ВТОРАЯ ГЛАВА
До войны я жил на северо-восточной окраине Москвы, на Преображенской заставе.
Сейчас я живу на противоположной стороне города, на Юго-Западе, в самом конце проспекта Вернадского.
Географически место моего жительства (или, как говорят французы, сфера обитания) по отношению к центру города изменилась ровно на сто восемьдесят градусов. (А может быть, и не только географически.)
Я часто встречаю в своём новом районе старых знакомых по Преображенке, Черкизову и Сокольникам, получивших на Юго-Западе новые квартиры. Иногда мне кажется, что добрая половина соседей и Преображенских земляков моего детства переехала в последние полтора-два десятилетия с северо-востока Москвы на юго-запад.
Иногда по утрам я выхожу из своего дома на проспекте Вернадского. Абсолютно новый район московской городской застройки окружает меня. Здесь нет ни церквей, ни заводов, ни промышленных зданий, ни старых одноэтажных деревянных домов. Только многоэтажные корпуса, словно вырубленные из льда параллелепипеды, словно гигантские белоствольные берёзы без крон, стоят вокруг насколько хватает глаз. Есть, конечно, определённое однообразие в этом крупноблочном геометрическом пейзаже, но зато он устремлён в завтрашний день, зато здесь веет будущим.
Стремительно несутся машины по безукоризненно вычерченному в своей прямизне проспекту Вернадского. Бетонные мачты неоновых уличных фонарей единым ранжиром выстроились вдоль унифицированных этажей и кварталов. Да, конечно, ощущается некоторая грусть в этих типовых формах, но кто знает - какие индивидуальные взрывы страстей принесёт нам архитектура грядущего? Какие неповторимые коллективные извержения эмоций и мыслей произойдут в этих алгебраически упорядоченных наконец новых городских районах?
Я спускаюсь в метро на станцию "Юго-Западная", конечной остановке Кировско-Фрунзенского радиуса, и через всю Москву еду до станции "Преображенская площадь" - противоположной конечной остановке этого же радиуса. Я еду с юго-запада Москвы на её северо-восток, из своей зрелости в свою юность. Я возвращаюсь в страну своего детства.
Поезд метрополитена - голубой экспресс времени - мчит меня в чёрных аортах туннелей от станции к станции. Стучат колёса на стыках рельсов, сокращая расстояние до страны детства. И сердце моё тоже стучит вместе с колёсами. И каждый их общий удар - ещё один километр, ещё сто метров, ещё один поворот жизненного круга на пути к детству.
А Москва летит у меня над головой с юго-запада на северо-восток своими проспектами и площадями, своими улицами и переулками.
…Кварталы Московского университета, в котором я учился когда-то…
Ленинские горы, над высоким обрывом которых мы стояли когда-то после выпускного вечера, вспоминая Огарёва и Герцена…
Стадион в Лужниках, на футбольных трибунах которого мы испытывали когда-то столько настоящих страстей…
Станция "Фрунзенская" и переулки Усачевки, по которым когда-то, весной, я бродил до рассвета, целовался, вздыхал, был влюблён и объяснялся в любви…
Парк культуры и отдыха имени Горького, и кто из москвичей не вспомнит знаменитого катка на его заснеженных зимних аллеях, освещённых длинными вереницами фонарей, хороводы снежинок, лёгкий шелест коньков, и музыка, музыка, и молодость, молодость…
"Кропоткинская" с её голубым прозрачным бассейном, в котором мы плавали когда-то так беззаботно и, нырнув глубоко, поднимались наверх с пузырьками вокруг головы…
Библиотека имени Ленина - в её залах мы укреплялись в своих собственных представлениях об окружающем нас мире…
"Охотный ряд" - дорога на Красную площадь вверх, в проезд Исторического музея по отполированной миллионами ног брусчатке мостовой…
"Дзержинская", и как мы бегали в Большую аудиторию Политехнического на шумные вечера поэзии…
"Кировская", и Центральный Дом пионеров, и торжественные пионерские линейки в очень далёком детстве…
"Красные ворота" - уютный маленький Сад имени Баумана, в котором мы назначали свидания девушкам…
"Комсомольская" - три вокзала, столько раз уезжал я с каждого из них в разные концы страны, на север, на юг, на восток…
"Красносельская", и что-то тоже мелькнуло в памяти, а вот что - никак не могу вспомнить…
"Сокольники", но об этом всё ещё впереди, впереди…
И наконец, "Преображенская площадь" - моя родина, конечная станция, последняя остановка по дороге воспоминаний на пути в страну детства.
Я проехал под землёй без пересадок через всю Москву, с юго-запада на северо-восток, и мне кажется, что я проехал без пересадок через всю свою жизнь, но только в обратном направлении - от сегодняшнего дня до её начала.
Семнадцать остановок (семнадцать остановок метро и жизненных остановок) промелькнуло передо мной. И с каждой из них была чем-то связана моя судьба - с одной больше, с другой меньше, но связана.
Я выхожу из метро. Всё изменилось, конечно, на моей родной Преображенке. Давно засыпана Черкизовская яма, и вместо неё вдоль шикарной авеню-модерн, вдоль Большой Черкизовской улицы стоят огромные шестнадцатиэтажные жилые дома, краса и гордость современной строительной индустрии.
Исчезла Богоявленская церковь на Преображенской площади, но кинотеатр "Орион" стоит себе на месте, как и стоял, и хлопотливые трамвайчики (весёлые красно-жёлтые Преображенские трамвайчики, после войны, помнится, их называли "коробочками", в отличие от красных и голубых с прицепами) всё ещё бегают здесь, всё ещё делают свой усталый конечный круг по Преображенской заставе, как и тридцать лет назад, и бензоколонка стоит всё тут же, как и тридцать лет назад…
И вот я делаю ещё несколько шагов, и прямо за бензоколонкой в густой листве деревьев проступает передо мной старинная угловая башенка Преображенского монастыря, и я невольно останавливаюсь перед ней, как перед старым своим товарищем, как перед другом детства.
Как дряхла и плоха она, всего двухэтажная, на фоне нависших над ней шестнадцатиэтажных громадин Большой Черкизовской. Как покосилась и обветшала её деревянная кровля, как унылы и безжизненны её узкие оконца, как осыпались и выпали зубцы на её венце, похожие на зубчатую кремлёвскую стену в миниатюре.
Но что-то такое молодцеватое ещё ощущается в круглом, расширяющемся книзу кирпичном основании бабушки-башенки. И, присмотревшись внимательно, я убеждаюсь в том, что она ещё долго простоит на своём месте, если только кому-нибудь слишком решительному не придёт в голову мысль снести её - её, никому не мешающую, а, наоборот, радующую своей долговечностью глаз старожила здешних мест.
Я иду по Преображенскому валу вдоль приземистого и длинного монастырского сарая из белого кирпича. Когда-то Преображенские монахи хранили, очевидно, здесь дани, собираемые с окрестного населения. Но потом возле монастырских стен по инициативе каких-то земских организаций и деятелей была построена туберкулёзная больница, как наглядный фактор агитации против невежества и засилья монахов надо всей округой. В монастыре молились богу за больных (в монастырской церкви, как гласила легенда, была особая икона "Всех болящих", помогавшая якобы от лёгочного недуга, и сюда стекалось по временам неимоверное количество чахоточных людей), но больные тем не менее умирали. В больнице же больных просто лечили, и они выживали.
Год за годом больница приобретала всё большую популярность среди местного населения, а монастырский авторитет падал. Предметно решение этого соперничества выразилось в том, что по решению городских властей огромный каменный сарай у монастыря отобрали и передали его больнице - для врачебных и санитарных нужд. И именно это событие, как гласила всё та же легенда, послужило началом полного упадка Преображенского монастыря. Монахи стали разбредаться из обители. В конце прошлого века, чтобы сохранить духовный престиж, здесь пытались устроить богадельню, но она как-то не задалась: место было уже лишено божьих милостей и божьего покровительства.
А после революции в добротные, двухэтажные каменные монастырские здания стал перебираться рабочий люд с окрестных суконных, ткацких и прядильных фабричонок, в большом количестве разбросанных по берегам протекавшей за монастырским, Преображенским, кладбищем речушки Хапиловки. На этом и завершилась судьба монастыря, построенного некогда на месте Преображенского дворца царя Петра I. Но крепкие монастырские здания остались. Сохранились и зубчатая монастырская стена, и монастырские башенки, в которых мы, Преображенские мальчишки, играли в казаков-разбойников, на чердаках которых мы находили столько интересного и таинственного. Остался дух "святого места", дух загадочности, и приумноженный десятками самых невероятных историй и небылиц древний каменный ансамбль монастыря притягивал нас когда-то к себе неутолимо и неотвязно.
…Я стою у стен Преображенского монастыря. За спиной у меня - туберкулёзная больница. Слева - вход на Преображенский рынок и длинный, скорбный въезд на Преображенское кладбище. А прямо передо мной - полукруглое белое пятиэтажное здание с характерными признаками архитектуры тридцатых годов. Это корпус № 1 дома № 24 по Преображенскому валу. Это мой родной дом.
И я боюсь подходить к своему дому. Я стою напротив него, в пятидесяти метрах, и боюсь переходить через трамвайные пути, потому что столько воспоминаний нахлынет сейчас на меня, столько знакомых голосов услышу я, столько близких людей выйдет навстречу мне из моего родного дома, что сердцу человеческому может оказаться и не под силу такая встреча со своим прошлым, такое свидание со своим собственным детством и юностью.
Я всё-таки перехожу через трамвайные пути и подхожу к своему дому. Он постарел, мой первый корпус, осыпалась кое-где краска с его стен, и, словно раны на теле ветерана, видны причудливые пятна голой штукатурки, незащищённые от ветров и морозов. И вообще - он очень старомоден сейчас, мой родной дом, построенный. когда-то в тридцатых годах, не строителями, а рабочими Электрозавода и ткачихами фабрики "Красная заря" методом народной стройки - в свободное от работы время.
Я медленно иду вдоль своего первого корпуса от третьего подъезда к первому и незаметно для самого себя вхожу в Палочный переулок. Я останавливаюсь на углу своего дома, поворачиваюсь налево и вижу перед собой свой двор, в котором прошли моё детство и юность. А чуть дальше - моя школа.
Я стою в Палочном переулке и смотрю на свой двор. Здесь прошло моё отрочество, здесь я играл в футбол, в расшибаловку, в колдунчики, в отмерялы, здесь я дрался с друзьями-мальчишками, дразнил соседних девчонок, здесь начиналась моя жизнь, здесь начинался для меня мир, весь белый свет - здесь начиналось всё.
Это - начало моей жизни, моё начало. Мои первые шаги по земле, моё первое небо… Через этот двор я бегал четыре года в школу. В этом дворе жили сёстры Сигалаевы - вон из того, из моего шестого подъезда вышла когда-то в длинном белом платье вместе с Колькой Крысиным рыжая Тоня Сигалаева и медленно пересекла наш двор, потом Палочный переулок и исчезла в глубине "вшивого двора".
Вот он - "вшивый двор"! Прямо передо мной. Вот оно, гнездо знаменитых Преображенских жуликов и бандитов, из которого вышли все они - Буфет, Кесарь, Батон, Арбуз и Люлютя, родные братья, гроза и ужас Преображенки, сыгравшие и в моей судьбе немалую роль, а какую - плохую или хорошую? - я и сейчас затрудняюсь сказать.
Вот она стоит около развалившихся деревянных ворот, легендарная мама Фрося, родоначальница "почтенного" воровского клана, неуловимая фармазонщица, ловкая спекулянтка и беспощадная сводница.
Вот он, передо мной, "вшивый двор": деревянный одноэтажный дом Крысиных с мутными окнами, похожий на хлев (весь какой-то косой в разные стороны, словно навечно пьяный); вросшие в землю по крышу вонючие свинарники, в которых всегда хрюкали два чумазых, как неумытые черти, кабана; какие-то замызганные ящики, будки, чуланы, собачья конура, в которой почему-то жил драный кот с обрубленным хвостом по кличке Санька; и, наконец, высокая голубятня с голубиной клеткой, забранной со всех четырёх сторон мелкой железной сеткой, и сами голуби - турманы, почтовые краплёные сизари, - лучшие голуби на всей Преображенке, единственная светлая сторона в чёрном быту воровского семейства (друг друга все Крысины ненавидели, а голубей любили).
А вот и он сам, родоначальник династии, Фома Крысин, спускается босиком с крыльца на двор - нечёсаный, в нижней рубашке распояской…
Я отчётливо вижу сейчас всё подворье Крысиных. И даже не таким, каким оно было до войны, а таким, каким оно было ещё раньше, в ту самую пору, когда Фома Крысин сколотил в нэпманские времена свою банду и чёрная слава о нём грянула по всей Преображенке, Сокольникам и Черкизову.
Вот он выходит из ворот "вшивого двора", старший Крысин - среднего роста, слегка косолапый, плечистый мужик в сапогах, приземистый, носатый, с быстрыми цепкими глазами, рука в кармане - на рукоятке нагана, за голенищем - финский нож. Вот он садится в трамвай и уезжает в Марьину рощу, где находилась главная база всей его банды. А ночью они выйдут на своё первое дело, и начнётся эпопея ограблений, скоков, налётов, взломов, заставившая трепетать всю нэпманскую аристократию Москвы, захлёбывающуюся от шальных денег и скороспелых капиталов.
Своё первое дело Фома Крысин обладил просто: над ювелирным магазином Фуремса была пробита в потолке маленькая дыра, в неё просунули и раскрыли большой пляжный зонтик. И весь остальной мусор, когда долбили широкий лаз, падал в зонтик. Всё было сделано тихо (железный костыль, по которому били кувалдой, обмотали тряпкой) и без следов. Два специалиста вскрыли сейфы с драгоценностями за десять минут. Смести золотишко и камушки в кожаный саквояж понадобилось и того меньше - три минуты.
И только одна оплошность была допущена при этой, в общем-то, образцовой операции - пляжный зонтик со следами потолочной извёстки и штукатурки был забыт на чердаке над магазином Фуремса.
- В ж… они у меня открыли этот зонтик, в ж…! - отчаянно кричал утром старый Фуремс, держась руками за голову, когда прибывшая в магазин милиция нашла на чердаке зонтик и определила его назначение.
Сыновья Фуремса, крепкие ребята, мрачно смотревшие на отца во время этой сцены, молчали. При всей невосполнимости убытков их разбирал смех. Раскрыть зонтик у старика именно в том месте, которое он назвал (за то, что, ворочая миллионами, скупится нанять ночного сторожа), представлялось им делом весьма заманчивым.
- Гражданин начальник! - хватал тем временем хозяин магазина за рукава сыщиков. - Если мне не изменяет память, а она мне не изменяет никогда, Советская власть стала наконец такой умной, что теперь она защищает частную торговлю. Так я вас спрашиваю - и где же эта защита? Приходит бандит и забирает всё, что семья горбом нажила за долгие годы!.. Как я открою сегодня магазин? Чем я буду торговать? Зонтиками?.. Это же позор! Меня знают в Европе!.. Фуремс - это же фирма! И что от неё осталось? Дырка в потолке… Ой, зачем я только поверил вам, что вы сумеете защитить торговлю?
Сыщики отмалчивались. Заботы фирмы "Фуремс и сыновья" мало волновали их. Беспокоило другое - дерзость и остроумие ограбления, а главное - совершенно незнакомый почерк грабителей. Если допущена такая оплошность и забыт на месте главный предмет дела - зонтик, значит, орудовавшая шайка ещё совсем свежая, без опыта, значит, банда только ещё сложилась и в ближайшем будущем от неё надо ждать новых преступлений.
…Сыщики не ошиблись. Через неделю Фома "залепил скок" на квартиру миллионера Хмельницкого. Нужны были наличные деньги, и по старательно сделанной наводке удалось установить, что Хмельницкий хранит наличность дома, укрывая часть выручки от налога, и по ночам любит пересчитывать кредитки у себя в спальне.
Наводку окончательно довели через горничную. Прислугу Хмельницких заманили в подворотню. Фома потащил из кармана финку и тут же спрятал её. Горничная взвизгнула.
- Тебя твой хозяин угнетает? - участливо спросил Фома, зажимая ей рукою рот.
Горничная мелко тряслась.
- Ксплотацию от барина ощущаешь? - повторил Фома.
Девушка молча таращила на него глаза.
- Барыня тебя бьёт? Работать сверху силы заставляет? - нажимал Крысин. - Сколько разов на день убираешь? По ночам стираешь?
Горничная заплакала и на всякий случай кивнула головой.
Фома отпустил руку.
- А мы простые люди, такие же страдающие от купцов, как и ты, - сказал он, глядя девушке прямо в глаза. - Возьми кольцо, твоё оно. А за это сделаешь нам услугу. Вечером, когда хозяева лягут, оставишь дверь на лестницу незакрытой. Сама уйдёшь к себе, и твоё дело сторона - ничего не видела, ничего не слышала… А ежели обманешь, кольцо отниму назад, а тебя на мелкие куски разрежу, поняла?
Финка, кольцо и классовый подход ("ксплотация") сделали своё дело. Горничная выполнила все указания Крысина.
В полночь Фома с двумя подручными (остальная банда стояла на шухере) вошёл в квартиру Хмельницких. Везде было тихо. Фома сам, никому не доверяя, тщательно закрыл входной замок и подкрался к спальне хозяев. Дверь в спальню была закрыта, из-под неё пробивался свет. Резким движением фомки Крысин сломал замок и распахнул дверь. Хозяин дома в ночной рубашке сидел на кровати. Напротив него в халате сидела жена. В руках у Хмельницкого была толстая пачка денег.
Фома в два прыжка подскочил к кровати, замахнулся фомкой.
- Ни слова, курва! - сдавленным шёпотом крикнул он. - Отдашь деньги, жить будешь. Не отдашь - снесу череп.
Хмельницкий, на удивление почти не испугавшийся, молча протянул Фоме деньги.
- Где остальные прячешь, купец? - усмехнулся Крысин. - В матрасе?
Хмельницкий напряжённо молчал.
Один из бандитов ткнул пахана пистолетом в спину. Фома обернулся и в слабом свете ночника увидел на стоящем около стены диване раскрытый футляр от скрипки. Он весь был туго набит пачками кредиток.
Крысин шагнул к дивану. Жена Хмельницкого слабо застонала.
- Молчи, - строго приказал ей муж, - жизнь дороже…
- Правильно рассуждаешь, папаша, - деловито сказал Фома, застёгивая футляр. - Жизнь ни за какие деньги не купишь.
Он взял "скрипку" и вплотную приблизился к хозяину дома.
- Теперь уговор, - Фома упёр фомку в грудь Хмельницкого. - Обо всём этом в уголовку не стучать. Деньги не казённые, а твои, государство не страдает. А налоги с них ты всё равно не платишь. Будешь молчать - будем дружить. Мои ребята тебе помогут, если хорошо попросишь. Но только без мокрых дел, мы их сами не любим.
- Дай хоть стакан воды, ирод! - неожиданно грубым голосом сказал Хмельницкий и ткнул пальцем в сторону жены. - Не видишь - женщина почти при смерти.
- Обойдётся, - прищурился Фома. - Пальчики мои на стакане срисовать хочешь?
- О господи! - вздохнул Хмельницкий. - Пальчики… Мне бы твои заботы.
Фома двинулся к двери. Двое, пришедшие с ним, держали хозяина и хозяйку под прицелом двух наганов.
- Уберите оружие, сумасшедшие, - поморщился Хмельницкий. - Вы что, будете стрелять, если я закричу? Так я не закричу. Кому это надо? Сбежится весь дом… Вы же видите, я не трогаюсь с места.
Налётчики, не опуская револьверов, медленно отступали спиной к двери.
- Где я тебя найду? - крикнул Хмельницкий вдогонку Фоме. - Визитных карточек, насколько я понимаю, ты ещё заказать не успел!