Ему, конечно, не следовало так надрываться. Возвратившись в город, он не дождался, пока поправится окончательно, а тут же впрягся в работу. Он старался побороть слабость, не отдыхал, но все же частенько усталость давала о себе знать. Вся надежда была на то, что во время бега он пропотеет, и ломота в теле пройдет. В еде он себе не отказывал, но и не позволял ничего лишнего. Он видел, что сильно похудел, но находил утешение в том, что остался таким же высоким и мускулистым. Сянцзы всегда казалось, что, раз он крупнее других, значит, и выносливее. Ему не приходило в голову, что именно поэтому он должен есть больше других.
Хуню не раз выговаривала ему:
- Если ты, дурная башка, и дальше будешь так бегать - захаркаешь кровью! Пеняй тогда на себя!
Он хорошо понимал, что она говорит это из добрых побуждений. Но дела его шли неважно - где уж тут заботиться о здоровье?!
- Если я не буду так бегать, разве мне купить коляску? - вскипел он однажды, злобно уставившись на Хуню.
Будь на его месте кто-нибудь другой, Хуню орала бы добрых полдня, но с Сянцзы она была покладиста и терпелива, поэтому только и сказала:
- Не все сразу делается, и ты не железный! Не мешало бы тебе отдохнуть день-другой!
Сянцзы не обратил внимания на ее слова, и Хуню добавила:
- Как знаешь! Протянешь ноги - вини себя!
Лю Сые тоже был не совсем доволен. Сянцзы работал, не щадя сил, выезжал рано, возвращался поздно, а это не шло коляскам на пользу. Конечно, рикши, берущие коляски на весь день, могли начинать и заканчивать. работу в любой час, но если все будут лезть из кожи вон, коляски наверняка износятся на полгода раньше. Ни одна вещь не выдержит, если с ней так обращаться. Кроме того, у Сянцзы теперь совсем не оставалось времени на то, чтобы ухаживать за колясками хозяина. Старик хмурился, но молчал.
Сдавая коляску на целый день, хозяин не ограничивал рикш во времени - так было принято. Приводить коляски в порядок не входило в обязанности рикш; это делалось по доброй воле, а потому Лю Сые, дорожа своей "славой", не мог выказывать Сянцзы недовольство. Но это недовольство притаилось в щелках его глаз и в углах крепко сжатых губ. Частенько ему хотелось просто выгнать Сянцзы, однако, взглянув на дочь, он сдерживал себя. Хуню нравился этот неотесанный малый - так что лучше не вмешиваться. Дочь-то у него одна! И по всему видно, что замуж ей уже не выйти. Не лишать же ее единственного приятеля!
Говоря по совести, Хуню была нужна ему самому, и Лю Сые вовсе не стремился выдать ее замуж. Однако он чувствовал себя перед дочерью виноватым и немного побаивался ее. Он, Лю Сые, никогда ничего не страшившийся, на старости лет стал бояться собственной дочери! Испытывая угрызения совести, он старался оправдать себя: раз он кого-то боится, значит, не такой уж он пропащий человек, и ему не грозят страшные кары на том свете. Получалось, что из-за дочери он не мог выгнать Сянцзы. Это, разумеется, не значило, что он во всем ей потворствовал и, уж конечно, не собирался выдавать ее замуж за этого неотесанного дурня. Нет! Он догадывался, что дочь имела на Сянцзы виды, но сам парень, похоже, об этом и не подозревал. На всякий случай старик был настороже, но заранее огорчать дочь не хотел.
Сянцзы не замечал, что хозяин сердится: ему некогда было обращать внимание на такие пустяки. И если он мечтал покинуть "Жэньхэчан", то вовсе не из-за Лю Сые - просто ему хотелось найти постоянное место. Надоело возить кого попало, отнимая чужой заработок и вызывая всеобщую ненависть. Кроме того, он никогда не знал, сколько заработает; сегодня выходило больше, завтра меньше, и трудно было рассчитать, когда наберется нужная сумма. А ему так хотелось знать точно. Пусть у него пока немного денег, главное - каждый месяц откладывать определенную сумму, тогда он успокоится и будет уверен в своем будущем. Он хотел, чтобы в его жизни все было ясно и определенно.
После долгих поисков Сянцзы нашел постоянное место. Но оно не пришлось ему по душе. На этот раз он нанялся к Янам. Господин Ян был шанхайцем, одна его жена - северянка, уроженка Тяньцзиня, другая - южанка, из Сучжоу. Один господин и две госпожи, хоть и говорили на разных диалектах, наплодили бог знает сколько детей!
В первый же день Сянцзы сбился с ног. Ранним утром он повез жену-северянку на рынок за продуктами. Возвратившись, стал развозить господских детей: одних в среднюю школу, других - в начальную, третьих - в детскую группу. Школы разные, возраст разный, физиономии разные, но все отпрыски Яна были одинаково несносны, особенно когда сидели в коляске. Даже самые спокойные из них вертелись, как обезьяны! Развез детей, вези на службу господина Яна. Вернулся домой - доставь вторую госпожу на рынок, а потом к родственникам, а потом к знакомым. Не успел вернуться - настало время везти детей к обеду. После обеда Сянцзы снова отвез их в школу. Теперь вроде можно было бы и поесть, но госпожа своим тяньцзинским говором приказала ему натаскать воды. Питьевую воду доставляли Янам на дом, воду же для стирки обычно носили слуги. Это не входило в обязанности Сянцзы, но, чтобы не портить отношений с хозяевами, он не перечил. Не говоря ни слова, он наполнил водой чан, ведра и только собрался поесть, как вторая госпожа послала его за покупками.
Обе госпожи не ладили между собой, но в управлении домом придерживались единых взглядов: не позволяли слугам ни минуты сидеть без дела и не желали видеть их за едой. Сянцзы не знал этого. Он подумал, что просто выдался такой суматошный день, и по дороге купил себе несколько лепешек. Деньги он любил больше жизни, но ради коляски следовало подумать и о своем здоровье.
Вернувшись с покупками, Сянцзы получил от первой госпожи приказание подмести двор. Господин и обе госпожи одевались красиво и заботились о своей внешности, но комнаты и двор напоминали свалку. Сянцзы мутило от этой грязи, и он взялся за уборку, совершенно позабыв о том, что это не его дело. Когда он вычистил двор, вторая госпожа велела ему заодно подмести в комнатах. Сянцзы не возражал, но его удивило, как могли эти с виду приличные и красивые дамы развести у себя такую несусветную грязь! Когда он прибрал комнаты, вторая госпожа вручила ему годовалого чумазого дьяволенка. Сянцзы не знал, что с ним делать. Бывало, он брался за всякую работу, но нянчить детей ему не приходилось. Поэтому он крепко и вместе с тем бережно держал маленького господина, боясь, как бы тот не выскользнул из рук. Сянцзы был весь в поту. В конце концов он попытался отдать это сокровище большеногой деревенской служанке Чжанма, но та встретила его бранью.
В доме Янов прислуга держалась не больше трех - пяти дней. Господа считали слуг своими домашними рабами и драли с них три шкуры, - иначе за что же им платить? Только Чжанма жила у этих хозяев вот уже шестой год. И лишь потому, что сама могла обругать кого угодно. Как только ее задевали, она тут же разражалась потоками брани. Ехидство господина Яна, бойкий язычок первой госпожи и трескотня второй казались непревзойденными, но, сталкиваясь с разъяренной Чжанма, господа чувствовали, что перед ними противник, достойный уважения.
Сянцзы вырос среди вежливых северян и больше всего не любил, когда при нем ругались без всякой причины. Он не посмел ударить Чжанма, так как порядочный человек не бьет женщин, и не стал отвечать на ругань. Он просто уставился на Чжанма в упор, и она замолчала, почувствовав опасность.
Как раз в эту минуту первая госпожа приказала Сянцзы ехать за детьми в школу. Он поспешил отдать ребенка второй госпоже. Та приняла это за оскорбление и без стеснения обругала его последними словами. Первая госпожа в душе была недовольна тем, что он нянчится с ребенком второй госпожи, однако, услышав, как Сянцзы влетает от второй госпожи, тоже открыла рот и в свою очередь напустилась на него. Сянцзы оказался под перекрестным огнем. Он схватил коляску и умчался, позабыв даже рассердиться. Ему никогда не случалось бывать в таких переделках, и с непривычки у него кружилась голова.
Когда он доставил одного за другим всех детей, поднялся галдеж, какого не бывает и на рынке. Женщины ругались, дети ревели - во дворе творилось что-то невообразимое, как бывает у театра после спектакля. Хорошо еще, что Сянцзы нужно было спешить за господином Яном, и он быстро покинул двор. Шум улицы показался ему после этого ласковым шепотом.
Только часам к двенадцати ночи Сянцзы смог передохнуть. Он чувствовал страшную усталость, голова трещала. Все в доме Янов, и старые и малые, наконец угомонились, а в ушах Сянцзы все еще стояла разноголосая брань, словно рядом одновременно прокручивалось несколько патефонных пластинок.
Не в силах ни о чем думать, он решил забыться сном. Но когда вошел в свою каморку, сердце его сжалось и сон как рукой сняло. Дощатая перегородка разделяла каморку пополам; в каждую половину вела отдельная дверь. В одной половине жила Чжанма, другую отвели для Сянцзы. Лампы не было, крохотное оконце выходило на улицу, и сквозь него проникал тусклый свет уличного фонаря. От земляного пола отвратительно пахло сыростью и пылью, никаких вещей в каморке, кроме топчана, не было. Сянцзы ощупал топчан и понял: если лечь как следует, то ног не выпрямишь, упрешься в стену; если вытянуть ноги, то придется полусидеть, а свернувшись калачиком он спать не привык. Поразмыслив, он поставил топчан наискосок, - правда, ноги будут свисать, но ничего, как-нибудь притерпится.
Сянцзы внес постель, устроился кое-как, но долго не мог уснуть. Он силился не открывать глаз, уговаривал себя: спи, завтра рано вставать! Чего только ты не натерпелся, неужели не перенесешь и этого? Пусть кормят плохо, пусть работа трудная. Зато, может быть, хозяева часто устраивают банкеты, приглашают гостей, играют в карты… Зачем ты сюда нанимался? Разве не ради денег? Лишь бы побольше платили, стерпишь все.
Рассуждая так, он почти совсем успокоился: казалось, в каморке и пахло уже не так скверно. Незаметно Сянцзы уснул. Сквозь сон он чувствовал, как его кусают клопы, но был не в силах даже пошевельнуться.
Прошло два дня. Сянцзы словно окаменел, все стало ему безразлично. На четвертый день пришли в гости две дамы. Чжанма быстро приготовила столик для карт. В душе Сянцзы словно повеял весенний теплый ветерок. Началась игра. Чжанма прислуживала гостям, и, естественно, всех детей поручили заботам Сянцзы. Ему быстро надоела эта шумная орава, но, украдкой заглянув в комнату, он увидел, как первая госпожа деловито собирает выигрыш, и подумал: пусть у нее скверный характер, но она, должно быть, знает, что в таких случаях нужно и слуге подкинуть три-четыре мао. Он решил быть терпеливым с этими мартышками. Ради чаевых он должен относиться к ним, как к маленьким господам.
Когда кончили играть, госпожа велела Сянцзы отвезти гостей. Обе госпожи заволновались: они хотели ехать домой вместе. Пришлось искать еще одну коляску. Сянцзы крикнул рикшу. Первая госпожа, шаря в карманах, орала во все горло:
- Что вы, что вы, мои дорогие! Приехали к нам, да еще платить за проезд! Удобно ли вам? Хорошо ли разместились?
Наконец госпожа вытащила один мао.
Сянцзы видел совершенно отчетливо, как дрожали ее руки, когда она отдавала деньги.
Отвезя гостей, Сянцзы принялся помогать Чжанма убирать карточный столик и все прочее, время от времени поглядывая на госпожу. Та приказала Чжанма принести кипяченой воды. А когда служанка вышла, протянула Сянцзы один мао:
- На, чего глаза пялишь!
Сянцзы побагровел, он выпрямился во весь свой рост, и голова его едва не коснулась балки. Схватив монету, он швырнул ее в заплывшее жиром лицо госпожи:
- Плати за четыре дня!
- Чего разошелся? - заверещала госпожа, но, взглянув на Сянцзы, умолкла.
Она выдала ему деньги за проработанные дни. Он бросил постель на сиденье коляски и покатил ее. Вслед ему неслась ругань.
Глава шестая
Стояла ранняя осень. Легкий ветерок шевелил листву. Сянцзы поднял голову, посмотрел на Млечный Путь. Вздохнул. Вечер был прохладный, но Сянцзы все казалось, что ему не хватает воздуха. Сердце его наполнилось безысходной тоской. Ему хотелось присесть и заплакать с горя: его, такого сильного и выносливого, мечтавшего только о том, чтобы встать на ноги, заставили уйти, выгнали со двора, как последнюю скотину! Он возненавидел весь род Янов!
Выкатив коляску на ярко освещенный безлюдный проспект, Сянцзы еще сильнее ощутил пустоту и растерянность. Медленно тащился он со своей коляской, чувствуя всю безнадежность своего положения. Это был уже не прежний, не знающий устали Сянцзы, полный радужных надежд. Куда идти? Разумеется, в "Жэньхэчан". На сердце у него было тяжело.
Торговцы и люди физического труда не боятся, что останутся без дела, - куда страшнее упустить покупателя или постоянную работу! Обидно, когда посетитель заходит в закусочную или парикмахерскую и уходит, не воспользовавшись твоими услугами. Обидно, когда теряешь место. Сянцзы хорошо знал, как часто хозяева отказывают рикшам. Что ж, не уживешься у одного, найдешь другого. Но ведь он работал безропотно, унижался ради коляски, и все-таки его выжили, как последнего проходимца.
Ему было больно. Так стыдно возвращаться в "Жэньхэчан" и выслушивать насмешки рикш: "Смотрите, смотрите, Лото Сянцзы, оказывается, тоже поперли!"
Но куда же идти, если не в "Жэньхэчан"? И чтобы больше не раздумывать, он решительно направился туда.
Главная постройка "Жэньхэчана", если смотреть с фасада, состояла из трех помещений. В среднем была контора - сюда рикши могли заходить только для переговоров с хозяином и для денежных расчетов, торчать здесь без дела запрещалось, так как справа и слева от конторы были комнаты отца и дочери. К главной постройке с западной стороны примыкали выкрашенные темно-зеленым лаком двустворчатые ворота во двор, откуда выкатывали коляски; над воротами на железном крюке болталась яркая электрическая лампочка. А под ней - вывеска с большими золотистыми иероглифами: "Жэньхэчан".
Лампочка освещала и темную зелень лака на воротах, и позолоту иероглифов на вывеске. Взад-вперед сновали красивые коляски, покрытые темным или желтым лаком, с белоснежными чехлами - даже рикши ими гордились, - эти коляски были аристократами среди своего сословия. За воротами, позади главного помещения, был широкий квадратный двор, посредине которого рос могучий ясень. По обеим сторонам двора тянулись навесы для колясок. В южной постройке и в нескольких маленьких комнатах за ней, на заднем дворе, жили рикши.
Шел, наверное, уже двенадцатый час ночи, когда Сянцзы увидел яркую, но удивительно одинокую лампочку над вывеской "Жэньхэчан". В конторе и в комнате хозяина было темно, однако в комнате дочери еще горел свет. Сянцзы понял - Хуню не спит. Он решил войти потихоньку, чтобы она не услышала. Именно потому, что она хорошо к нему относилась. Сянцзы не хотелось, чтобы Хуню первая узнала о его неудаче. Но только он поравнялся с ее дверью, как она окликнула:
- Ой, Сянцзы, это ты?
Она хотела было пуститься в расспросы, но, взглянув на приунывшего Сянцзы и постельный сверток, удержалась.
Чего больше всего боишься, то непременно и случается. Стыд и тоска в сердце Сянцзы слились воедино, он стоял, не говоря ни слова, и только смотрел на Хуню. И она сегодня выглядела как-то необычно. То ли от света лампочки, то ли от пудры лицо ее казалось белее, чем всегда, и как-то добрее. Слегка подкрашенные губы придавали ей миловидность. Сянцзы удивился: он никогда не смотрел на Хуню как на женщину и сейчас, увидев эти подкрашенные губы, смутился. На ней были светло-зеленая шелковая курточка и темные штаны. При свете лампы курточка переливалась мягкими, чуть грустными тонами; она была коротенькая, из-под нее выглядывала белая полоска кожи на талии, еще более подчеркивавшая легкость одежды. Ветерок трепал штаны, словно они хотели убежать от предательской яркой лампочки в темноту и слиться с ночью.
Сянцзы в смятении опустил голову, но перед ним назойливо маячила зеленая сверкающая курточка. Хуню - он знал - никогда прежде не одевалась так. У нее, конечно, была возможность постоянно ходить в шелках, но она целыми днями была занята с рикшами, а потому носила штаны и куртку из простой, иногда цветной, но неяркой ткани. И вот сейчас Сянцзы увидел что-то необычное - хорошо знакомое, но необычное, - и на душе его стало тревожно.
Сянцзы надеялся, что Хуню сразу уйдет в комнату или прикажет ему что-нибудь сделать: никогда еще он не испытывал такой мучительной, невыразимой растерянности. Однако Хуню сделала шаг вперед и тихим голосом сказала:
- Ну, что ты застыл на месте? Иди поставь коляску и скорей возвращайся! Мне нужно поговорить с тобой.
Обычно он во всем повиновался ей, но сегодня она выглядела по-другому, и Сянцзы невольно призадумался. Он попытался собраться с мыслями, однако усталость мешала сосредоточиться. Сянцзы вкатил коляску во двор и бросил взгляд на комнаты, где жили рикши, - там было темно, наверное, все уже спали, а некоторые еще не возвратились. Поставив коляску на место, он подошел к двери Хуню. Сердце его тревожно билось.
- Входи же! Поговорим! - сказала она не то всерьез, не то шутя. Он помедлил и вошел.
На столе лежали не совсем спелые груши с зеленоватой кожицей, стояла водка и три фарфоровые рюмочки. На великолепном блюде красовались цыпленок в соевой подливе, жареная печенка и прочая снедь.
Хуню предложила ему стул:
- Я уже перекусила, угощайся и ты!
Она налила ему водки. Резкий запах спиртного, смешиваясь с запахом жареного цыпленка, дразнил аппетит.
- Выпей, закуси! Я уже наелась, так что не стесняйся! Я знала, что ты возвратишься; только что гадала на косточках, и они предсказали.
- Я не пью, - сказал Сянцзы, рассеянно глядя на рюмку.
- Не пьешь, так убирайся вон! Я ведь из добрых чувств, а ты не ценишь! Глупый ты, Лото, выпьешь - не умрешь. Я и то могу выпить еще четыре ляна. Не веришь? Гляди!
Она налила почти полную рюмку и, закрыв глаза, залпом выпила водку.
- Теперь пей ты! - сказала она, подняв его рюмку. - Не выпьешь, за ворот вылью!
Злоба душила Сянцзы, не находя выхода; он готов был ударить Хуню - как она смеет над ним издеваться! Но Хуню всегда была с ним добра, да и со всеми держалась запросто - не стоило ее обижать.
"А раз не хочешь обидеть, - подумал он, - расскажи ей о своей беде!" Он не любил много говорить, но сегодня тысячи слов готовы были сорваться с его уст. "Надо поделиться с ней", - решил он, почувствовав, что Хуню не смеется, а угощает его от души.
Он принял рюмку, отпил. Живительная влага медленно разлилась по телу. Сянцзы поднял голову, расправил плечи, но вдруг совсем некстати икнул. Хуню рассмеялась. Он с трудом допил рюмку и опасливо взглянул в сторону комнаты хозяина.
- Отца нет. - На лице Хуню блуждала улыбка. - Старик уехал в Наньюань к тетке на день рождения. Его не будет дня три.
Она снова налила ему рюмку. Сянцзы стало не по себе, в сердце закралось недоброе предчувствие. Но уйти он не мог. Лицо Хуню было так близко, яркие губы ее улыбались, кофточка сверкала и переливалась. Сянцзы чувствовал какое-то доселе неведомое волнение. Хуню оставалась такой же некрасивой, но в ней появилось что-то живое, привлекательное. Перед ним сидела все та же Хуню, а казалось - другая, незнакомая женщина.
Он не старался понять, что именно в ней изменилось, не мог сразу принять ее такой, но и отказаться от нее не хватало сил. Лицо его покраснело. Он отпил еще глоток для храбрости.