наигрывать, лишь бы не слышать его голос.
- Вы ведь раньше водили корабли, - гнул своё Мак, - вот я и подумал, что вы, может быть, побывали и на Мальте.
Слабая улыбка скользнула по лицу смотрителя.
- Вообще-то я бывал на Мальте.
- Вы только подумайте!
- Но когда я вижу хельгеланнский пейзаж, я не могу его узнать только по той причине, что бывал в Норвегии.
- Нет, конечно, да-да, конечно, - отвечал Мак, а про себя подумал, что перед ним стоит идиот, с которым надо держать ухо востро, и не имеет смысла развлекать его светской беседой.
Потом Мак выпил на пару с Бенони и сказал такие слова:
- Видишь ли, дорогой мой Хартвигсен, всё это я получил по наследству, мебель, и вот эту сахарницу, и картины на стенах, и серебро, и всё, что ни есть в доме. Это та доля наследства, которая попала в Сирилунн, а вторая доля отошла моему брату Маку в Розенгоре. После меня всё это, верно, перейдёт к тому, кто даст на торгах самую высокую цену. Смотри тогда, не упусти случая, Хартвигсен.
- Ну, ещё не известно, кто из нас умрёт первым.
На это Мак лишь покачал головой. Затем он подошёл к мадам Шёнинг, он никак не мог допустить, чтобы она сидела вот так одна.
А Бенони стоял и думал: "Мак всё это говорит просто так, для разговора, у него ведь есть родная дочь, ей всё и достанется, чего ж он меня зря распаляет?".
- Видите ли, мадам Шёнинг, с тех пор, как скончалась моя жена, инструмент так и стоит без дела. Играть на нём некому. Но не могу же я его просто выбросить, это дорогой инструмент.
Мадам Шёнинг задала вполне разумный вопрос:
- Но ведь ваша дочь, она, наверно, играла, когда жила дома?
- Нет, она не умела. У баронессы Эдварды нет интереса к музыке. Представьте себе! И это у меня, который готов идти за тридевять земель, лишь бы послушать музыку. Вот Роза Барфуд играет, когда заходит ко мне, она очень музыкальная.
Тут у Бенони возникла любопытная и довольно безумная мысль: а что если потягаться с баронессой и выманить этот рояль у Мака? И водрузить у себя в комнате, потому как ближайшим же летом рояль может ему очень даже пригодиться. А что если и Мак завёл этот разговор не без умысла?
Гости в столовой тем временем расшумелись, они явно затеяли там игру, мужчины и женщины, они громко хохочут, пренебрегая святостью вечера, слышно, как падает на пол рюмка.
- Вы, я вижу, интересуетесь картинами, - возобновляет Мак свой разговор со смотрителем. - А вот здесь, глядите, побережье Шотландии. Такое пустынное и унылое место!
- И очень своеобразное, - говорит смотритель.
- Вы так думаете? Но ведь здесь ничего не растёт, здесь только камни да песок.
- Ну да.
- Так что же?
- Песок очень красиво окрашен. А это базальтовые столбы. Но вообще-то на камне и песке много чего растёт.
- Да, кое-что растёт.
- На горе стоит сосна, с каждым днём она наливается соком от руды и смолы, она не клонится в бурю, а знай себе стоит и звенит под ветром.
- Конечно, с этой точки зрения... - соглашается Мак, дивясь на многословие смотрителя.
- Есть такое растение по имени асфодель, - продолжает смотритель, ещё больше усугубляя своими речами удивление Мака. - Стебель у него высотой с человека, а на стебле сидят редкие фиолетовые цветы. И там, где оно растёт, там не растёт больше ничего, это примета мёртвой земли, песка, пустыни.
- Удивительно, удивительно! И вы своими глазами видели этот цветок?
- Ну да! Я его даже сорвал.
- Где же?
- В Греции.
- Удивительно! - повторил Мак, всё больше досадуя на этого идиота. - Ваше здоровье, мадам Шёнинг, - воскликнул он и тем спасся от продолжения разговора.
И в ту же минуту ожили длинные часы у стены и пробили одиннадцать резких ударов.
- Разрешите подлить вам капельку, мадам Шёнинг, - говорит Мак.
- Нет-нет, спасибо вам большое, но нам пора домой, - отвечает мадам Шёнинг, - за лампой приглядывает один только Эйнар, больше никого.
Ещё несколько слов о маяке, мадам Шёнинг уже встала и готова к прощальному рукопожатию, но поскольку Мак начинает её расспрашивать об их глухонемом сыне Эйнаре, она забывает своё намерение и опять садится.
Вдруг, глянув на часы, смотритель говорит:
- Да, уже одиннадцать, как я вижу. Пора домой, к маяку.