- Почему же даром? Нет! - отвечал боярин. - Суздальские князья его старшим братом обещали звать. Соглашайся, Борис, один можешь остаться. Хоть ты и великий князь, но тверской! С московскими князьями тебе не тягаться. Подомнёт тебя Васька под себя, а Дмитрий Юрьевич прежние вольницы уделам обещает. Иван Андреевич Можайский и Михаил Андреевич Белозерский тоже нашу сторону приняли. - Ушатый помолчал немного, а потом продолжил: - До тебя я не сразу добрался - ось сломалась! Так вот, я к одному хозяину заехал, а он меня спрашивает: "Правду говорят, что Василий Васильевич казанскому хану Московское княжество отдал?" Вот такой слух по Руси бродит.
- И что же ты ему на это ответил?
- А что тут ответишь?! Разве не он привёл супостатов на нашу землю? Ходят по стольному граду в своих мохнатых шапках, как у себя в улусах! Отдал им Васька в кормление деревни наши, а Мещёрский Городок, где Александр Невский схоронен, ханскому сыну Касиму достался. Так в народе и стали его Касимовым величать. А где мощи Александра Невского покоились, теперь там мечеть стоит. Вот так-то, князь! Решайся, потом поздно будет. Вся земля теперь Русская за Дмитрием Юрьевичем. Да и как Василий может называться великим князем, если в полоне вражьем побывал.
Князь Борис вытащил из шайки ноги, которые покраснели от пара, и прогнал в сердцах девку:
- Иди! Сам обуюсь!
Сапоги князь надевал не спеша, заправляя портки в узкие голенища, накинул тёплый тулуп на плечи, а потом сказал:
- Ладно... так и быть! С вами я буду. Только крестного целования с меня не бери. Не дам! А теперь пойдём выпьем, устал ты с дороги и промёрз, видать.
Василий Васильевич теперь всё время проводил в молитвах. А то вдруг неожиданно собирался и уезжал из Москвы на богомолье в дальние монастыри. Дорогу чаще проходил пешком, накладывал на себя непосильную епитимью: совсем отказался от мяса, не пил вовсе вина и, простаивая по многу часов кряду на коленях, молился. В церкви он любил оставаться в одиночестве, ему казалось, что так его раскаяния достигнут цели.
Прошка Пришелец пробовал отвлечь государя от тяжёлых дум: приглашал во дворец скоморохов, шутов, заставлял баб водить хороводы, но государь прогонял его прочь.
- До веселья ли мне теперь! Не знаю, когда и грех-то свой замолю, - жаловался он. - Не тревожил бы ты меня, Прохор, не отвлекал от мыслей о Боге.
То, чего не замечал великий князь, видел Прохор Иванович и в который раз пробовал растрясти князя.
- Оглянись вокруг, государь, неужели ты не видишь, как братья супротив тебя сговариваются. А бояре, что раньше кланялись низенько, теперь нос воротят. Все они великим московским князем Шемяку видят!
- Неразумные речи твердишь, Прохор, - на миг оживал Василий Васильевич, - я великий князь, я им и останусь.
- Видно, мало тебя обманывали, если ты до сих пор слеп! Вчера Голованы гонца отправили к Дмитрию, за каждым шагом твоим следят. Когда ты на богомолье в Ростов Великий поехал, так за тобой в трёх вёрстах сотня воеводы Челядны волочилась. Все боятся, что ты с другими князьями свяжешься да замыслы их коварные прервёшь. А давеча к тебе дьяк с бумагой пришёл, письмо ты собрался писать, так одна из девок твоих сенных под дверьми слушала, о чём письмо. Я эту девку повелел на дворе выпороть, чтобы другим неповадно было.
- Не могут князья против меня пойти. Мы крестным целованием повязаны, - устало возражал Василий.
- Крестное целование... Ишь ты чего вспомнил. На криве они крест целовали! А князья суздальские, чем не вороги? То Дмитрия Шемяку поганым псом называют, а то вдруг дружбу с ним завели. Неспроста это! Дмитрий Шемяка к князьям всё пса своего верного посылает - боярина Ушатого! А ты к чернецам ещё присмотрись... В Данилов монастырь на богомолье поехал, так тебя игумен даже встречать не вышел. Больным сказался. Когда это ещё было, чтобы великого князя московского не встретили и колокола в его честь не били?! А за вратами сколько времени продержали? Нищего в монастырь впустят, а тут великий князь дожидается! А потом ещё не всяк чернец и поздоровается. Слугам твоим почтения не кажут. Вслед за мирскими тоже начали нос воротить. Будет худо, государь, ой, худо будет, попомнишь ещё моё слово, да поздно будет! Разогнать их всех нужно. Ты всё молился, государь, а я за чернецами неладное подмечал. Игумен нашептал что-то одному из схимников, так тот скоро и ускакал по Галицкой дороге. По всему видать, Шемяку извещал о твоём прибытии. Открой глаза, государь, в капкане ты! И власти прежней над князьями не имеешь.
- Не верю, Прохор! Крест мы целовали, чтобы в мире жить! - упрямо твердил князь. - Иди, Прохор, оставь меня, молиться мне надо.
- Я-то тебя оставлю, государь, но ты уверен, что один будешь? - В самые глаза заглядывал верный холоп. - Даже здесь за тобой следят!
- Иди, слушать тебя не хочу, распорядись, я завтра к Троице еду. Хочу в тиши помолиться.
В Троицкий монастырь Василий Васильевич выехал на рассвете. Скрипел под полозьями снег, солнце ещё не выбралось из-за леса, не позолотило кроны. Рядом, укрытые в овчинные шубы, дремали сыновья. Старший - Иван Васильевич шмыгнул носом и затих, Юрий - младшенький, с матушкиным иконописным лицом и слегка приподнятой губой, что-то вскрикнул во сне и тоже успокоился. "Видать, приснилось неладное", - подумал Василий Васильевич.
Сани ехали дальше, и Василий думал о своём.
Рассвет наступал быстро. Ещё час назад темень прочно брала в полон придорожный лес, который лапами, сучьями укрывал высокие сугробы, норовил прикрыть и великого князя, нашептать отрокам на ухо сказание да заманить в лес, а уже и мрак рассеялся, и весёлой музыкой казался скрип снега под полозьями, и кони даже как будто повеселели - бежали скорой рысцой по недавно выпавшему снегу.
Поездка к животворящей Троице не предвещала ничего худого, но рынды, грозно позванивая оружием, торопились следом.
Ничто так не утешало Василия Васильевича, как дорога: и не быстрая, какой она может быть, когда едешь по спешному делу или навстречу ворогу, и не медленной, как после тяжёлого похода, а вот такой, как сейчас, - неторопливой и безмятежной.
Василий Васильевич знал эту дорогу на память. Не однажды, по примеру отца Сергия, он проходил её пешком, пряча княжеский плащ под одеждами чернеца. В большие праздники спешил затеряться в толпе верующих, чтобы величием не оскорбить Бога, перед которым равны все. После богомолья в Троице Василий всегда чувствовал себя обновлённым, именно поэтому он и ехал сюда.
Дорога пересекла поле, разделив его на две неровные половины, и кривой дугой, зацепив опушку леса, шла вдоль дубрав. Лес стоял молчаливо, а деревья, что воины перед сечей, терпеливо дожидались приказа, покачивая на ветру голыми кронами.
Дорога могла показаться скучной и однообразной - слишком много вокруг навалило снега, и темень была ещё густа, - если бы воображение не рисовало то рать, выходящую из чащи, то дикого вепря, выбежавшего на дорогу. Сугробы напоминали головы богатырей из былин - вот разомкнутся сейчас уста и задует ветер, снося с дороги всадников да и повозку самого князя.
Несколько раз дорогу князю перебегали зайцы. Замрут косоглазые у самой обочины и наблюдают за подъезжающим отрядом, словно интересуются: кто же это в лес пожаловал? Простоять бы им так до тех пор, пока не утешит их любопытство метко пущенная стрела.
Однако стоило всадникам приблизиться, как зайцы стремглав скрывались среди деревьев.
Уже при подходе к самой Троице на дорогу вышел медведь. Всегда осторожный зверь сейчас потерял чувство опасности. Что-то заставило его вылезти из тёплого логова и идти навстречу людям. Медведь стоял не шелохнувшись, словно дьявольское видение. Великий князь перекрестился - не к добру всё, нагонит он лиха. А может, это всё им привиделось?
Медведь выделялся на снегу чёрным неподвижным пятном, а потом так же неторопливо, как и появился, скрылся в тёмной чаще.
- Фу-ты! - только и вымолвил Прошка Пришелец, который всё это время ехал рядом. И великий князь увидел, что в руках тот сжимал рогатину, здесь же оказались и рынды, готовые встать на его защиту.
- Примета плохая, - обронил хмуро десятник. - Быть скоро беде.
Василий только усмехнулся: если придёт беда настоящая, разве от неё топором отмахнёшься.
Вот и Троица.
Здесь всё оставалось так же, как было при первом игумене - Сергие Радонежском: посредине монастырского двора стоял Успенский собор, который хороводом обступали стены. Немного в стороне ютились кельи монахов, их крыши возвышались над крепостными стенами.
Ворота были распахнуты - игумен дожидался великого московского князя.
- Стало быть, Василия в Москве нет, - торжествовал Шемяка.
- Нет, государь, - охотно отвечал чернец. - К Троице поехал на богомолье, всё грех свой поганый никак замолить не может.
-Сколько он там пробудет?
- Видать, неделю. Игумен как узнал об том, так сразу за тобой велел ехать. Вся наша братия против великого князя вооружилась. А с нами и князья и бояре московские. Езжай, Дмитрий Юрьевич, в стольный град, ждём тебя, как отца родного!
Дмитрию Шемяке вскочить бы да бежать в Москву как есть в одних портках, однако он не торопится: помолчал малость, а потом ещё спросил:
- Великие княгини где? Тётка моя Софья и жена Василия?
- В Москве остались, - прошипел ало чернец. - Из терема своего и шага не желают ступить. Но то не помеха тебе, князь. Все мы, как один, за тебя живот положим!
Всё не торопится Дмитрий Юрьевич, чего-то ждёт.
- Ивану Андреевичу Можайскому отправили весть?
- Отправили, - живо отвечал чернец. - Я-то к тебе поехал, а схимник Григорий - к князю Ивану.
- Хорошо, - проговорил Дмитрий, как будто себя уговаривал. - Еду я!
Вот он, его час! Эх, кабы не упрямство батюшки (земля ему пухом!), давно сидел бы на великокняжеском столе. А Васька московский, как холоп дворовый, его слова бы дожидался. Видно, есть на земле правда. Вот сегодня он въедет з стольный город не князем угличским, а московским государем.
- Посох мне! - сказал Шемяка.
Тотчас рында исполнил его приказание.
Дмитрий не хотел въезжать в Москву с боевым топором, как золотоордынский мурза. Он вернётся в стольный город с княжеским жезлом в руках, как хозяин.
- Пускай приготовят мне серого жеребца и украсят его праздничной попоной! - распорядился князь. - Я выезжаю немедленно.
Дмитрий Шемяка поднялся со стула. Казалось, сейчас он стал выше ростом - час назад был ещё угличским князем, а поднялся государем московским. Плащ бы нацепить походный да застегнуть его золотой брошью, да уж ладно, не на сечу еду, а на великое княжение.
Рында уже подавал Дмитрию шапку и согнулся на сей раз ниже обычного, понимая, что клонится перед московским князем.
Хоть и прозван февраль вьюговеем, но в этот год он оказался как никогда безмятежным - в дикой сатанинской пляске не дует ветер, и метель не бросает в лицо колючие хлопья снега. Тихим был месяц в эту зиму и напоминал робкую невестку в доме сурового свёкра. Год выдался малоснежным, только едва присыпал смерзшие комья земли и на том успокоился. Но в этот день неожиданно пошёл снег, он валил так густо, что казался белой стеной. Видимо, чувствовал за собой вьюговей грех, вот от того и укрыл снегом поля, лес и крыши домов.
У Москвы-реки Шемяка увидел полынью, от которой по кривой и утоптанной тропинке, что гуси за вожаком, шли бабы с коромыслами и вёдрами, доверху наполненными студёной водой, которая выплёскивалась прямо на заснеженную тропу. "Примета хорошая", - улыбнулся князь.
И тут Шемяка остановился. А по себе ли шапку меришь? Быть может, она тяжела, пригнёт, не распрямит спину, а сделает её сутулой. Не лучше ли быть первым среди удельных князей, чем московским государем по мятежному хотению.
- Вперёд! - позвал за собой Шемяка, отметая в сторону последние сомнения.
"Чем ты хуже Васьки, - думал Дмитрий. - Разве в твоих жилах иная кровь, чем у остальных Рюриковичей?" И конь, понимая своего седока, галопом мчался к кремлёвским воротам.
- Мать твою, врата закрывают! - услышал князь голос боярина Ушатого. - Пускать не хотят!
Вскинул конь крупную голову, явно обиженный за седока, и застыл, закусив удила.
- Открывай! - что есть силы орал Ушатый. - Дмитрий Юрьевич к тётке своей пожаловал, к великой княгине Софье!
- Вот она и велела его взашей гнать! - ответил вратник, высунув голову. - Пусть в Углич свой едет, там ему место! И великий князь Василий Васильевич наказывал никого не впускать!
- Ты что, за басурман нас принимаешь? - грозно спросил Дмитрий Юрьевич. - Или не видишь, кто перед тобой?!
Вратник ерепенился:
- Чем же вы лучше басурман? На великого князя напраслину наводите.
Смолчать бы вратнику - князь перед ним! Да разве утерпится, если вся Москва на тебя смотрит.
Вырвал Дмитрий самострел у рынды и пустил стрелу в дерзкого. Острое жало пробило толстые пластины, попало в самое сердце.
- Открывайте врата! - кричал князь.
- Почему князя у ворот томите? - услышал Шемяка грозный голос тысяцкого. - Виданное ли дело, брата Василия Васильевича в дом не пущать! Открывай ворота, да пошире!
Великое княжение не выпрашивают с протянутой рукой, это не милостыня, его забирают по праву сильнейшего. Если Василий вернул себе великое княжение силой, то почему так же силой не отнять его!
Ворота отворились, и скрип их - словно вздох ус талой души, хотели бы они знать, кого впустили, гостя или хозяина московского.
Шемяку вышли встречать шумной толпой. Нет прежней гордыни в московских боярах, ломают перед угличским князем шапки, кланяются низко, показывая плешивые головы.
- Ждём тебя, князь. Жнём тебя, хозяин, - ласково говорили бояре. - Все глаза просмотрели.
- Почему тогда врата не открыли? - укорил Дмитрий. - Грех на себя взял, вратника убил.
Дмитрий подумал, что вечером придётся замаливать этот грех, невинную душу погубил. Авось смилуется Христос, отпустит и на этот раз ему нечаянное прегрешение.
- Замешкались, батюшка, - охотно винились бояре, - ты уж не серчай на нас, прости.
Много раз Шемяка проезжал по Арбату до Китай-города удельным вотчинником и вот сейчас ехал великим князем московским.
- Куда мы теперь, государь? - поинтересовался Иван Ушатый.
- Куда? - на мгновение задумался князь. - Во дворец к тётке едем. - Князь повернул коня к великокняжескому двору.
Впереди Дмитрия шли расторопные рынды. Они живо растолкали стражу, поотнимали у неё бердыши, и, когда путь во дворец был свободен, Дмитрий Шемяка гордо поднялся по парадной лестнице.
Дмитрий Юрьевич застал тётку в своих покоях. Не любила сиживать княгиня в одиночестве - вот и сейчас вокруг неё кружился целый ворох девок: меж собой играют, а госпоже смотреть в радость.
Дмитрий слегка поклонился великой княгине, зло зыркнул в сторону девиц, и они, заметив недобрый взгляд Шемяки, попытались упорхнуть в смежные покои.
- Куда! - прикрикнула на девок великая княгиня. И Дмитрий понял, что тётка по-прежнему сильна и не утратила с годами властной натуры. - Или вы забыли, что я великая княгиня? Дмитрий всего лишь гость угличский! - Застыли девки, ожидая распоряжения госпожи. Хоть и добра к ним государыня, но спина каждой из них помнит её тяжёлую княжескую руку. - А теперь прочь подите! Мне с племянником потолковать нужно. - Девки разбежались, а Софья Витовтовна продолжала: - Сын мой в матушкины покои стыдился заглядывать, а тут угличские князья стали шастать на женской половине, как у себя в сенях!
Шемяка усмехнулся:
- Только ведь, тётка Софья, не гость я угличский, а князем московским сюда вернулся.
- Один был князь московский на Руси, мой сын Василий. А теперь, стало быть, ещё один сыскался? Только ведь двоим на троне не усидеть.
- Верно, Софья Витовтовна, не усидеть, - охотно согласился Дмитрий Шемяка. - Вот поэтому я буду сидеть один.
- Значит, московским князем хочешь быть... Может, прикажешь мне встать перед тобой, в ноги поклониться и руку поцеловать, как своему государю? Не помнишь, как я тебя за уши драла, когда ты к дворовым девкам под платья ручищами лазил? - сурово спрашивала тётка.
Дмитрий нахмурился, задел его тёткин упрёк.
- Что было, то прошло, Софья Витовтовна, а только теперь я князь московский! А сейчас, тётка, с глаз моих долой! Эй, стража, где вы там запропастились?! Долго ли ещё вас князь московский дожидаться будет? Уведите великую княгиню!
На голос князя вошли рослые молодцы и, явно стыдясь своих громадных тел перед хрупкой великой княгиней, заговорили, словно извиняясь:
- Пойдём из палат, Софья Витовтовна. Место для тебя уже заготовлено.
- В монастырь её затолкать! - наказал Дмитрий. - Стеречь покрепче, чтобы смуту сеять не могла. Да позвать ко мне князя можайского!
Явился Иван Можайский. Он уже признал в Дмитрии Шемяке старшего брата и склонил непокрытую голову ниже обычного.
- Бунтуют бояре, - заговорил Иван. - На Ваську-ирода ссылаются, говорят, с дружиной он, дескать, явится.
- Явится, говорят? - нахмурился Шемяка. - Собрать всех бояр скопом да выпороть на московском дворе прилюдно. Чтоб дерзить неповадно было. Казну их забрать и на мой двор свезти. А ты, Иван, с верными людьми езжай в Троицу и перехвати Ваську с чадами... Не ровён час, и вправду с дружиной явится.
Троицкая лавра стояла в снегу.
Пушистые хлопья белым покрывалом укутали землю, запеленали в сверкающую накидку одиноко стоящие скирды, жалкие развалюхи-избы, крытые соломой, которые боком жались к монастырской стене. На башне, у ворот монастыря, сидел крупный ворон, он то и дело поднимал крылья и громко каркал, водил головой, стряхивая с себя снег. Потом снова надолго замолкал, погружаясь в свои невесёлые думы. Ворон жил уже триста лет, и ему было что вспомнить за долгую жизнь. Он помнил это место пустынным, тут когда-то рос густой дубравник, позже он был выкорчеван горсткой монахов-отшельников, облюбовавших этот край. А сейчас здесь стоял сильный монастырь, который своим могуществом подчинял себе всё больше земель в округе.
Снег шёл густо, доставляя птице беспокойство, подняться бы с места да лететь прочь, но мудрая старость подсказывала, что надо беречь силы, и ворон терпеливо пережидал снег.
С конька башенки видно версты за три: сначала поле было пустынным, за ним поднимался высокий лес, напоминая рать стройных витязей. Вдруг ворон сердито повёл головой, склонил её набок и скрипуче, как бражник в трапезной, прокричал. Так оно и есть - люди! У самого края поля появились сани, которые уверенно въехали на заснеженную равнину и заскользили в сторону монастыря. Подле саней шёл мужик в мохнатой шапке и огромных рукавицах. Он неторопливо подгонял коня, проваливаясь на каждом шагу в глубокий снег, тяжело вытаскивал ноги и снова увязал. За первыми санями показались ещё одни, потом ещё и ещё. И уже скоро поле пересекала длинная кривая вереница саней.
Ворон ещё некоторое время сидел на башне, а потом дважды обеспокоенно прокричал и, величаво взмахнув крылами, скрылся за куполами звонницы.
Василий слушал обедню, преклонив колена. И эта почти рабская покорность судьбе удивляла всех. Князь Василий изменился после плена, сделался задумчивым и с ближними сговорчивее. В другой жизни остались шумные молодецкие застолья, и много месяцев никто не слышал его смеха.