* * *
Весна в тот год была более ранняя и буйная, чем это у нас бывает, ее не прерывали возвраты капризной зимы и холода, что срезают головки зеленых трав и скручивают молоденькие листочки. Все распускалось с невероятной быстротой, и люди, пользуясь возвращением тепла, выбегали на берег Днепра полюбоваться великолепием широко разлившейся реки и молодой зеленью.
В один из таких дней Эварист вечером пошел в парк, где только старые ореховые деревья оставались глухи к призывам весны. Росшие под ними кусты уже облачились в весенние брачные наряды, покрылись молодыми листочками, приготовились к цветению.
Необычно пусто было в парке в эту вечернюю пору, большая часть здешней публики отвлеклась каким-то шумным цирковым представлением. Но Эварист искал именно покоя и тишины.
С тех пор как он познакомился с Зоной, его мысли, как он этому ни противился, постоянно возвращались к ней, образ этой бедной девушки не давал ему покоя.
Она все больше интересовала Эвариста и уже не только как несчастная сирота, брошенная в грозное житейское море, или жертва опасных теорий, от которых ее нужно было спасать, а как некий причудливый идеал, к которому его против воли влекло все сильнее. Он сам не понимал, что могло возбудить в нем такое страстное чувство. Все, во что Зоня верила, что говорила, оскорбляло его, возмущало, было ему отвратительно - сама же она была ему дорога чрезвычайно. Может быть, эта внезапная любовь была вызвана чисто чувственным очарованием, тем не менее она отличалась силой и глубиной. Эварист не мог ей противиться. Он боролся с собой, избегал встреч, гнал прочь воспоминания, но, едва Зоня представала перед его глазами, страстное чувство вновь овладевало им.
Не Зоня разжигала его любовь, ибо никто не был к нему так безразличен, как она. Предпринятая Евлашевским попытка обращения, которая окончилась неудачей, оттолкнула девушку от Эвариста. Она смотрела на него с жалостью, чуть ли не с презрением, отстранялась, не скрывая своей антипатии. Несмотря на это, Эварист любил ее все пламеннее, можно сказать, все отчаянней.
И эта любовь, готовая на жертвы, чистая, благородная, сделала его несчастным и лишила покоя.
После описанного нами вечера Эварист не показывался у Зони дней десять; наконец он был вынужден прийти за ответом на письмо Мадзи. Зоня приняла его холодно, ни о каком обращении уже не говорила, потому что "отец" признал его неспособным и непригодным. Этот строгий приговор сделал Зоню на редкость холодной и равнодушной к кузену.
Эварист напомнил о письме к сестре. Зоня пожала плечами.
- Что я могу ей написать? Мадзя меня так же не поймет, как я не смогла понять ее письмо, полное благочестивых восклицаний и детского лепета. Мадзя - дитя, осужденное на вечное ничтожество. Мне жаль ее, но помочь ей я ничем не могу.
- Ну хотя бы несколько строк, ведь это ваша сестра, - настаивал Эварист.
- Сестра? Да что такое сестра? - спросила Зоня. - Мне сестра Гелиодора, с которой мы понимаем друг друга, одинаково мыслим и чувствуем. Но эта, моя кровная, она мне незнакома и чужда.
Однако, может быть, потому, что ей хотелось избавиться от Эвариста, она поспешила поправиться:
- Ну ладно, напишу, напишу… Приходите… или нет, я сама вам пришлю…
Прошло еще недели две, письма все не было, и однажды, увидев Зоню на улице, Эварист подошел и спросил об обещанном ответе.
Зоня несколько нетерпеливо велела ему прийти за ответом на следующий день. Это короткое свидание вновь привело Эвариста в мечтательное настроение; когда он на следующий день в таком восторженном состоянии духа пришел и застал ее одну, то не смог удержаться и после первых холодных слов взорвался:
- Хотя ты не хочешь меня знать ни как родственника, ни как доброго друга и оказываешь мне даже не безразличие, а почти презрение, позволь все же признаться, что ты пробудила во мне такое горячее участие, такую симпатию, что я без тревоги и ужаса не могу и думать о тебе, но и не думать мне также невозможно.
Зоня поморщилась.
- Благодарю за столь горячее чувство, - живо возразила она, - но не воображайте, пожалуйста, что я когда-либо отвечу на него хотя бы теплым чувством. Мы такие разные с вами. И откуда у вас это беспокойство обо мне?
- А разве его не объясняет твое положение и люди, окружающие тебя? - вскричал Эварист.
- В моем положении я чувствую себя в полной безопасности, а окружающих меня людей уважаю и люблю…
- Ты находишься на пути… - начал было Эварист, но оскорбленная девушка не дала ему договорить.
- Да, да! На пути к гибели и лишениям! - рассмеялась она. - Ах, пожалуйста, не заботьтесь обо мне; я знаю, где нахожусь и куда иду.
Она смеялась, но явно была рассержена. У молодого человека слезы брызнули из глаз, он схватил ее за руку.
- Зоня! Помилуй! Не сердись! - воскликнул он. - Никто, никто на свете больше меня не желает тебе добра, никто не любит тебя больше, чем я.
Девушка, смеясь, вырвала руку.
- Что такое! Уж не влюбился ли ты в меня! То-то было бы забавно! - воскликнула она весело. - Ты выдумываешь какие-то мнимые для меня опасности, а сам грозишь мне любовью… Вот они, ваши фарисейские добродетели!
Эварист возмутился.
- Зоня, - крикнул он, краснея, - да, я люблю тебя, люблю безмерно, но такая любовь, как моя, не представляет собой опасности, а могла бы стать для тебя спасением, это честная и открытая любовь на всю жизнь.
Зоня стояла молча, смущенная этим признанием, и лишь спустя несколько времени холодно ответила:
- Покорно благодарю, но, к несчастью, я не знаю и знать не хочу другой любви, кроме любви к правде и науке, - этого мне вполне достаточно… Вам казалось по той свободе, которая царит между нами, что я буду для вас легкой добычей. Но вы ошибаетесь, пан Эварист! Вы о нас судите лишь по внешнему виду.
Эварист прервал ее с таким бурным возмущением, что заставил замолчать. Он тут же схватил шляпу и холодно попрощался.
Они расстались так, словно им предстояло никогда больше не видеться. Эварист дал себе слово не подходить к ней. Он избегал Зоню до такой степени, что, увидав на улице, сворачивал в другую сторону, лишь бы не встречаться с ней.
И странное дело, однажды, когда он столкнулся с Зоней, возвращающейся из библиотеки домой, она сама подошла к нему, говоря:
- Вы напрасно сердитесь на меня, Эварист. Я не такая злюка, как вы думаете, и даже не лишена сердца. У вас было время забыть о любви, но мы можем стать друзьями.
Она протянула ему руку. Эварист принял этот жест с благодарностью.
Зоня смотрела на него насмешливо, но без гнева.
- Жаль, что вы не дали отцу возможность обратить вас в нашу веру, вы бы стали мне добрым товарищем, а так…
Она пожала плечами.
- Ведь я в ваших глазах авантюристка, а вы в моих, ах, скажу вам по-нашему: вы фарисей… Ну, не сердитесь, не сердитесь! - И, не дав Эваристу вымолвить ни слова, она попрощалась и поспешила своей дорогой.
Эта крупица сердечности, эти несколько слов, брошенных походя, вновь вскружили Эваристу голову.
Он боролся с собой, а ему все хотелось приблизиться к ней, подойти, посмотреть, хоть бы услышать ее голос, словно бы насмешливый, в котором, однако, ему чудилась грусть. Он боялся, что новая встреча еще пуще его одурманит и он еще пуще станет томиться.
Эварист ходил подавленный, мучился и одновременно был недоволен собой. Сегодняшняя прогулка была предпринята, чтобы рассеяться - быстрое движение подчас успокаивало его взбудораженные мысли. Но на этот раз не помогло. Вместо того чтобы улечься, мысли его метались из стороны в сторону. Он упрекал себя за то, что сопротивлялся всем этим кипевшим вокруг новым веяниям, ближе не познакомился с тем, что так горячо занимало бедную Зоню.
Опустив голову, он сидел на скрытой в кустах скамейке, спиной к аллее, от которой его отгораживало огромное ореховое дерево, когда сзади услышал голоса и шаги. Избегая каких бы то ни было встреч, он сделал движение подняться, как вдруг узнал постоянно звучавший у него в ушах веселый голосок Зони; другой голос, как ему показалось, принадлежал "отцу".
Неприятная мысль о близости между этими двумя людьми не позволила ему двинуться с места. Он продолжал сидеть на скамейке, а собеседники все приближались и наконец остановились за кустами.
Он услышал, как "отец" степенно произнес:
- Присядем.
Вероятно, ни в каком другом случае Эварист не позволил бы себе подслушивать, но теперь у него так билось сердце и скамья так прочно держала его в своих оковах… Он понимал, что, добровольно становясь свидетелем разговора, не предназначенного для его ушей, ведет себя неприлично, но не мог уйти. Это было свыше его сил.
- Ну что ж, сядем, - весело отозвалась Зоня. - Вид отсюда прелестный… весна… и хотя умиляться по ее поводу это ребячество, а все-таки приятно…
- О, это возвращение природы к жизни после освежающего сна! - с пафосом подхватил Евлашевский. - И существа, являющиеся составной частью природы, теплом и светом призванной к возрождению, подобно ей, неизбежно испытывают жажду соединяться, группироваться, избирать согласно инстинкту…
Говоря это, он слегка вздохнул.
- Это пора влюбленности и любви, - продолжал он, - когда даже сухие вербы пускают ростки.
Евлашевский подождал, но Зоня не отвечала.
- Я именно такая сухая верба, - закончил он свою мысль, - под потрескавшейся и сучковатой корой которой еще струятся жизненные соки. Весна и на меня действует удивительным образом… Она меня омолаживает.
- Вы и так молоды душой, моложе многих наших молокососов, - возразила Зоня.
- Не только душой, - живо прервал ее Евлашевский, - я чувствую себя молодым и в том, что обычно не совсем точно называется сердцем, - по существу, это только чувственное влечение. Если бы мы жили в мире свободного выбора, преобразованном согласно знаменитой системе Фурье, то, наверное, нашлась бы женщина, которую влекло бы ко мне, как и меня к ней…
Эвариста, когда он услышал это странное признание, бросило в жар, руки его сами сжались в кулаки.
Зоня молчала.
- Да, моя дорогая, - продолжал Евлашевский, - закон природы состоит в том, что родственные натуры соединяются в пары, отсюда и это томление, особенно в известные времена года, эта тоска, которая в нашем утонченном и извращенном обществе не находит понимания и не принимается в расчет… Ощущение, какое вызывает в тебе весна, есть жажда подчиняться законам природы… Ты хочешь любить!
Зоня рассмеялась, но смех ее звучал напряженно, не искренне.
- Ошибаетесь, отец, - холодно возразила она, - мое сердце не жаждет ничего, кроме науки и овладения миром с ее помощью. Я ежедневно сталкиваюсь с молодыми людьми, которые стараются мне понравиться, но ни один из них не возбудил во мне ни малейшего чувства, они мне безразличны. К вам, которому я обязана светом учения, я более всего испытываю уважение, благодарность и симпатию.
Евлашевский помолчал, затем воскликнул:
- Зоня, пришло время, когда я должен объяснить тебе твои собственные невнятные чувства, это так ясно, так естественно - пылкая юность тянется к дополняющей ее зрелости. Твое сердце принадлежит мне, ибо я сам твой, всем сердцем. Я люблю тебя!
- Вы шутите, - возразила Зоня, смешавшись, - мое чувство к вам это привязанность ребенка, не больше…
- О, ты сама себя не знаешь, ты ошибаешься, - продолжал восклицать Евлашевский, - ты должна меня любить, мы предназначены друг для друга. Я воспитал твой ум для себя, ты моя духовная половина…
- Но, пан Евлашевский, - изменившимся голосом сказала Зоня, - я все-таки лучше себя знаю. Вы смеетесь надо мной! Уйдем отсюда, прошу вас, уйдем!
- Останься! - послышался дрожащий от гнева и отчаяния голос Евлашевского. - Твое предназначение быть моей, моей в полном смысле этого слова! И это сбудется так или иначе. Ты отдашься моей горячей любви, ты будешь счастлива и меня осчастливишь…
- Перестаньте, пан Евлашевский, не говорите вздора, - громко сказала Зоня. - Желание вскружить голову своей ученице не вяжется с достоинством учителя и отца… Я готова считать это шуткой, но мне неприятно, что вы позволили себе так шутить со мной.
Тут она еще более повысила голос, чеканила каждое слово:
- Вы принимаете меня за ребенка, но я не ребенок! Я знаю себя очень хорошо и если полюблю - о, ничто в мире меня не остановит, я отдамся этому человеку, не спрашивая, отпустит ли мне мои грехи общество, свободен мой возлюбленный или связан чем-то. Это закон природы и это право моего сердца. Но не чувствуя любви, не будучи охвачена святым порывом, я не позволю купить себя ни мудростью, ни миллионами! Я не продам себя ни за лавровый венок своего поклонника, ни за царский трон, если бы он у него был.
Евлашевский сердито пыхтел, слышалось какое-то невнятное ворчание…
Вдруг Зоня крикнула:
- Помогите!
"Отец" обхватил ее обеими руками, а губами старался дотянуться до лица; девушка мужественно оборонялась, но прежде чем она успела влепить нахалу пощечину, Эварист перескочил через кусты, кинулся на Евлашевского сзади и, схватив за воротник, так рванул, что тот упал и покатился по земле.
Зоня, не потерявшая самообладания, бросила взгляд на своего поверженного поклонника, который, барахтаясь, силился подняться с земли, как это делают иногда опрокинутые на спину жуки, затем подняла глаза на Эвариста и отбежала на несколько шагов.
Протягивая ему руку, она хладнокровно распорядилась:
- Проводите меня домой! - И пошла быстрым шагом из парка, не оборачиваясь на кряхтевшего Евлашевского, который, видимо, ушибся при падении. Сначала она ничего не говорила и, только когда они немного отошли, повернулась к Эваристу и сказала:
- Несчастный старик, где-то, видимо, переложил, вот и ударило ему в голову… Никогда не ожидала от него такого… Мне стыдно за него и жаль… Пожалуйста, никому об этом не говорите.
- Не ради него я буду молчать, ради вас, - возразил Эварист, - но раз уж я имел счастье вовремя прийти вам на помощь…
Зоня рассмеялась.
- Пожалуйста, не воображайте, что вы меня спасли, я и сама бы справилась с этим помешавшимся беднягой. Женщина, которая нуждается в защитниках, может и не стоит защиты! На худой конец, - добавила она, смело глядя кузену в глаза, - мне ведь не зря даны превосходные зубы.
Эварист слушал ее с грустью.
- А все-таки лучше, - ответил он, - не подвергать себя необходимости пользоваться ими. Как вы могли…
- Ах, оставьте! Разум следует подкреплять опытом, - возразила девушка. - Ну, скажите, как я могла подумать, что человек, знания и ум которого я так чту, который был для меня духовным отцом и вдохновителем, вдруг допустит такую выходку?..
- Вы могли если не предвидеть подобное, - ответил Эварист, - то хотя бы сделать вывод из этих его теорий, ведь он проповедует, что ни наши общественные, ни религиозные нормы ему не указ!
- Но есть еще здравый смысл, зачем же навязывать мне чувство, разделить которое я не могу, - воскликнула Зоня.
- Думаете, рассудок имеет какую-то власть над чувствами? - сказал Эварист. - Он должен бы иметь такую власть, - но чувства постоянно бунтуют и побеждают.
Некоторое время они шли молча.
- Бедный старик, - проговорила наконец Зоня, - жаль мне его, мне его будет недоставать!
- Надеюсь, он больше не покажется, - заметил Эварист, - и вы его больше не увидите.
- Не знаю, - пожала она плечами, - посмотрим, когда он протрезвится.
- Неужели вам не приходит в голову, - . спросил юноша, - что теории, приводящие к подобной практике, немногого стоят?
У Зони блеснули глаза.
- Вы несправедливы, - горячо воскликнула она, - минута слабости и безумия не имеет ничего общего с теориями. Оттого, что в мудреце на минуту пробудилось животное, стоит ли пренебрегать мудростью?
- А чего стоит мудрость, не властная над человеком, ее провозглашающим?
- Вы придаете этому случаю слишком большое значение, - спокойно ответила девушка. - Меня-то уж он наверно не свернет с однажды намеченного пути.
Эварист грустно опустил голову.
- Знаю, - продолжала она, - в душе вы жалеете эту сумасшедшую Зоню, так же как и я вас, - вы представляетесь мне осужденным на духовную смерть, на жизнь автомата, которым управляют предрассудки, условности, устарелые законы и закоснелый фанатизм… Из нас двоих я более счастливая, потому что живу настоящей жизнью, вы же будете питаться мертвечиной…
Но из-за этого, мой мнимый избавитель, не сердитесь на свою названую сумасбродную сестру. Я к вам все-таки расположена настолько, насколько вообще могу быть расположена к кому-либо. У меня к вам слабость, может быть, оттого, что мне искренне жаль вас…
С милой улыбкой она повернулась к нему лицом. Эварист пылко схватил ее ручку и стал целовать.
- О, прошу, не уподобляйтесь Евлашевскому, расстанемся спокойно, по-приятельски. И не объясняйте мою симпатию ничем иным, как своей неполноценностью, - рассмеялась Зоня.
Они уже были недалеко от улицы, где стоял дом Агафьи Салгановой. Эварист проводил Зоню до места, откуда было видно подворье, пожал ей руку и ушел.
Неприятное впечатление осталось у него от этого странного происшествия и еще более огорчил последовавший затем разговор.
А Зоня, расставшись с Эваристом, быстрым шагом, почти бегом, направилась к дому, где у смотревшего на улицу окна сидела с папиросой в зубах Гелиодора.
Они обменялись кивками и улыбками.
- Пойдем ко мне, Геля, я тебе кое-что расскажу, - крикнула Зоня.
Спустя минуту они встретились у Зониной комнаты, вошли и Зоня заперла за собою дверь.
- У меня было приключение, - живо начала девушка, скидывая с головы тирольскую шляпку с пером.
- Приключение? У тебя? Интересно, - сказала вдова, щуря глаза и дымя папиросой.
- Пошли мы с отцом в парк, болтая о том о сем, - продолжала Зоня, - и сели на скамейку под орехом, - оттуда такой прелестный вид. Отец показался мне немного странным, был почему-то раздражен, неспокоен. Говоря о природе, ни с того ни с сего вставил что-то о любви, потом о своей симпатии ко мне, а потом уже, что любит меня безумно, а когда я рассмеялась и попробовала вразумить его, он обнял меня и пытался поцеловать. Это было уже слишком! Я стала с криком вырываться. На беду, черт принес Дорогуба, и тот как схватит Евлашевского за шиворот…
У Гелиодоры выпала изо рта папироса, она всплеснула руками, нахмурилась, и лицо ее как-то странно исказилось…
- И надо было тебе кричать, - произнесла она сердито, - и к чему так упираться?
- То есть как это? - прервала ее Зоня.
- Ну что, съел бы он тебя, что ли, поцеловавши? - гневно воскликнула вдовушка. - Право, я тебя не понимаю! Глядя на то, как ты обходишься с отцом, я была уверена, что ты давно все знаешь, его страсть к тебе была очевидна. Ты смотрела на него благосклонно, что могло быть естественней мысли о вашем союзе…
- Геля! - рассмеялась Зоня, - что с тобой? Ты когда-нибудь к нему приглядывалась?
- Я не нахожу его некрасивым, - возразила хозяйка, - его озаряют вдохновение и разум.
- Так бери его себе вместе с разумом и вдохновением, - вскричала Зоня, - мне он не нужен.