"Ох, при ней, царствие ей небесное, не случилось бы такой беды с Пеструхой… Хозяйка была что надо! Хоть и сварливая баба, ворчунья, - доброго слова никто от нее не слыхал, и с бабами, бывало, постоянно грызется, - а все ж хозяйка, жена!"
Помянув ее таким образом, он набожно вздохнул. Тоска еще сильнее стала душить его, оттого что вспомнилось былое.
"Придешь с работы усталый, так она и поесть сытно даст и частенько колбасы подсунет потихоньку от детей…
А как все у нее в хозяйстве спорилось!.. И телята, и гуси были, и поросята. На каждую ярмарку было что везти в город, от продажи одного только приплода всегда водились в доме денежки… И как она готовила капусту с горохом, - ни одна так не сумеет!..
А теперь что?
Антек все в свою сторону тянет, кузнец тоже только и смотрит, как бы что ухватить. Юзька? Юзька еще дурочка, мякина в голове, - да и то сказать, девчонке только десятый год пошел… А Ганка - та все хворает, чуть живая ходит, что от нее пользы? Наработает столько, сколько кот наплачет…
Так все прахом и идет… Пеструху пришлось дорезать… в жатву поросенок околел, вороны гусенят перетаскали, не больше половины осталось!.. Столько убытков, столько напастей! Все как сквозь сито уходит! Как сквозь сито…"
- Так не дам же я вам ничего! - чуть не крикнул он вслух. - Пока ноги мои ходят, ни одного морга на вас не запишу и к вам на хлеба не пойду!..
Пусть только Гжеля из солдатчины домой придет, велю Антеку на женино хозяйство перебираться… Не дам!
- Слава Иисусу! - раздался около него чей-то голос.
- Во веки веков, - ответил он машинально и свернул с улицы в широкий и длинный проулок, в глубине которого стояла изба войта.
В окнах был свет. Залаяли собаки.
Борына вошел прямо в горницу.
- Дома войт? - спросил он у толстухи, которая, стоя на коленях у люльки, кормила ребенка.
- Скоро вернется, поехал за картошкой. Присаживайтесь, Мацей! Вот и он тоже хозяина моего дожидается, - она кивком головы указала на старика, сидевшего у печи. Это был тот слепой нищий, которого водила собака. Красноватый свет лучины резко освещал его бритое лицо, голый череп и широко раскрытье глаза, затянутые бельмами, неподвижно застывшие под седыми лохматыми бровями.
- Откуда Бог несет? - спросил Борына, садясь у огня напротив старика.
- А с бела-света. Откуда же еще, хозяин? - отозвался тот медленно, заунывным и жалобным голосом профессионального нищего, подставляя ближе ухо и протягивая Борыне свою табакерку.
- Угощайтесь, хозяин.
Мацей взял изрядную понюшку и чихнул три раза подряд, да так, что у него даже слезы выступили на глазах.
- Ох, и крепок же, черт его дери! - и рукавом вытер глаза.
- Будьте здоровы! Петербургский, он для глаз полезный.
- Заходите завтра ко мне. Я корову зарезал, так найдется и для вас какой-нибудь кусочек.
- Спаси вас Господи… Это Борына, кажись, а?
- Он самый. И как это вы меня узнали?
- А по голосу да по разговору.
- Все ходите? Ну, что на свете слыхать?
- А что слыхать? Где хорошо, где худо - по-разному, так уж на свете водится. Все кряхтят да жмутся, как надо подать нищему страннику, а на водку у всех хватает.
- Верно вы говорите. Так оно и есть.
- Ох-хо! Столько лет бродишь по матушке-земле, так чего только не узнаешь!
- А куда же девался тот хлопчик, сирота, что вас летом водил! - спросила жена войта.
- Ушел, ушел от меня, проклятый, и мою суму выпотрошил… Были у меня гроши кое-какие, что мне добрые люди подавали, и нес я их, чтобы отслужить молебен Ченстоховской Божьей Матери. А он, гад этакий, стащил их и ушел от меня!.. Смирно, Бурый!.. Это, должно быть, войт идет. - Старик дернул веревочку, и собака перестала ворчать.
Это действительно пришел войт. Он бросил кнут в угол и уже с порога закричал:
- Жена, есть давай, голоден я, как волк! Мацей, здорово! А вам чего, дедушка?
- Я к тебе насчет завтрашнего суда… - начал Борына.
- А я подожду, пан войт. В сенях прикажете - и то ладно, позволите мне, старику, у огня посидеть, - посижу. А дадите мисочку картошки или хлеба кусок, так Богу за вас помолюсь… все равно как за тех, кто деньгами подает.
- Сидите, сидите, дадут вам поужинать. Если хотите переночевать, так ночуйте.
И войт засел за миску, от которой шел пар, - в ней был тертый картофель, обильно политый топленым салом. В другой миске хозяйка подала простоквашу.
- Садитесь, Мацей, с нами, поешьте, что Бог послал, - приглашала она, кладя на стол третью ложку.
- Спасибо. Я, как из лесу приехал, наелся досыта.
- Ничего, беритесь за ложку! Лишний раз поесть не вредно, вечера уже долгие.
- От долгой молитвы да от полной миски еще никто не помирал, - вставил слепой.
Борына все отказывался, но потом сел к столу очень уж щекотал ноздри вкусный запах сала! - и стал есть не спеша, чинно, как того требовало приличие. Жена войта то и дело вставала, подбавляла картошки и подливала простокваши.
Собака нищего все время беспокойно вертелась и жалобно скулила от голода.
- Цыц, Бурек, хозяева еще едят… потом и тебе дадут, не бойся… - успокаивал ее дед, жадно вдыхая аппетитный запах и грея руки у огня.
- Это Евка, должно быть, на вас подала жалобу, - начал войт, немного насытившись.
- Она, она! Врет, будто я ей заработанных денег не отдал! А я ей все заплатил, как бог свят! Да еще сверх того, по доброте своей, ксендзу за крестины мешок овса дал…
- Она говорит, будто ребенок-то этот… от вас.
- Во имя отца и сына! Очумела она, что ли?
- Эге, выходит, вы, хоть и старый, а еще мастер на эти дела! - смеялась хозяйка.
- Брешет она, как собака, я ее и пальцем не трогал! Чтобы я… с такой рванью!.. Под забором околевала и скулила, чтобы я ее в работницы взял за одни только харчи да теплый угол, потому что дело к зиме шло. Я не брал, да покойница жена пристала. "Возьмем ее, пригодится в доме. Чем нанимать, своя работница будет…" Я не хотел: зима, работы никакой, на что нам лишний рот? А покойница и говорит: "Об этом ты не беспокойся, она наверняка умеет и шерсть прясть, и полотно ткать, засажу ее за работу, пусть ковыряется, все польза от нее будет". Ну, так она у нас и осталась. Только отъелась - тут и приплод! А кто постарался - насчет этого разное говорили…
- Она-то на вас показывает.
- Да я ее пришибу, чтобы не врала, сука этакая!
- А на суд все-таки идти придется.
- И пойду! Спасибо, что сказал, - а я-то думал, что она только насчет жалованья. Жалованье я ей заплатил, у меня свидетели есть! Ах, подлая девка!.. Господи Иисусе, сколько всякой напасти, сил моих больше нет! Корова пала, пришлось прирезать, в поле еще до сих пор не управились, - человек один, как перст!
- Вдовец - все равно что средь волков овца, - сказал из своего угла слепой.
- Насчет коровы вашей я уже слышал, говорили мне люди в поле…
- За это дело помещик ответит, - стадо-то погнал из рощи его лесник! Самая лучшая корова, ей цена не меньше как триста злотых! Загнал он ее, а она стельная была, вот у нее нутро и перегорело. Пришлось дорезать…Но помещику это даром не пройдет! Я на него в суд подам.
Войт, державший всегда сторону помещика, стал отговаривать Борыну от такого намерения, убеждать, что не следует ничего делать сгоряча. В конце концов, чтобы переменить разговор, он мигнул жене и сказал:
- Жениться вам надо, Мацей, вот и будет кому за хозяйством смотреть.
- Смеетесь, что ли? Да мне на Успенье пятьдесят восемь стукнуло! Взбредет же этакое в голову! Еще покойница моя не сгнила…
- Возьмите женщину по вашим годам, так у вас все наладится, - промолвила жена войта и начала убирать со стола.
- Добрая жена - мужней голове корона, - добавил и слепой, нащупывая миску, которую поставила перед ним хозяйка.
Борына отмахнулся, но мысленно уже спрашивал себя, как это ему самому до сих пор в голову не пришло? Какая бы жена ни попалась, все с нею лучше будет, чем одному горе мыкать.
- Всякие бабы есть - и глупые, и нерасторопные, и сварливые. Иная, чуть что, до мужнина чуба добирается, другая только и знает в корчму бегать, - где музыка, там и она! А все же мужику при жене лучше, от нее в хозяйстве всегда польза, - продолжал слепой, доедая свой ужин.
- То-то на селе все подивились бы! - сказал Борына.
- Что их слушать? Разве люди вам корову вернут? Или за хозяйством присмотрят? Или помогут чем! Пожалеют вас? - с жаром возразила жена войта.
- Или, может, перину тебе согреют! - со смехом добавил войт. - А в деревне у нас девчат столько, что когда идешь между хатами, жаром пышет, как из печи.
- Видите, греховодник какой, чего ему хочется!
- Да вот, взять хотя бы Грегорову Зоську - статная, красивая, и приданое не малое.
- А на что Мацею приданое, - или он у нас не первый хозяин в деревне?
- Ну, от добра да земельки никто не откажется, - заметил слепой.
- Нет, Грегорова дочка Мацею не годится, - рассуждал войт. - Здоровьем слабовата, да и молода еще…
- А Ендрекова Кася? - припоминала жена войта.
- Эта уже сговорена. К ней вчера Адам Рохов сватов засылал с водкой.
- А то есть еще Вероника Стахова.
- Нет, куда ее - болтлива, только гульба на уме, да и кривобокая к тому же.
- Ну, а вдова Томека, - как ее… Бабенка еще молодая, самая пора ей замуж.
- Скажешь тоже! Трое ребят, земли четыре морга, два коровьих хвоста да старый тулуп, что остался от покойника!
- А Улися, дочка того Войтека, что за костелом живет?
- Э… эта для холостого: с приплодом. Парнишка, правда, уже подрос, может коров пасти, да Мацею он ни к чему, у него свой пастушонок есть.
- Девок у нас в деревне довольно, да я такую ищу чтобы годилась для Мацея.
- А одну-то и позабыла! Эта для него была бы в самый раз…
- Которая?
- А Ягна Доминиковой?
- Правда, про нее я совсем забыла!
- Славная девка и здоровенная такая - через плетень не перелезет, жерди под нею ломаются… И собой хороша - белолицая да холеная, как молодая телка.
- Ягна? - переспросил Борына, молча слушавший этот перечень имен. - Говорят, она до парней большая охотница..
- Э, никто при том не был, кто это знает? Плетут кому не лень, а все из зависти! - горячо защищала Ягну хозяйка.
- Да я что ж… Я ничего не говорю… А только так люди болтают. Ну, мне идти пора. - Мацей поправил пояс, сунул в трубку уголек и несколько раз затянулся.
- А в суде на какой час назначено! - спросил он спокойно.
- В повестке сказано - в девять. Если пешком думаете, придется до света выйти.
- Зачем же пешком, доеду потихоньку на кобыле. Ну, оставайтесь с Богом, спасибо вам за угощение и совет.
- Иди с Богом. Да поразмысли насчет того, что мы тебе советовали. А надумаешь, так пойду от тебя сватом к ее матери, и еще до Нового года свадьбу сыграем.
Борына ничего не ответил, только глазами заморгал и вышел.
- Когда старик на молодой женится, дьяволу потеха! - сказал дед серьезно, выскребая ложкой дно миски.
Борына шел домой медленно, размышляя о том, что говорили войт и жена его. Им он и виду не подал, что мысль эта ему сильно понравилась. Ну, как же - ведь он человек почтенный, не мальчишка, у которого еще молоко на губах не обсохло, - не визжать же от радости, что его женить хотят!
Ночь уже укрыла землю; в темной безмолвной глубине неба серебряной росой блестели звезды. Тихо было в деревне, порой только лаяли собаки. Из-за деревьев кое-где мерцали огоньки. По временам с лугов веял влажный ветер, деревья начинали покачиваться, и тихонько шептались листья.
Борына возвращался домой не той дорогой, какой пришел: он спустился вниз к озеру и перешел на другой берег по мосту, под которым вода с бульканьем вливалась в реку и дальше с глухим шумом устремлялась на мельницу. Вода в озере была тиха и неподвижна и отливала темным блеском. Прибрежные деревья отбрасывали тень на его поверхность и словно заключали его в черную раму, а в середине озера, где было светлее, как в металлическом зеркале, отражались звезды.
Мацей и сам не знал, почему он не пошел прямо домой, а выбрал этот дальний путь. Может быть, для того, чтобы пройти мимо дома Ягны? А может, он просто испытывал потребность собраться с мыслями.
"Ведь и в самом деле не худо бы на ней жениться! А что там о ней поговаривают, так это - тьфу! - Он плюнул. - Славная девка!.."
Его пробирала дрожь, потому что от озера тянуло сыростью и холодом, а он только что вышел из жаркой избы войта.
"…A без жены пропадешь, или придется все хозяйство детям отдать, - думал он. - Здоровенная она, рослая, и красавица писаная… Вот самая лучшая корова, пала и кто его знает, что еще завтра случится? Может, и в самом деле жену подыскать? После покойницы столько всякой одежи осталось - вот и пригодилась бы… Старуха Доминикова - злющая, как собака. Ну, а мне-то что? Изба у них есть, земля есть, она у себя жить останется… В семье их трое, а земли пятнадцать моргов, значит Ягне достанется пять. И за избу ей братья выплатят и все, что полагается, дадут!.. Пять моргов… Как раз то поле, что за моим картофельным, летом они там, помнится, рожь сеяли… Пять моргов… Вместе с моими это будет… без малого тридцать пять! Здорово! - Он потер руки и поправил пояс. - У одного только мельника больше… Жулик он, обижает народ, процентами да всякими плутнями набрал столько… А в будущем году подвез бы я навозу, вспахал бы да посеял пшеницу на всем поле… И одну лошадь еще прикупить надо, да вместо Пеструхи корову… впрочем, корову-то ей мать в приданое даст".
Так размышлял Борына, рассчитывал, предавался мечтам рачительного хозяина и часто останавливался в глубоком раздумье. Мужик он был умный и поэтому все взвешивал и рылся в памяти, чтобы чего не упустить и не забыть.
"То-то заверещали бы, дьяволы, то-то заверещали бы!" - подумал он о детях, но тотчас волна силы и уверенности в себе хлынула в сердце и укрепила еще смутное и нетвердое решение.
"Земля моя, кому какое дело! А не хотят, так…" - он не докончил и остановился перед избой Ягны.
У них еще горел огонь, из открытого окна падала широкая полоса света на куст георгин, на низенькие сливовые деревья и тянулась до самого плетня и дороги.
Борына отошел в тень и заглянул в окно.
Лампочка на шестке светила тускло, но в печи, видимо, горел сильный огонь: слышен был треск хвороста, и красноватый свет заливал просторную, темную только по углам избу. Старая Доминикова, согнувшись, примостилась у печки и читала что-то вслух, а против нее, лицом к окну, сидела Ягна в одной рубашке, с засученными до плеч рукавами и выщипывала пух у гуся.
"А хороша, чертовка, слов нет, хороша!" - подумал Борына.
Она по временам поднимала голову и, вслушиваясь в то, что читала мать, тяжело вздыхала. Потом опять принималась выщипывать пух. Вдруг гусь жалобно загоготал и стал с криком рваться из ее рук, хлопая крыльями так, что пух белым облаком разлетался по избе. Она его быстро успокоила и крепко зажала между колен, но он все еще тихонько и жалобно гоготал, а откуда-то из сеней или со двора ему вторили другие.
"Красавица!" - опять сказал себе Борына и торопливо отошел от окна.
Уже дойдя до своих ворот и входя во двор, он опять оглянулся на ее дом, стоявший как раз напротив, по ту сторону озера. В это мгновение оттуда, должно быть, кто-то выходил - из приотворенной двери вырвался луч света, сверкнул молнией и добежал до берега. Застучали чьи-то тяжелые шаги, заплескалась вода, - ее, видно, набирали в ведро, - а потом сквозь мрак и туман, наползавший с лугов, донеслась тихая песня:
За рекою ты, за рекою я.
Как же мне целовать тебя?
Он слушал, но голос скоро замолк, и свет в окнах погас.
Из-за леса вставал полный месяц, серебрил верхушки деревьев, сеял сквозь ветви серебро на озеро, заглядывал в окна хат. Даже собаки приумолкли, и глубокая тишина сошла на деревню и на все живое.
Борына обошел двор, заглянул в конюшню, где лошади, пофыркивая, с хрустом жевали сено, сунул голову в хлев, двери которого были для прохлады открыты настежь. Коровы лежали, пережевывая жвачку. Борына прикрыл дверь сарая и, сняв шапку, пошел в дом, вполголоса читая вечернюю молитву.
В доме все уже спали. Он тихонько разулся и сразу лег, но заснуть не мог. То жарко ему было от перины, и он высовывал из-под нее ноги, то лезли в голову разные мысли, дела, заботы…
Потом он стал думать о Ягне. Как хорошо было бы жениться: и красивая она, и домовитая, и земли у нее столько! Но опять вспоминал о детях, вспоминал толки, ходившие про Ягну, и все у него в голове путалось, и он уже не знал, как быть. Он даже приподнялся и обернулся к стоявшей рядом кровати - захотелось по старой привычке окликнуть жену и посоветоваться:
- Марыся! Жениться мне на Ягне или не жениться?
Но вовремя вспомнил, что Марыся уже с весны лежит на кладбище, а на ее кровати храпит Юзька, что он осиротел и не с кем ему посоветоваться. Вздохнул тяжело, перекрестился и стал молиться за упокой души покойной Марыси и за все души, пребывающие в чистилище.
III
Рассвет уже побелил крыши, серым полотном завесил ночь и померкшие звезды, когда на дворе у Борыны началось движение.
Куба слез с нар и выглянул из конюшни. На земле кое-где лежала изморозь, и было еще темновато, но на востоке заря уже разгоралась и румянила верхушки заиндевевших деревьев. Блаженно потягиваясь, Куба зевнул раз-другой и пошел в хлев будить Витека. Но мальчик только на миг поднял голову и, сонно пробормотав: "Сейчас, Куба, я сейчас!", опять свернулся на своей постели.
- Ладно, поспи еще маленько, бедняга, поспи! - Куба прикрыл его тулупом и заковылял дальше - нога у него была когда-то прострелена в колене, и поэтому он сильно хромал и волочил ее за собой. Умывшись у колодца, он пригладил ладонью свои спутанные, выгоревшие на солнце волосы и встал на колени у порога конюшни, чтобы помолиться.
Хозяин еще спал. Окна хаты пылали кровавыми отблесками утренней зари, с озера медленно сползал густой белесый туман и рваными клочьями рассеивался в воздухе.
Куба молился долго, перебирая четки, а глаза его все время блуждали по двору, по окнам хаты, по саду, еще земля еще была окутана мглой, по яблоням, увешанным яблоками величиной с кулак. Не прерывая молитвы, он швырнул чем-то в собачью конуру, стоявшую у самой двери конюшни, целясь в белую голову Лапы, но пес только заворчал, свернулся клубком и опять заснул.
- Ты что, до самого солнца спать будешь, шельма! - Он опять швырнул чем-то в Лапу раз, другой, пока собака не вылезла из будки. Она зевнула, потянулась, завиляла хвостом, потом села рядом и принялась чесаться, наводя порядок в своей густой кудлатой шерсти.
"…И обращаю молитву мою к Тебе и Всем Святым. Аминь!"
Куба еще долго бил себя в грудь, а вставая, сказал Лапе:
- Ишь ты, франт чертов, охорашивается, как баба перед свадьбой.
Куба был мужик работящий и тотчас занялся делом. Выкатил из сарая телегу и смазал ее, напоил лошадей, подбросил им сена, так что они зафыркали от удовольствия и застучали копытами. Потом принес из амбара мякины, в которой было много овса, и всыпал в ясли кобыле, стоявшей отдельно в загородке.