Прежде всего "Записки" Поприщина – это пародия на записки. Это пародия на жанр "записок", романов и повестей в письмах, которые к моменту появления повести Гоголя в свет имели чрезвычайное распространение в русской литературе. Вспомним хотя бы "Фрегат "Надежду" – повесть Марлинского, где две дамы пишут друг другу послания и где излагается история любви одной из них, любви, как водится, романтической.
Записки героя Гоголя тоже начинаются с романтической истории любви, которая с первых же строк приобретает черты пародии не только на жанр, но и на самое любовь, ибо параллельно запискам Поприщина мы читаем письма собачки Меджи, где та же любовь описывается уже с "собачьей" точки зрения. Уровень Меджи, комнатной собачонки генерала, и уровень Поприщина вначале совпадают. То же прислужничество и угодничество перед хозяином и та же фанаберия перед теми, от кого автор записок непосредственно не зависит.
Меджи чванится перед Фиделью и прогуливающимися под её окнами псами. Поприщин выгибает грудь перед швейцаром и лакеем. Меджи ворчит на нелюбезных ей ухажёров и на тех, кто ей не нравится, и Поприщин ворчит на вся и на всё. У него и казначей подлец, и свой брат чиновник – свинья, и начальник отделения сукин сын. Лишь один генерал ещё не подвержен критике. Но и этот колосс скоро падёт от его смеха, направленного на всех генералов (и камер-юнкеров), вместе взятых. Узнав из записок Меджи, что его превосходительство обыкновенный честолюбец, мечтающий получить орден, Поприщин и его обливает презрением и ненавистью. Плюю на вас всех! – вот итог его разочарований, и в это "всех" включаются уже и генерал, и Софи, и камер-юнкер Теплов, и начальник отделения, и все начальники, весь департамент, "все, все, все". Словечко "все" – любимое словечко Поприщина.
"Плюю на всех!" Это верх мизантропии и ненавистничества, самая чёрная зависть. Бессильная жажда мщения. Неистовство в желании унизить весь мир. И вместе с тем вопль о помощи. Лихорадочно ищет герой Гоголя выхода из своего несчастного положения (он и его любовь осмеяны), ищет выхода в возвышении над обидевшим его, в скачке чисто материальном, сословном, наглядном. Он не может даже титула подобрать, чтоб пожёстче отомстить за себя.
Так дорастает он до короля. Король – это не только насмешка над табелью о рангах (такого чина там нет), но и таинственность поприщинского мышления, его иносказательность, ибо король-то испанский, а в Испании и короля-то нет, и трон пуст. Для русского читателя этот факт уже был сказкой, мифом, непонятной мечтой, и в эту-то мечту (бывшую реальностью для Европы 1833 года) и перенёсся герой Гоголя.
Действительность врывается в повесть Гоголя и подталкивает воображение Поприщина, подсказывает ему: дерзай! Трон в Испании пуст. Ты король! Ты истинный наследник престола, ты тот, кого всё ждут и всё ищут и кто должен наконец занять своё место под солнцем. И вот первая запись в дневнике обретшего себя героя. "Сегодняшний день – есть день величайшего торжества! В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я!" Поприщин совершает свой скачок. Он отделяется от действительности собак и департамента и воспаряет в высшей реальности – реальности нового бытия, которое, как ни комично со стороны, есть подлинное его бытие.
Драма Поприщина и его апофеоз, зародившись в самой что ни на есть действительности, всё же драма и апофеоз сознания, драма внутренняя, драма мышления героя. Разрыв внешнего и внутреннего и одновременное их соединение в этой высшей точке безумия Поприщина обнаруживаются для нас с очевидностью.
И припоминаются жалобные ноты в ворчании недовольного чиновника, припоминаются его бескорыстные желания быть любимым, замеченным, отмеченным предметом своей любви. Как ни глуп его чайльд-гарольдовский наряд (рваный плащ, в который он закутывается, стоя у подъезда своей возлюбленной), как ни пародийны его вздохи и мечты оказаться в будуаре Софи (в которых есть примесь откровенной "собачатины", как в письмах Меджи), мы чувствуем, как эта душа приниженная разгибается, как она выпрямиться хочет, как она сквозь эту литературу и напомаженность хочет вырваться на свободу – на свободу чистого чувства, свободного чувства.
Голос героя Гоголя как бы раздваивается в этом ретроспективном воспроизведении, когда мы, поражённые воплем: "Я – король!", невольно оглядываемся назад. И тогда мы видим: жалкая форма, ничтожные одежды, спесь неутолённая – это все одежды его состояния, а внутри уже слышится призыв человека, который потом с такой силой ударит по нас в финале повести. Комедия как бы скособочится, начнёт прихрамывать, смех её, как бы запинаясь, начнёт перепадать в плач, и великое гоголевское сострадание и сочувствие выплеснется в наконец освободившейся исповеди Поприщина. Да, скачок, который совершает герой Гоголя, – не только скачок через головы их превосходительств, но и освобождение от позорных одежд этой иерархической мечты, от низости её исканий, от всего, чего, кажется, желал на первом этапе своего сумасшествия Поприщин.
Его забота и тревога при "воцарении на престоле" – спасти "нежный шар Луны", на которую грозится сесть Земля. Мечта сумасшедшего, полное отключение от действительности? Да. Но и высшая идея тоже. Ибо почувствовать на расстоянии нежность и непрочность холодного, мёртвого шара Луны может только тот, кто сам не холоден и не бесчувствен. Тот, кто стоит любви и способен на любовь. "Матушка моя! Царица небесная! – было записано в черновом варианте "Записок сумасшедшего". – За что они мучают меня за любовь?" И всё, что говорит Поприщин в последней записи своего дневника, есть подтверждение этих слов. Это крик любви, обращённый к матушке, к родине, к детству, ко всему, к чему бы хотел вернуться герой Гоголя. Точнее, его душа, откликнувшаяся на "струну в тумане".
Ещё Александр Блок писал об этой загадочной "струне в тумане", без которой не понять не только Поприщина, но и всего Гоголя. Откуда она взялась? Что это такое? Что это за неожиданный звук, прорезающий бред сумасшедшего, на который откликнутся колокольцы его тройки?
И тут мы возвращаемся к истоку повести и её первоначальному замыслу. Дело в том, что "Записки сумасшедшего" в первом своём варианте назывались "Записками сумасшедшего музыканта" и под таким заглавием даже были внесены Гоголем в список "Арабесок". Потом заглавие изменилось и изменился герой. Из дублёра героев Гофмана и В. Одоевского, из сумасшедшего музыканта он превратился в обыкновенного чиновника департамента, но не утратил идеализма и возвышенности своего прообраза. "Музыкант" в Поприщине остался, чуткость к прекрасному, идеальные порывы юности, сближенные в финале повести с родиной искусства Италией (тройка Поприщина, возвращаясь домой, проносится "мимо Италии" – и это не только маршрут человека, спешащего из Испании в Россию, но и закономерность движения безумной мысли героя), наконец, его космический порыв сострадания к холодной Луне и отклик на "струну в тумане" – всё говорит об этом.
Есть в повести и остаток старого замысла. Поприщин, останавливаясь перед домом, где живёт Фидель (это дом Зверкова), говорит: "Этот дом я знаю… Там есть и у меня один приятель, который… играет на трубе". Приятель музыканта, естественно, должен был быть тоже музыкантом. Он им и остался, в то время как сам герой превратился в столоначальника. Только Гоголь мог соединить безумца чиновника, помешавшегося на иерархической мечте о чинах, с безумцем иного рода, с гением непонятой и отвергнутой любви, которая, не нашедши отклика в людях, обращается в космическое пространство. Она проникает и туда, она освещающе-тёплым лучом достигает далёких космических тел и одушевляет их, приобщая к тёплому миру человека. И те как бы отзываются им, как отзывается на призыв Поприщина таинственная "струна в тумане".
Сверхзамысел повести о сумасшедшем, связанный с музыкальной идеей её, станет ясен, если обратиться к контексту всего сборника "Арабески", где она появилась. Начинается этот сборник со статьи "Архитектура, живопись и музыка" (где утверждается идея первенства музыки среди искусств, первенства именно в способности постижения внутреннего мира человека) и заканчивается повестью о сумасшедшем чиновнике, где та же музыка венчает его сумасшествие.
2
Всё, что пишется Гоголем в промежутке 1833 – 1835 годов, есть утверждение двойственности, контрастности человеческой природы и природы вообще, трагическое воспроизведение разрыва между "мечтой" и "существенностью" и идеальная попытка воссоединить их. Воссоединение, как считает Гоголь, возможно лишь в искусстве, и поэтому большинство его размышлений этого времени отданы искусству и его назначению в жизни человека: этому посвящены и две другие повести "Арабесок" – и "Невский проспект", и "Портрет", и все статьи, составляющие две его части.
В это время в Гоголе происходит перелом – перелом к реальности, к материалу действительности, которая ранее отсутствовала в его сочинениях. То есть она была и поначалу даже в самых своих прозаических проявлениях, но над нею преобладала иная действительность, действительность романтического "Ганца" или романтических "Вечеров", действительность мечты, воображения, действительность литературы, влияния которой не избег Гоголь.
На этом переломе происходит не только склонение чаши весов в сторону действительности жизни, но и сближение этих двух действительностей на страницах гоголевской прозы, сближение не механическое, а органическое. Поручик Пирогов и художник Пискарев несоединимы, и всё же они соединимы на какой-то миг. Невский проспект и сказка Невского проспекта (которая потом оказывается грубой реальностью) соединяет их. Так же соединяются на миг и автор Портрета и безумец Чартков – соединяются в ту минуту, когда Чартков, поняв божественную красоту картины, привезённой из Италии, сам силится освободиться от чар бесовского и сознает своё падение. Это высшие минуты его жизни, и недаром он пытается изобразить на полотне отпадшего ангела. Отпадший ангел – сам Чартков. Не выдерживая этого разрыва прозрения, он сходит с ума и кончает с собой.
Но в том же "Портрете" остаётся жить другой художник – противоположность Чарткова, который, пройдя через искушение зла (именно он изобразил на холсте зловещего старика), побеждает это зло в себе и побеждает в творчестве. Нарисовав на стене храма Богородицу, выходящую к томящемуся народу, он как бы стирает черты старика с портрета, и на том остаётся какой-то пейзаж. Преодоление и возвышение происходит в обновлении духа, в вере. Этой же темой пронизаны и "Старосветские помещики", повесть, которую Гоголь более всего любил из им написанного.
Здесь происходит гармоническое соединение реального и идеального, прозы с поэзией, которая тем же звуком струны отдаётся в сердце читателя, когда он закрывает книгу. Найти любовь в этом захолустье, разглядеть её среди поедания пряничков и коржичков, увидеть её на дворе, обсыпанном гусятами, среди запахов солений и варений, жужжания мух и храпения престарелых супругов, – для этого понадобилась величайшая сила веры Гоголя в идеальное в человеке.
Что там Тарас Бульба и Остап, или даже Андрий, которых окружают романтические обстоятельства и которые, хочешь не хочешь, вынуждены вести себя соответственно, ибо ни фон, ни сама история им иначе вести себя не позволят (история, смешанная с легендой). А вот попробуй здесь устоять, возвыситься и попрать привычку, оставшись верным романтическому началу, как остались верны эти старики своей молодости, когда Афанасий Иванович был ещё молод и крутил ус, а Пульхерия Ивановна была красивенькой молодой девушкой. Как сопоставить "Бульбу" и повесть о двух миргородских помещиках? Вторая кажется пародией на старое запорожское казачество, тем более что по облику, по одеянию даже они ещё сохранили сходство с ним. Те же усы и бритые головы, широкие шаровары, плотоядие и полная свобода физической жизни. Ружьё Ивана Никифоровича, которое вывешивает сушить на верёвке старая баба, – это пародия на подвиги Бульбы и его сподвижников, которые не допускали к своему оружию женщин, и оно служило им в битвах. Бульба всё время на коне, в походе, он спит не в доме, а в степи, подложив под голову седло. Его потомок Иван Никифорович валяется день-деньской в тени в чём мать родила, а про езду верхом он забыл – дай бог пешком добраться до дома городничего или уездного суда. Да и то в дверь этого суда его туша не пролезет – разжирел очень.
Странно раздваивается мир Гоголя в этих повестях. С одной стороны, яркие краски "Бульбы" расцвечивают полотно, с другой – жаркое солнце реального Миргорода (тоже бывшего когда-то полковым городом Малороссии) выжигает всё яркое, и оно, как выцветшие доспехи Ивана Никифоровича, выглядит застарело-тусклым, заношенно-ненужным.
В том мире бьются за Христову веру, за честь и свободу, здесь ссорятся из-за бурой свиньи и ружья, которое не стреляет. Оно заржавело, это ружьё, и оно такой же маскарад музейный, как и шаровары Ивана Никифоровича и его мундир, который он носил когда-то в милиции. Там погибают от любви и идут из-за неё на смерть и предательство отечества – здесь увеличивают население Миргорода и сожительствуют с дамами, зады которых сформированы на манер кадушек.
Там слышится звон мечей и пенье стрел, музыка битвы – здесь шелестят гусиные перья, выводя поносные слова жалоб и ябед, и погибают не на плахе или в пламени костра, а от тоски и скуки стоячего бытия, которое беспросветно, как небо в конце повести о двух славных мужах Миргорода. Там богатыри и рыцари, славные мосии шило и перепупенки, легко расстающиеся с жизнью, – здесь пародийные инвалиды 1812 года, игры на ассамблеях у городничего и поджигание бумажек на головах обедневших дворян. Там прекрасные женщины, окутанные тайной неизвестности, неземной красоты и недоступности, – здесь босые и полуголые девки, бабы, задирающие подол на виду у всего света, и пренебрежение женщины к мужчине, как к сосуду обжорства и пьянства.
Этот контраст мечты и действительности отныне навсегда прорежет творчество Гоголя. Много раз его перо будет склоняться то в одну, то в другую сторону, и перевешивать, кажется, будет груз действительности или, наоборот, мираж мечты, но нет – искусство примирит их, соединит под одной крышею, не нарушая целостности и единства строения. Кажется, непроходимой межою – отделяющею и разделяющею – проляжет в сочинениях Гоголя эта двойственность, эта несоединимость реального и идеального, но вглядитесь внимательней, и вы не увидите этой межи, этой прочерченной будто границы, ибо сливаются и переливаются друг в друге идеальное и реальное, и само идеальное вырастает и вырывается из реального, как бы питаясь им и преображая его на наших глазах.
Идея мира господствует в гоголевском МИРГОРОДЕ, она венчает его, как купол, хотя под куполом этим бушуют страсти и "порождения злого духа". Эта идея – главная философская идея Гоголя, и, может быть, никакая другая книга так отчётливо, как "Миргород", не выражает её. Да и само контрастное построение этого сборника, нарочитое соединение в нём четырёх несовместимых друг с другом по материалу и духу повестей говорит об умысле автора.
"Старосветских помещиков" сменяет "Бульба", "Вия" – "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Гоголь как бы листает человеческую жизнь. Бульба, кажется, сам делает историю, в "Старосветских помещиках" и "Повести о том, как поссорился…" история проходит где-то стороной, мимо жизни героев – буквально мимо, как прошёл мимо Миргорода при их жизни легендарный Наполеон. В "Старосветских помещиках" Гоголь пишет: "…по странному устройству вещей, всегда ничтожные причины родили великие события и, наоборот, великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями. Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец, всё это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля; а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом веси и деревни, а там и целое государство".
Тут заключена некая историческая печаль Гоголя, которую не способно заглушить полыхание "Бульбы". И фантастический "Вий", кажется, удалённый и от истории, и от настоящей жизни, поднимающий из бездны сознания самые тёмные силы его, чёрной вспышкой духовного разрывающий сам дух, тоже вписывается в этот сюжет размышлений Гоголя о судьбе человеческой, о бытии человека в себе и вне себя, сгорающем в минуту или протягивающемся в вечность. Мысль его колеблется, ищет выхода и умиротворения, союза двух стихий, которые как бы разрывают, раздирают человека в то время, как он вышел из гармонии и должен возвратиться в неё.
История действительно "горит" под пером Гоголя в "Бульбе" – горит крепость, подожжённая снарядами Бульбы, горит монастырь в ночи, горят хаты, горит сам Бульба на костре, разложенном ляхами. В "Старосветских помещиках" Гоголь над такой историей посмеивается. Он иронизирует над великими историческими событиями, цель которых есть убийство. Он смеётся не над Бульбою, а над Наполеоном, который уничтожил миллионы людей, а кончил тем, что завоевал… один остров. Ради чего лилась кровь? И что в этих деяниях великого? Бульба защищал веру и дом, но и он временами напоминает "разбойника". Его жестокость страшна. Ради веры он бросает в огонь детей и женщин.
Философия истории по-своему осмысляется Гоголем в "Миргороде". Кажется, этот сборник посвящён быту, и эпиграф у него нарочито бытовой, успокаивающий: в Миргороде столько-то водяных и ветряных мельниц, в нём выпекаются вкусные бублики. Но под обложкой Миргорода клокочут страсти и льётся кровь. На весах исторического суда как бы колеблются два образа жизни, две участи, уготованные человеку. И если в одной из этих жизней возмущение врывается как счастье, как желанная встряска, "разоблачающая" все силы души и весь высокий строй её, то в другой (у Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича) оно пародийно. В нём нет ярких красок, оно тускло, как выцветшая зелень на осенних полях, которые видит Гоголь, уезжая из Миргорода. Этот отъезд с грустным чувством на душе, со знаменитым восклицанием "Скучно на этом свете, господа!" относится не только к истории Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Это реплика и картина, венчающие весь сборник. Это сказано в конце книги, где напечатаны "Бульба" и "Вий". Скучно и то и другое, потому что жизнь, какая бы она ни была, пресекается смертью. Потому что уходят, погибают, разрушаются и герои и страсти, и кипучая кровь и ясная любовь под ясным небом.