И Пушкин верит ему. Он идёт и кланяется бывшим "арзамасцам", а ныне министрам и товарищам министров Уварову, Блудову и Дашкову, и просит за Гоголя. Он убеждает их, что лучшего ординарного профессора, чем Гоголь, для Киева не найти. То же повторяют своим высокопоставленным друзьям князь Вяземский и Жуковский. Жуковский готов при случае в присутствии самого государя завести речь о некоем Пасичнике, весёлые сказки которого, поднесённые в своё время его императорскому величеству, должно быть, понравились ему. Гоголь инструктирует своих ходатаев, как расположить к нему сильных мира сего, о каких сторонах его бедственного положения вести речь: одному о недостатках в средствах, другому о болезнях, которые не позволяют ему жить в петербургском климате, третьему о том, что сам Сергей Семёнович (Уваров) выше Гизо, а в своей речи о Гёте обнаружил незаурядное литературное дарование. "Теперь же я буду вас беспокоить вот какою просьбою, – пишет он Пушкину, – если зайдёт обо мне речь с Уваровым, скажите, что вы были у меня и застали меня еле жива… И сказавши, что я могу весьма легко через месяц протянуть совсем ножки, завести речь о другом, как-то о погоде или о чём-нибудь подобном. Мне кажется, что это не совсем будет бесполезно".
Пушкин шутливо отвечает ему, что пойдёт "сегодня же назидатъ Уварова".
Гоголь и сам таскается к министру и лично расточает ему похвалы в высокой философичности его переводов, в замечательных мыслях, какие содержатся в его исторических статьях, о новом веке просвещения, который открывается с его приходом в правительство. "Третьего дня я был у министра, – сообщает он посвящённым в это дело. –… Министр мне обещал непременно это место".
Он настолько был уверен в успехе своего предприятия, что уже собирал пожитки и ожидал денег на подъём. Он даже заказал отбывшему в Киев Максимовичу квартирку рядом с ним, писал об общих изданиях, которые они оба "удерут", соединив свои силы на берегу Днепра.
Но никакие высокие ходатайства не помогли. Гоголь забыл, что пока не подмажешь простого дорожного колеса, вся колымага не стронется с места. Дело застряло не в Петербурге и не в министерстве, а у попечителя Киевского учебного округа Брадке, который резонно рассудил, что лучше поставить на тёплое место своего человечка, а какого-то там Гоголя из Петербурга, к тому же с огромной амбицией, – попридержать. Склоняясь на просьбы высокопоставленных покровителей, он готов был предложить ему место адъюнкта на той кафедре, но Гоголь высокомерно отказался. Тогда его запросили, не хочет ли он вместо всеобщей преподавать русскую историю, – и на это последовал отказ. Проситель был упрям, но и попечитель оказался с крепкими нервами.
"…В Киев… я всё-таки буду, – писал Гоголь Максимовичу. – Я дал себе слово, и твёрдое слово; стало быть, всё кончено: нет гранита, которого бы не пробили человеческая сила и желание".
Но самолюбие его больно стукнулось об этот гранит. Это был не первый удар такого рода, но удар самый чувствительный. Ибо прежние удары наносились втайне, о них знал только он один, и пережить их было легче. Это был публичный щелчок по носу. Он раззвонил о своих намерениях по своим домам, всем знакомым, и теперь все спрашивали его: "Ну как дела?", "Скоро ли в Киев?" Отвечать было нечего. "Я немного обчёлся в обстоятельствах своих", – признается он в письме к нежинцу В. В. Тарновскому. "Я же бедный, почти нуль для него", – пишет он с жалобою Максимовичу о Брадке.
Ему снова указали на его место. Ласки столиц, которые он пережил, оказывается, были лишь ласками небольшой кучки людей, которая читала книги и могла оценить талант. В необъятном российском море его сочинения растворялись без звука, без следа. Никто не следил за журналами, не читал газет, особенно библиографических подвалов с рецензиями на новые книги. Болезненное чувство ничтожности он пережил ещё в 1832 году, когда отправился на каникулы в Васильевну. Стоило ему отъехать от московской заставы, не успели ещё развеяться звучащие в его ушах восторженные речи, какие он слышал в московских литературных гостиных, как пошла Русь, потянулась дорога, почтовые станции стали мелькать одна за другой, и ни одна душа не подозревала здесь, что есть Гоголь и с чем его едят. Смотритель, заглянув в его подорожную и прочитав, что титулярный советник Гоголь-Яновский едет по своей надобности, отвечал: "Нет лошадей". Приходилось ждать. Приходилось смотреть, как со двора уносятся тройки с фельдъегерями, генералами, тайными, статскими, коллежскими, надворными советниками. Его очередь была последней.
И тогда – уже в который раз – он почувствовал себя "нулём", пустым местом для всех этих чинов и чиновников, чьи лакеи даже посматривали на него свысока, на его тощий чемодан, на не очень новую шинель, из-под которой, однако, выглядывал модный галстух.
Его амбиция не была удовлетворена и когда получил он адъюнкта в столичном университете – в письмах он называл себя просто "профессором", опуская прибавку "адъюнкт", но для людей простого звания он произносил название своей должности полностью: в "адъюнкте" было что-то общее с "адъютантом". В полицейской управе, в апартаментах хозяина дома, где он снимал квартиру, его могли принять за кого-нибудь повыше. А квартиру он теперь снимал не в Мещанской и не на "канаве", в одном из лучших мест 1‑й Адмиралтейской части – в Малой Морской, вблизи от Невского, Исаакиевской площади и Сената. Отсюда два шага было и до Зимнего дворца, и до строящейся на Дворцовой площади огромной Александровской колонны, и до Адмиралтейства. На этой улице жили не мелкие чиновники и ремесленники, а артисты (Гоголь снял квартиру в доме бывшего артиста Императорских театров Лепена), хозяева ресторанов, банкиры, из его окон был виден угол дома княгини Голицыной – со старинными екатерининскими узорами на окнах, богатым парадным с навесом, со стенами, выкрашенными в модный в XVIII веке розово-фиолетовый цвет. Не пьяный немец, или купец, не портной и лавочник встречались ему по вечерам, когда он шёл домой, а кареты карточных игроков, кареты с лакеями на запятках, высокие цилиндры франтов и шелка аристократок, обдававшие его запахом дорогих французских Духов.
Ничто так не учит, как поражения. Отступивши, чувствуешь, что и на не положенное тебе пространство продвигался не напрасно, иначе не знал бы, что оно не твоё, что другим предстоит занять его. "Путь у меня иной", – писал он ещё давно матери, имея в виду, что не должность и не служба его поприще. Теперь он убеждался в этом окончательно. Он казался сонным студентам, слушавшим его, а ему они казались сонными: "Хоть бы одно студентское существо понимало меня. Это народ бесцветный, как Петербург". И тут же признавался, что сам тому виной: "Я с каждым месяцем, с каждым днём вижу… свои ошибки".
Но то были благие ошибки. Признавая их, он признавался себе и в том, что его ждёт "цель высшая". "Я, может быть, ещё мало опытен, я молод в мыслях… – писал он Погодину. – Отчего же передо мною раздвигается природа и человек?"
Так ломалась молодость Гоголя, так расставался он с её горячностью, с её преувеличениями, с попытками в один миг перескочить то расстояние жизни, на которое требуется трата ума и сердца и где синяки и шишки есть золотой фонд писателя.
И как-то само собой, как остановилось всё в его писаниях, так и полилось вновь. И Украина, и её история уже не были ему препятствием, они легко сходились в одной тетради с бесцветными петербургскими фризовыми шинелями, чиновничьими носами, с пьяной речью немца-мастерового, с танцующей походкой ловеласа-поручика, с отрыжкой наевшегося луку купца и стуком копыт по торцовой мостовой. Смех его перебрался без труда в Петербург, он уже осваивался здесь: в один вечер он писал роман о битвах с ляхами, о рыцарских подвигах на поприще любви и брани, в другой – его перо выскребало что-то из петербургского "осадка человечества", заглядывало в неметёные улочки тёмной по вечерам Коломны, за Калинкин мост, в места его одиноких скитаний в пору безвестности.
Это был не тот Петербург, который видел с высоты сверкающим и утопающим в праздничных огнях кузнец Вакула, – он стелился перед взглядом Гоголя ровной безмерностью своих проспектов, уходящих в пустоту, в ничто, он гремел жестяной посудой на грязном Щукином рынке, он давал взаймы и брал проценты со старух, с разорившихся негоциантов, с игроков и бедствующих художников, он внушал химеры и сам был отчасти химерой, таявшей лишь при свете утра или затянувшейся белой ночи. В этом городе стрелялись и убивали себя посредством вскрытия вен те, кого он отверг, кого сломал, кому внушил неосуществимые надежды. В нём гибли и возвышались на мгновенья ложные самолюбия и искренние, детские мечтания – величественные трагедии, эхом окликавшие трагедии средних веков, совершались на его чердаках и за столами департаментов.
Он вдруг ощутил вольный размах полёта, обозримость того, что раньше частями бросалось ему в глаза, обозримость с той необходимой художнику высоты, откуда видно всё, где творец – царь творимого им, повелитель и пророк.
В августе 1834 года Гоголь писал Максимовичу: "Я тружусь, как лошадь… но только не над казённою работою, т. е. не над лекциями… но над собственно своими вещами… Город весь застроен подмостками для лучшего усмотрения Александровской колонны… Офицерья и солдатства страшное множество и прусских, и голландских, и австрийских. Говядина и водка вздорожала страшно. Прощай".
Он прощался и с историей, и с Киевским университетом. "Время ужасных кризисов", каким он назвал минувший 1833 год, кончилось. И хотя он перед друзьями делает вид, что всё ещё поборется с Брадке, Брадке ему теперь не нужен. Брадке канул в вечность, и если потомки извлекут его имя на свет, то только в связи с тем, что он когда-то отказал Гоголю.
Часть третья. СВЕТЛЫЕ МИНУТЫ
Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил.
Гоголь – М. П. Погодину, март 1837 года
Глава первая.Смех сквозь слёзы
Трудно, трудно удержать середину, трудно изгнать воображение и любимую прекрасную мечту, когда они существуют в голове нашей; трудно вдруг и совершенно обратиться к настоящей прозе; но труднее всего согласить эти два разнородные предмета вместе – жить вдруг и в том и другом мире.
Гоголь – М. П. Балабиной, 1838 года
1
"Мелкого не хочется, великое не выдумывается…" Не знал Гоголь, когда писал эти слова, что из мелкого он и извлечёт великое и это станет его поприщем.
Конец 1833 года напоминает в биографии Гоголя счастливый вдох после остановки дыхания. Кажется, он всерьёз садится писать, и ему пишется. Писал он, конечно, и ранее, но, как сам признавался, рвал и жёг. Сейчас он не рвёт и не жжёт написанного. Из хаоса начинаний и планов вырисовывается нечто определённое. Это прежде всего повести "Арабесок" и "Миргорода". Великое, о котором он писал Погодину, не только выдумывается, но и ложится на бумагу. Почти в год Гоголь создаёт "Тараса Бульбу" (первую редакцию), "Старосветских помещиков", "Портрет", "Невский проспект", повесть о Поприщине, "Вия", "Женихов" (будущую "Женитьбу"), статьи. Всё это начинается и обдумывается в 1833‑м и завершается в 1834 году, ибо в самом начале 1835 года и "Арабески" и "Миргород" уже выходят в свет, 1834 год – счастливый год в жизни Гоголя. Он полон сознания, что ему всё удаётся и удастся. Клятва, данная им в 1833 году, сбывается, сбываются её слова: "Я совершу… Я совершу…"
Эта клятва сохранилась в бумагах Гоголя без всякого названия, вверху листа стоит только дата: 1834‑й. Для Гоголя такой способ разговора с собой естествен. Во-первых, потому, что он верит в обет клятвоприношения, как верят, кстати сказать, в это и его герои (Андрий, например). Гоголевское напряжённое отношение к творчеству, к себе, к своему предназначению на земле – всё выливается в музыкальном строе этого обязательства влюблённого перед возлюбленной, рыцаря перед своей избранницей, Гоголь приносит клятву своему гению, но он клянётся и музе, хотя имя её не названо здесь" И вместе с тем его обращение адресовано конкретному году. Что такое "год" в той системе бытия, в которую переходит Гоголь? То же, что цифры, которые выставляет перед главками своих записей Поприщин.
"Великая торжественная минута, – пишет Гоголь. –… У ног моих шумит моё прошедшее, надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Молю тебя, жизнь души моей, мой гений! О не скрывайся от меня, пободрствуй надо мною в эту минуту и не отходи от меня весь этот, так заманчиво наступающий для меня год. Какое же будешь ты, моё будущее? О будь блистательно, будь деятельно, всё предано труду и спокойствию! Что же ты так таинственно стоишь предо мною, 1834‑й (год)? Будь и ты моим ангелом. Если лень и бесчувственность хотя на время осмелятся коснуться меня, о разбуди меня тогда, не дай им овладеть мною… Таинственный, неизъяснимый 1834 (год)! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности?… Я не знаю, как назвать тебя, мой гений! Ты, от колыбели ещё пролетавший со своими гармоническими песнями мимо моих ушей, такие чудные, необъяснимые доныне зарождавший во мне думы, такие необъятные и упоительные лелеявший во мне мечты. О взгляни! Прекрасный, низведи на меня свои чистые, небесные очи. Я на коленях, я у ног твоих! О не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой. Я совершу… Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество! Я совершу… О поцалуй и благослови меня!"
Клятва эта не только вписывается в контекст гоголевского настроения того времени, она свидетельство того, что им уже пишется, уже свершается. Мы улавливаем в ней знакомые интонации "Тараса Бульбы" (в панегириках Киеву, в мольбах к гению), интонации "Записок сумасшедшего" (особенно финальной их части). Здесь есть прямые стилистические совпадения с "Невским проспектом" ("кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц"). Какая-то "жалоба идеального", говоря словами Гегеля (так Гегель определял сокровенный смысл музыки), слышна здесь, жалоба, переходящая, пожалуй, в вопль или крик. И эта надежда, светлеющая сквозь туман…
Всё это написано одним пером и, что важнее, одною душой, которая здесь уже не душа отвлечённого рассказчика, а душа Гоголя, ибо это он стоит на коленях перед ангелом своим и молит его.
Это призывы к себе и призывы к искусству. Некая исступлённость слышится в этих строках. Слишком высоко взят звук, слишком натягивается струна смычка душевного, но таков уж Гоголь – иначе он не может. Вновь сходятся здесь "мечта" и "существенность", вновь являет себя двойная природа его гения, который из низкого, обыкновенного тянется к высокому, идеальному. "Гармонические" песни, гармонический юг (страна детства Гоголя), гармоническое прошедшее сталкиваются с меркантилизмом и раздробленностью настоящего – с этой "безобразной" (а там, в стране детства, всё "чудное", "прекрасное") кучей мод, парадов, чиновников и низкой бесцветности.
Сама идея возвращения в детство, к истокам, в цельный мир прекрасного – это идея всей прозы Гоголя этих лет и идея его статей, помещённых в "Арабесках". И всюду бесцветный север и гармонический (и яркий) юг противопоставляются друг другу. И в "Тарасе Бульбе" (косвенно), и в "Старосветских помещиках" (открыто), и в повестях "Арабесок". Об этом пишет Гоголь, сострадая участи Пискарева (чей талант благодатно расцвёл бы под небом Италии), на это есть намёк в "Портрете", где укором Чарткову становится картина, привезённая из Италии. Об этом говорит и порыв Поприщина, переносящегося из Петербурга на юг Европы.
Нет, не стал бы Гоголь клясться кому бы то ни было, если б у него ничего не было на столе, если б это были только пустые мечты или ласкающие надежды. В такого рода обязательствах он предпочитал скорей отставать, чем забегать вперёд. Тут всё опиралось на текст, на рукописи, на то, что уже свершалось и завершалось.
С мечтой о карьере было покончено. Отныне и навсегда Гоголь останется коллежским асессором – человеком, с точки зрения табели о рангах, "ни то, ни сё", ни толстым, ни тонким. Коллежский асессор стоит почти в середине таблицы, но всё же ближе к её низу, чем к верху. А вес каждого чина по мере его движения вверх увеличивается. Велик город Петербург, а в нём всего сто генералов. Так, по крайней мере, говорят статистические таблицы. Ему же до генерала не дослужиться: чтоб достичь генеральского чина (действительного статского советника), надо потеть в канцеляриях сорок лет. Так указует та же статистика.
Об этом хорошо знает герой повести "Записки сумасшедшего". Он ещё ниже Гоголя стоит на лестнице чинов и званий. Он титулярный советник, к тому же ему сорок два года. И всё же он не оставляет надежды стать полковником, а если повезёт, кем-нибудь и поболее. Да и вообще, как он говорит, он, может быть, вовсе не титулярный советник, а "какой-нибудь вельможа, барон или как его…".
Смех Гоголя в этой повести резко отклоняется в сторону слёз. Начинается она как забавная история о некоем чиновнике, очинщике перьев в департаменте, который сдуру влюбился в генеральскую дочь, а кончается как плач по сыну безымянной матери, взывающему о возвращении к ней и слышащему "струну в тумане".
Никак не могли понять новые читатели Гоголя, что происходит с Гоголем. Было всё так же смешно и вместе с тем не так смешно. Из комедии получалась трагедия, вместо ряженых рож, свиных рыл высовывались живые лица: они двоились, то подыгрывая, кажется, комическому интересу читателя, то противореча ему. Улыбка соскользнула с этих лиц, и на них обозначилось страдание, струна смеха рвалась, издавая жалобный и грустный звук.
Впрочем, и у Поприщина были свои предшественники. Это чиновник из "Владимира III степени", вообразивший себя Орденом, Собачкин из "Отрывка", находивший в своём лице сходство то с государем, то с Багратионом, Иван Петрович из "Утра делового человека", ищущий получить "хоть орденок на шею", Пролётов из "Тяжбы", бешено завидующий успехам своих сослуживцев. Это и женихи из "Женитьбы". Все они как один честолюбцы, которым судьба чего-то недодала: одному – дебелой невесты, другому – дома с каменным низом, третьему – осанки или приличной фамилии (Яичница). Их мечта – вырваться из этого состояния, преодолеть свою недостаточность, выскочить раз и навсегда с помощью счастливого случая. Для одних это приданое, для других – доставшееся вдруг наследство, для третьих (Ихарев в "Игроках") – выигранные двести тысяч.
С этой мечты и начинает Поприщин. Поприщин – прекрасная фамилия, Поприщин – это и "поприще", и нечто схожее по созвучию с "прыщом". Прыщ – нечто непостоянное, вдруг выскочившее и так же вдруг уничтожившееся, поприще – это претензия на капитальность, основательность, на место в жизни, на какие-то гарантии прочности. С самого начала повести мы попадаем в мир гоголевской игры, в мир двойственности и двусмысленности, которая заявляет о себе не только в прозвище героя, но и в его поступках.