- Я приехал из Минска, - запоздало ответил на Надин вопрос Алимов и, сам не понимая для чего, пояснил: -У нас морозно, так в валенках приехал...
- И правильно сделали! - подхватила Надя. - Сейчас поезда ходят так, что можно на иной станции надолго застрять. Не дай бог быть легко одетому. Скажите, а Минск большой город?
- Большой. Но с Москвой, конечно, не сравнишь.
- Кстати, как вам Москва понравилась?
- Очень! - И Алимов незаметно для себя разговорился. Он рассказал Наде, где они сегодня были, что видели, а сам был на седьмом небе от счастья, что эта чудесная девушка слушает его, простого рабочего человека, который даже в театре ни разу в жизни не был.
Вскипел самовар, и беседа продолжалась за чаем. Надя весело и непринужденно говорила об институтских делах, рассмешила брата и его гостя рассказом о проделке студентов-шутников: они разоблачили полицейского шпика и умудрились ему на спину прикрепить записку, на которой было написано: "Я - балбес и шпик полицейский! Студентам приказываю при мне о революции не говорить - продам". И ходил тот шпик среди студентов, делая вид, что он свой, около трех часов, и все это время сотрясались институтские стены от хохота. Надя, вспоминая об этом, и сейчас не могла удержаться:
- Пожалуй, самое смешное в том, что шпик, ни о чем не догадываясь, сам смеялся вместе со всеми. Ребята спрашивали, кто он да откуда, а шпик врал как мог.
- Ну и чем все это кончилось? - спросил Павел.
- Кто-то ему сказал о записке. Что ребятам оставалось? Вышвырнули шпика из института, и дело с концом...
Как Роману хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался. Но, увы, через час Надя, пообещав забежать на следующий день, ушла.
В ту ночь Алимов долго не мог уснуть: перед глазами стояла "голубая" девушка. Да, такое с ним творилось впервые.
Чуть свет пришел Иван.
- Все спите, лежебоки! А я не выдержал и уже сбегал к Лескову. Он говорит, что Шяштокас был высокого роста, сероглазый, с пышной шевелюрой, лет около двадцати пяти.
- Нет, Чарон не такой. Он тоже высок, но глаза голубые. Вообще, пожалуй, смахивает на артиста, хотя и лысоват. Да и годами постарше, - задумчиво проговорил Алимов. - А что слышно у Евсея?
- Просил, чтобы вы его часам к двенадцати дожидались.
- А ты куда торопишься? - спросил у Ивана Катурин.
- Хочу еще кое с кем поговорить. Постараюсь к приходу Евсея тоже подбежать.
...Иван рассчитал точно. Они с Евсеем появились у Катурина почти в одно время. Иван был в хорошем настроении, Евсей, наоборот, хмуро посматривал из-под густых бровей, молча стащил с грузного тела шубу и сел на диван. Его удрученный вид как бы говорил: "Можете ни о чем не спрашивать, все равно ничего хорошего не скажу".
Иван же словно не заметил, что друг чем-то огорчен, сыпал весело:
- Ну, братцы, не зря побегал по морозцу. Нашел еще двух человек, которые в пятнадцатом и в начале шестнадцатого сидели вместе со Щербиным в тюрьме. Они хорошо помнят первый побег Щербина, Шяштокаса и других товарищей. Тогда произошла схватка с охранниками, двое из которых были убиты. Погибло и девять наших товарищей. Главными виновниками суд признал Щербина и Шяштокаса. Их и приговорили к смертной казни. Так вот один из тех, с кем я сегодня говорил, Евладов, вспомнил, что в подготовке нового побега вместе с Шяштокасом, Щербиным и другими товарищами принимал участие некто Морозик. Приметы полностью совпадают. Евладов так и сказал: "Артист, да и только". Так что, будем считать, доподлинно известно: Чарон под фамилией Морозик действительно сидел вместе со Щербиным. Но теперь послушайте дальше. Евладов помнит, что Шяштокас пытался перепроверить через волю, действительно ли Морозик член РСДРП, участник подпольной борьбы в Петрограде и сражений с полицией и войсками в Москве в девятьсот пятом году. Они тогда передали на волю записку, но ответа получить не успели. Воспользовались промахом охраны и устроили побег. Во время побега опять многие товарищи погибли, но Щербину, Морозику и Шяштокасу удалось скрыться. Вполне возможно, что Морозик сумел достать документы на имя Чарона, скорее всего, так оно и случилось. Но Евладов уверяет, что сколько он после отбытия срока ни пытался выяснить, действительно ли Морозик рассказывал о себе правду, так ничего и не добился. Петроградский комитет РСДРП ответил, что среди членов партии Морозик не числился. Ничего не смог выяснить Евладов и об участии Морозика в вооруженных стачках здесь, в Москве.
- Все это еще не доказательства, - заговорил наконец Евсей. - В Москве охранке удавалось арестовывать членов подпольного комитета по десятку раз, и вполне возможно, что Морозика знал кто-нибудь из тех, которые погибли.
- Конечно, могло быть и так, - согласился Иван. - Теперь дальше. Шяштокас под фамилией Юшка попал на фронт. В конце прошлого года за агитацию среди солдат был арестован и, по данным Московского комитета партии, сейчас содержится в минской тюрьме.
Иван замолчал. Евсей хмуро спросил:
- Это все, что ты смог выяснить?
- Все. Я же в жандармском управлении, как ты, не работаю. Так что, давай дополняй меня.
- Жандармское управление, охранку недооценивать нельзя. Там есть головы, как говорится, дай бог нам с тобой. - Евсей сделал паузу, пощипал свои маленькие усики и продолжил: - Мне пришлось залезть в архивы с девятисотого года. Год за годом просмотрел списки всех известных охранке членов РСДРП. Много там фамилий, но Чарона не нашел. Теперь вижу, что эти списки мне надо будет просмотреть еще раз, может, и наткнусь на Морозика, кто знает. Затем я добыл финансовые отчеты о выплате жалованья и поощрений агентуре. Не все, конечно, - одну папку. И вот мне бросилось в глаза, что, начиная с девятисотого года, шеф московской охранки Заварзин платил агенту под кличкой "Сыроегин" с каждым годом все больше и больше. Затем вместо Заварзина появился Зубатов. Он тоже взял Сыроегина под свое покровительство. Уже в начале прошлого года Сыроегин стал получать каждый месяц по тысяче рублей, а к концу - по тысяче двести. Вот это жалованье!
- Ну и что здесь интересного? - не утерпел Иван.
- А то, - сухо пояснил Евсей, - что Сыроегин со второй половины шестнадцатого года находится в Минске. - Евсей опять пощипал усы. - Если добавить, что в начале прошлого года несколько месяцев деньги Сыроегину на руки не выдавались, а перечислялись на его счет в банке, то можно предположить, что в это время он выполнял какое-то задание в тюрьме. Это, в свою очередь, наводит на кое-какие мысли...
Евсей замолчал. Молчали и остальные. Каждый обдумывал услышанное. Наконец Алимов спросил у Евсея:
- А нельзя узнать настоящую фамилию Сыроегина или хотя бы номер счета в банке?
- Это почти невозможно, такие секреты охранка хранить умеет. Я, конечно, попытаюсь.
- Вот и хорошо! - обрадовался Алимов. - Нам хотя бы узнать банк, куда переводилось жалованье. В общем, предлагаю следующий план: Иван и Евсей продолжают выяснять все о Морозике в Москве, а я еду в Петроград. - Он взглянул на Катурина. - Ты мне поможешь разыскать там наших товарищей?
- Разумеется. Дадим тебе пароль, адрес, оденем соответственно. А поедешь с моей сестрой. - Катурин увидел, как густо покраснел Алимов, и, словно боясь, что тот неправильно его поймет, пояснил: - Не удивляйся, Надя уже не раз выполняла поручения подпольного комитета в Петрограде и людей наших хорошо знает.
- Правильно, - поддержал Катурина Иван. - И нам будет за тебя спокойнее.
На том и порешили. Катурин предложил всем пообедать у него.
ДВЕ ВСТРЕЧИ
Без вызова в Минск из Ставки приехал подпоручик Жихарев. Михайлов, Мясников, Любимов и Ландер встретились с ним на конспиративной квартире.
Жихарев сидел верхом на стуле и, протягивая руки к открытой голландке, рассказывал:
- Трон шатается. Об этом не стесняясь говорят между собой многие офицеры и даже иностранные военные атташе. Третьего дня дворцовый комендант генерал-майор Воейков приказал мне помочь отнести в кабинет царя - тот аккурат был на прогулке - кипу документов и писем. В царском кабинете я был впервые. Шикарно там, ничего не скажешь. Папки, которые я нес, Воейков приказал положить на стол его Величества. На столе я увидел исписанный женским почерком лист бумаги. Это оказалось письмо от императрицы. Я сделал вид, будто тщательно раскладываю на столе папки, и прочел примерно половину. Императрица жаловалась супругу на беспорядки в стране и бурные манифестации в Петрограде. Писала, что на улицах возводятся баррикады, требовала, чтобы царь проявил твердость и показал бунтовщикам свой кулак.
- Ну и что император? - спросил Михайлов. - Я чувствую, вы сказали не все.
- Вчера он направил командующему Петроградским военным округом генералу Хабарову телеграмму и требовал прекратить манифестации любыми средствами. Насколько мне известно, Хабаров очень жесток и ни перед чем не остановится, прикажет стрелять, а это значит, что будут человеческие жертвы.
Михайлов повернулся к Мясникову:
- Александр Федорович, об этом надо срочно сообщить в Петроград.
- Хорошо, я подготовлю письмо.
Жихарев между тем продолжал:
- И еще одна новость. Скажите спасибо полковнику Каштанову из контрразведки. Он, не зная, что я нахожусь в соседней комнате, показал генерал-адъютанту Иванову одну из ваших листовок, которые мы распространили в полках, и сказал: "Скоро мы прихлопнем эту богодельню!" Тут я навострил ухо. Оказывается, подпольную типографию, в которой вы сейчас печатаете эти листовки, охранка создала через своего агента в Минске специально для того, чтобы выяснить руководителей подполья и других партийных активистов, а затем всех арестовать. Полковник Каштанов был доволен: "Большевики начали печатать листовки в этой типографии месяц назад. Приходить стали в эту типографию и сами руководители - значит, проглотили приманку. Мы знаем, что большевистский центр всего белорусского края и Западного фронта находится в Минске. В числе руководителей - Мясников, Любимов, Ландер. Особую опасность представляет появившийся в Минске в начале прошлого года большевик "Трифоныч". - Жихарев улыбнулся Михайлову: - Это он о вас, Михаил Александрович.
- И что же дальше?
- Я понял Каштанова так: они хотят в ближайшее время через своего агента, имеющего самое близкое отношение к типографии, вызвать туда вас всех по одиночке и там схватить.
- А как они нас вызовут? - поинтересовался Мясников.
- О, точно такой вопрос задал и генерал-адъютант. Каштанов пояснил, что кроме наборщиков и печатников в типографии всегда находится человек, который в случае нужды может по глубоко законспирированной цепочке вызвать в типографию любого руководителя. Ну, для срочного редактирования материала, уточнения текста и так далее. Так вот, агент охранки и должен будет вызывать через этого человека всех известных ему партийных руководителей и активистов.
- Кто агент?
- Господин полковник не догадался об этом сказать, а я, знаете, постеснялся спросить.
Михайлов поблагодарил Жихарева, который очень торопился, и вышел его проводить. Вернувшись, стал у окна, поскреб пальцем по наледи на стекле.
- Так что, значит, Чарон?
- Похоже, - задумчиво согласился Мясников. - Что делать будем?
- Давайте подумаем. Скорее всего, речь идет о Чароне. Если это так, то дело упрощается, но если у нас есть еще один шпик...
- Я думаю, что надо остановиться на Чароне, - сказал Ландер. - Вспомните, ведь это он нашел помещение, достал станок и даже шрифт.
- А каким был активным, - вставил Любимов. - Все доказывал, что лучше места для типографии и придумать нельзя.
- Не горячитесь, друзья, - прервал Любимова Михайлов, - давайте спокойно разберемся. Я считаю, что дела у нас не так уж плохи. Во-первых, даже если эту типографию, пусть и приманку для нас, создала охранка, то все равно она нам дала возможность печатать нужные нам документы и листовки. Во-вторых, мы теперь можем опередить жандармов, а это дает нам прекрасный шанс типографию врагу не отдать. Так что я предлагаю...
Они еще долго обсуждали план действий, рассчитывали варианты. Вдруг Михайлов взглянул на часы, хлопнул себя по лбу, схватил с вешалки пальто и шапку и, никому ничего не сказав, выскочил из дому.
Он чуть не забыл встретить Соню. До прихода поезда оставалось около получаса, и Михайлову пришлось остановить проезжавшего мимо извозчика.
- На станцию, браток, быстро!
Извозчик махнул кнутом:
- Не забудь, господин хороший: чтоб скоро катить, надо щедро платить.
Михайлов выбежал на перрон в тот момент, когда поезд уже сбавлял ход. На какое-то мгновение ему стало страшно: вдруг он не узнает Соню. Жадно вглядывался в проплывавшие мимо вагоны, пытаясь угадать, из какого выйдет она.
Вагоны наконец замерли. Михайлов лихорадочно вертел головой. Он, конечно, понимал, что разминуться они не могут, но не хотел, чтобы Соня ждала его и волновалась. Нетерпеливо зашагал вдоль вагонов к голове состава и почти сразу же увидел ее. Соня, в приталенном пальто и песцовой шапке, которая была ей очень к лицу, смотрела на него и широко улыбалась.
Обнялись, расцеловались.
- С приездом, родная!
- Здравствуй, Арсений! Я так боялась, что не встретишь. Эти твои вечные разъезды...
- Ну что ты!
Он подхватил стоявшие у ее ног большой чемодан и саквояж и поспешил к стоянке извозчиков. Помог Соне поудобнее усесться в широких санях-розвальнях, сам устроился рядом.
- Поехали! На Троицкую гору.
Извозчик громко щелкнул кнутом:
- А ну, крылатые! Застоялись, замерзли, теперь согреетесь!
А мороз действительно был трескучий. Он разрисовал своими мудреными узорами и деревья, и дома, и даже лошадей, которые лихо понеслись по Михайловской улице.
Михайлов вез Соню на новую квартиру. На последнем заседании комитета было решено, что, коль обнаружена слежка, нельзя оставаться в доме. Подобрали квартиру, хозяйка которой, пожилая дворянка, сочувствовала революционерам.
- Как доехала?
- Нормально, если принять во внимание зиму и войну. Правда, устала немножко, но это ничего. Главное - я приехала к тебе, Арсений.
Не по себе стало Михайлову от мысли, что Соня даже не знает его настоящего имени.
"Как только приедем, сразу же все объясню. Она поймет меня".
Соня, наклонившись к его уху, тихо спросила:
- Куда мы едем?
- Туда, где будем жить.
Лошади быстро несли сани. Они проехали по Богодельной, пересекли Захарьевскую и вот-вот должны были свернуть на Немигу. Михайлов сказал:
- Еще немного - и мы дома.
Он коротко поведал, что за человек их хозяйка, заговорил об обстановке в Минске. Соня молча слушала и улыбалась какой-то затаенной улыбкой.
- Чему ты улыбаешься?
Она опять наклонилась к его уху:
- Я счастлива видеть тебя, Арсений, быть с тобой, милый!
От прикосновения теплых и нежных губ, от ее горячего дыхания у Михайлова закружилась голова, и он, не обращая внимания на иронические взгляды извозчика, привлек Соню к себе и поцеловал. Она не стала отклоняться, вся красная, смущенно потупила глаза.
- Стой, стой! - вдруг вскрикнул Михайлов и засмеялся: - Чуть не провез мимо дома.
Они сошли с саней и, немного вернувшись назад, оказались у небольшого дома с мансардой.
- Я постараюсь, чтобы тебе здесь было хорошо, - сказал Михайлов, надавливая локтем сизую от мороза щеколду. По тропке, проложенной в огромных сугробах, прошли к дому.
В большой, жарко натопленной комнате стоял празднично накрытый стол, и даже Михайлов опешил, увидев кроме хозяйки - Екатерины Алексеевны Ландера, Мясникова, Любимова и Кнорина.
- Надо же! - воскликнул он. - Посмотри, Соня, все мои друзья нас встречают и даже шампанское, черти, разыскали. Ну, знакомьтесь.
Вскоре в квартире звучали тосты и веселый смех.
Гости ушли поздно.
Екатерина Алексеевна провела новых постояльцев в их комнату.
Михайлов подошел к Соне, обнял ее.
- Ну вот, наконец мы одни и я могу полностью открыться тебе. - Он усадил Соню в уютное старинное кресло и продолжал: - О том, что я революционер, большевик, ты знаешь, но, Сонечка, милая, мне иногда становится страшно от мысли, что подвергаю твою жизнь опасности...
- Замолчи! - перебила его Соня. - Я люблю тебя и ничего не боюсь.
- А если мне снова придется уйти в подполье, скрываться?
- И я с тобой.
- А если меня схватят?
- И я с тобой! - опять с жаром перебила его Соня. - И вообще, Арсений, перестань меня пугать, я ничего не боюсь и хочу одного - быть рядом с тобой.
- Ладно, тогда слушай...
Михайлов сел на подлокотник кресла, положил руку Соне на плечо и негромко, словно прислушиваясь к своему голосу, заговорил. Впервые за долгие годы борьбы, полные опасностей и тревог, он сидел с любимой женщиной и рассказывал о себе. Последние его слова были:
- Ну вот, теперь ты знаешь обо мне все. Я должен был и хотел тебе это рассказать еще там, в Чите, но сама помнишь, как срочно мне пришлось уехать...
Он взглянул на Соню и, пораженный, умолк, ее глаза были полны слез.
- Родной мой, сколько же тебе довелось пережить! Если бы это рассказал другой, видит бог, я бы не поверила. - И вдруг она улыбнулась сквозь слезы. - Скажи, а ты мог бы принести сюда шампанское - там, на столе, почти полная бутылка осталась?
Михаил бросился к двери. В большой комнате хозяйка заканчивала прибирать со стола.
- Екатерина Алексеевна, миленькая, дайте мне, пожалуйста, два бокала.
- Что, решили тайный тост произнести? - Хозяйка улыбнулась, достала из буфета бутылку и протянула ее Михайлову. - Погодите минуточку.
Загадочно улыбаясь, она вышла из комнаты, а когда вернулась, в руках у нее были хрустальные бокалы.
- Вот, возьмите. Чует мое сердце, что тост, который будет произнесен в вашей комнате, достоин того, чтобы пить шампанское из этих бокалов. - И, чуть смутившись, добавила: - В молодые годы из них пили только мы с мужем.
Когда Михайлов вернулся к себе и наполнил бокалы шампанским, Соня сказала:
- С этой минуты я буду называть тебя Мишей. За то, Мишенька, чтобы дело, которому ты посвятил себя, которому служит мой отец да в меру сил и я, победило!
- Спасибо, родная! - растроганно произнес Михайлов и добавил: - Выпьем за величайшую силу на земле, которая, я уверен, поможет нам в нашей борьбе, - за нашу любовь!
Они, стоя, выпили до дна...