* * *
- О, варвар!.. Ты даже представить себе не можешь, сколь страшную кару ты себе уготовил своим деянием!.. - озлобленно шипела игуменья Екатерина, люто глядя на довольно улыбающегося боярина Могуту.
- Не боюсь я вашего Бога, - отмахнулся Могута. - И верования ваши почитаю лживыми... Есть три христианские добродетели: вера, надежда, любовь, - и все три ложные! Потому что вера является испорченным знанием. Надежда коварно отнимает силы сегодня, маня неясным будущим, призраком будущего. И даже любовь в христианстве оказывается вывернутой наизнанку - не к женщине, что естественно, но - к Богу...
На чёрном небе горели яркие зелёные звёзды.
Из-за тучи выглянул месяц, осветивший серебристым светом славянские лодьи, спешно удаляющиеся от таврических берегов.
На дне лодьи боярина Могуты беспорядочно валялись богослужебные книги и церковные сосуды, яркие парчовые ризы и тяжёлые шёлковые ткани, золото и серебро, амфоры с вином и оливковым маслом, рогожные кули с солью, а вдоль бортов сидели связанные попарно спина к спине монахини и священнослужители.
- Что станем делать с чёрными? - спросил Надёжа, указывая отцу на перепуганных монахинь и слёзно молящихся греков.
- Женщин по весне отвезём к урманам, в Бирку... Там на них много охотников сыщется... Мужиков в Киеве продадим. А эту девку я оставлю себе, - сказал Могута, указывая на молодую монахиню, сидевшую без ремней и верёвок наособицу от прочих пленниц. - Сказывала настоятельница, будто это царская невеста! И впрямь - хороша. Возьму её себе.
Надёжа не отводил глаз от черноокой красавицы, однако перечить отцу не посмел.
- Эге-гей, навались, едрён корень!.. - крикнул Могута. - Надёжа, налей каждому по чаре вина!..
Лодейники налегали на вёсла, спеша за ночь уйти подальше от ограбленного монастыря.
По счастью, среди ночи подул крепкий ветер, увлёкший лодьи в открытое море, так что корсунская береговая стража их и не заметила.
Два дня лодьи летели под парусами, не останавливаясь ни на ночёвки, ни на днёвки, пока не вошли в полноводный лиман.
- Ну, вот и Славутич-батюшко! Русская река!.. Теперь, сынок, мы, почитай, уже дома, - сказал Надёже боярин Могута. - На острове Березани станем, дадим людям передышку, а то вверх по Славутичу подниматься без отдыху нам трудно будет, да и под пороги лучше подойти свежими, там ведь всякое бывает...
* * *
Когда варвары напали на монастырь, черница Параскева приготовилась к мученической смерти, готова была отдать свою жизнь с достоинством, как и подобало христианской мученице, и молилась лишь о том, чтобы произошло это поскорее...
Но главарь нападавших связал её и бережно доставил на свой корабль, где освободил руки и ноги пленницы от давящих верёвок.
Утром боярин Могута протянул молодой монахине серебряную ложку и предложил разделить с ним немудрёную трапезу - какую-то холодную кашу, сваренную со свиным салом. Пища была варварской, грубой и скоромной.
Впервые за несколько последних месяцев Параскева поела досыта.
И когда боярин Могута спросил, как её кличут, она вспомнила своё светское имя и тихо промолвила в ответ:
- Елена...
- Вылетела ты, как пташка из клетки... Радуйся своей свободе, Елена!..
Начиналась новая жизнь. Елена оглядела мир и увидела, что он прекрасен - и море, и зелёный берег, и кружащие над волнами чайки, и приветливое солнце... Настроение у неё улучшилось - ведь волей Провидения она была освобождена из монастырского заточения, хотя сама не прилагала к этому никаких усилий.
Можно ли было считать такой выход из монастыря грехом или преступлением?
Скорее - избавлением от незаслуженного заточения, решила про себя Елена.
Единственное, на что могла надеяться сестра Параскева, пребывая в Сурожском монастыре, - что когда-нибудь, через много лет, когда василисса Феодора сменит гнев на милость, сестре Параскеве будет позволено перебраться в другой монастырь - то ли в Константинополе, то ли в Фессалонике...
Теперь Елене предстояло смириться с тем, что в любом городе Ромейской империи ей всегда будет грозить опасность снова быть заключённой в монастырь, так что ей ни в столицу, ни в Фессалонику, ни в фему Климатов возврата быть не может.
Но ведь не сошёлся же свет клином на феме Климатов, и в других землях живут люди...
Конечно, тавроскифы не похожи на греков ни обликом, ни одеждой, но они смелы и отважны.
При свете дня предводитель морских разбойников выглядел совсем не страшным.
Судя по всему, Могута принадлежал к весьма знатному роду.
Он был одет в парчовый кафтан с золотыми пуговицами и высокую соболью шапку. На шее болталось массивное золотое украшение. На боку висел дорогой меч. Каждый разбойник ему подчинялся, любое повеление его тотчас же исполнялось.
Чем-то боярин Могута напоминал Елене её отца - такой же уверенный в себе, благородный, солидный.
А однажды Елена подумала, что тавроскиф Могута осознавал себя даже более знатным, чем её отец. Случись Могуте на узкой дороге увидеть, что сзади его настигает чья-то пышная процессия, уступил бы он дорогу? Да ни за что! Но главным достоинством главаря морских разбойников в глазах Елены было то, что Могута довольно хорошо мог объясняться по-гречески. Во время морского путешествия он часто садился рядом с Еленой и от скуки заводил досужие беседы.
А когда сделали остановку на большом острове, Могута в первый же вечер завёл Елену в свой шатёр и сказал:
- Сегодня я сделаю тебя своей женой.
Елена давно уже приготовилась к тому, что рано или поздно это должно было произойти.
Как мужчина Могута нравился Елене - статный, широкоплечий, сильный, властный.
Её не останавливала ни заметная разница в возрасте, ни присутствие взрослого сына Могуты. Где-то вдалеке у Могуты могла быть жена, и даже не одна.
Что с того? Елене всё больше и больше нравилось ощущать себя взрослой женщиной.
- По закону Ромейской империи, если кто-то, влюбившись в монахиню, склоняет её к вступлению в брак, то такому человеку палач отрезает нос!.. - попыталась Елена устрашить предводителя разбойников.
- Мы давно уже не в империи, а на Руси, - пренебрежительно отмахнулся Могута. - А у нас так заведено: живи с кем хочешь, если тебе тот человек мил да хорош.
- А ты не боишься, что тебя постигнет кара Господа нашего, Иисуса Христа? - спросила Елена.
- Нет, не боюсь, - спокойно ответил Могута. - Потому что у вас - свой Бог, у нас - свои боги, а мы уже находимся на своей земле, и нам покровительствуют наши боги...
Посреди шатра горел огонь походного очага, отбрасывая на стены загадочные отблески. В этот огонь Могута бросал крошки хлеба и брызгал по нескольку капель вина, принося жертвы своим богам.
- А я боюсь, - призналась Елена. - Из монастыря никому выхода нет. Это - смертный грех!..
- Ничего не бойся! Удел всякой женщины - забывать обиды и любить. Вот и всё.
Низенький столик был уставлен всякими разносолами, рядом со столиком виднелась небольшая амфора с вином.
- Бог покарает меня... - прошептала Елена. - Я должна была умереть, но не поддаваться варварам... Грех, грех какой!..
Могута разлил по серебряным кубкам тёмное красное вино.
- Пей! - сказал он и разом осушил свой кубок.
Елена выпила несколько глотков и почувствовала, как в голове приятно зашумело. Вскоре жизнь не показалась ей столь уж мрачной. Она несмело подняла глаза и встретилась взглядом с Могутой.
- Глянулась ты мне, - стягивая через голову рубаху, сказал Могута и усадил Елену к себе на колени. - Горлица сизокрылая, пташка небесная... Зачем тебя в монастырь понесло? Тебе мужиков любить, детей рожать, а ты - по доброй воле в узилище?
- Я не по доброй воле... - призналась Елена. - Меня постригли насильно.
- Тогда радуйся, дурочка, что так всё обошлось!.. Ничего, я ещё тебя замуж возьму... Станешь ты киевской боярыней!
В крепких руках Могуты Елена вначале ощущала только животный страх, но вскоре страх прошёл, и она с готовностью подчинилась Могуте, когда он принялся снимать с неё чёрную монашескую одежду.
- И это - смертный грех, - вздохнула Елена, освобождаясь от остатков одежды. - Нельзя нам снимать одеяния до смерти. Наверное, я сейчас умру.
Самым странным для Елены было то, что она вовсе не испытывала страха смерти.
А Могута швырнул её чёрные одеяния в очаг, горевший посреди шатра, и стал нежно обнимать и целовать горячее тело.
Ещё никогда в своей жизни Елена не позволяла мужчинам прикасаться к своему телу, и вначале она испытывала только жгучий стыд и от своей наготы, и от прикосновений мужских рук к груди.
От Могуты пахло потом, но этот крепкий запах чужой плоти лишь приводил юную деву в сильное неведомое возбуждение.
Могута бережно уложил Елену на ложе, покрытое алым шёлком, возлёг рядом и ласково провёл сильной рукой по нежной коже живота, затем ладонь Могуты скользнула ниже, Могута задышал часто и громко, бережно притянул Елену к себе, она затаила дыхание.
Молодая девушка, воспитанная в лицемерных, ханжеских правилах христианской этики, пришла в неописуемый ужас, впервые почувствовав силу полового влечения, а потом она испытала такие чувства, что тавроскиф Могута стал ей самым близким на всей земле человеком, и впервые испытала юная дева, что даже боль может доставлять невыразимое словами блаженство, и отныне она готова была бежать за своим насильником хоть на край света... И вдруг Елена поняла, что душой управляет тело, а не наоборот, как наставляли её воспитатели... И что тайна плотской любви неподвластна рассуждению монастырских наставников. Ей открылось, что любовь - это взаимообладание. Мужчина в той же мере обладает женщиной, что и женщина обладает мужчиной. И это прекрасно...
* * *
На рассвете следующего дня предводитель тавроскифов повелел совершить пышное жертвоприношение языческим богам.
Связанные попарно монахини были выведены из моноксидов на берег и вынуждены были смотреть на это диавольское действо.
Игуменья Екатерина, связанная спина к спине с сестрой Феофанией, сидела в тени могучего дуба и с отвращением глядела на то, как варвары приносят кровавые жертвы - вначале зарезали двух петухов, затем оросили их кровью своё оружие и бросили тушки несчастных птиц в костёр...
- Матушка игуменья, а не захотят ли эти варвары принести в жертву своим идолам и нас? - выглядывая из-за спины игуменьи, тихим голосом спросила сестра Феофания.
- Бог милостив, сестра, - вздохнула игуменья. - И уж если суждено нам с тобой принять муки за нашу святую веру Христову, мы примем их достойно. Сестра Параскева уже приняла мучения...
И в эту самую минуту она увидела, как из шатра предводителя варваров вышла сестра Параскева, одетая не в чёрное монашеское одеяние, но в цветастые шёлковые одежды, а на плечи её был небрежно наброшен златотканый плащ...
Она вовсе не походила на мученицу. Напротив, на лице её было веселье, а не мука.
- О Боже!.. - простонала игуменья. - Сестра Параскева навеки сгубила свою душу! Сестра Феофания, давай станем молить Господа, дабы помиловал Он её, грешную!..
- Не нуждается сестра Параскева в наших молитвах. Каждый находит лишь то, что желает найти, - с нескрываемой завистью оглядывая Параскеву, сказала сестра Феофания. - Эх, верно сказал один мудрец: "Не бывает обстоятельств столь безысходных, чтобы человек удачливый не извлёк из них хоть какую-то выгоду". Всё - ей!.. А нам, несчастливым, остаётся лишь молиться, уповая на то, что и нам когда-нибудь улыбнётся судьба.
Господи, ну почему - Параскева? Почему варвар не согрешил со мной?..
- Что ты такое говоришь?! - возмутилась игуменья. - Бог покарает тебя за подобное святотатство!
- Заткнись ты, старая ханжа!.. - оборвала её Феофания. - Я только о том стану молить Бога, чтобы ты отвязалась от меня или хотя бы чтобы тебя отвязали от меня...
- Кого Господь желает покарать, того он лишает разума, - сочувственно вздохнула игуменья. - Ничего, Бог милостив... Я буду молиться за тебя, сестра Феофания. И если душа твоя испытывает священный трепет пред Божьим судом, если ожидаешь ты справедливого приговора своим поступкам, поразмысли, в каком свете предстанешь ты пред Судией...
- Где же он, наш Спаситель?! Почему не защитил своих невест от рук варваров?! - вскричала Феофания.
- И если Судия задерживает наше спасение, то лишь из-за любви, а не по безразличию, по своему разумению, а не по причине бессилия: ведь Он мог бы, если б пожелал, явиться и в настоящий момент, но не является... Он ждёт, пока число наше исполнится до последнего. Так сказано у Блаженного Августина.
- Чтоб ты сдохла, старая ханжа!..
- Наибольшим удовольствием для праведников будет, вкушая райское блаженство, наблюдать за тем, как в геенне огненной корчатся в муках грешники, осуждённые высшим судией... - с наслаждением вымолвила игуменья.
- Не дождёшься! Параскева, сестра!.. - прокричала Феофания. - Вызволи меня от этой стервы! Сил моих больше нету...
* * *
В речную заводь, где расположились на днёвку лодьи боярина Могуты, вошли три фелуки под косыми полосатыми парусами.
Арабы подошли к берегу, огляделись.
Силы были примерно равными - и по числу людей, и по числу лодий, - а кроме того, арабы поняли, что славянские лодьи загружены товаром, так что можно было причаливать, не опасаясь неожиданного нападения.
По берегу к шатру Могуты пришли три арабских базаргана в чёрных одеждах, привели с собой толмача.
- Куда путь держите? - поинтересовался Могута.
- Хотели бы дойти до Куябы, чтобы там купить рабов и меха, - помогая себе жестами, сказал толмач, - Но мы опасаемся жестокости от жителей Куябы.
- Слышали мы от людей знающих, что сакалиба не любят чужеземцев, убивают их, - добавил второй базарган.
- Кто это такое сказал? - возмутился Могута.
- От хазар слышали, - развёл руками толмач.
- Не верьте ни единому слову! Хазары по всему свету распускают слухи о том, что на Руси-де живут дикари, которые ловят чужеземцев и жарят их на кострах... Если верить хазарам, в русской земле всякого торговца подстерегают одни беды и никакого прибытка, так?..
Толмач залопотал по-своему, важные базарганы кивали головами и гладили шелковистые бороды.
- Для чего это делают хазары? А всё для того, чтобы отпугнуть гостей от Киева... - сказал Могута. - Знамо дело, ежели гости свой товар в Итиле продадут, каган получит десятину, а лишись он торговых пошлин, что ему останется?.. В дальние походы его дружина давно уже не ходит, поблизости хазары всех разорили, с голого больше одной рубахи не снимешь... Вот и несут околесицу. Всякий порицает в других людях лишь то, чему ужасается в себе и от чего сам хотел бы избавиться... А нам это весьма обидно!
Снова залопотал толмач, снова важно принялись кивать базарганы.
- А ежели желаете девок купить, так для чего вам в Киев идти, через пороги трудиться? Такого добра я вам и тут могу продать... Вона сидят - одна другой краше!.. А что у вас есть на продажу?
- О-о-о!.. У нас есть замечательный товар!.. У нас есть ароматы, у нас есть шёлк, у нас есть золото, у нас есть серебро... - оживился толмач.
- Тогда мы с вами поладим, - заверил арабов Могута.
Состоялся скорый торг: Могута обменял рабынь-гречанок на арабские шелка и благовония.
Елена, почувствовав своё влияние на предводителя тавроскифов, попросила Могуту, чтобы он не продавал сарацинам, а оставил при ней сестру Феофанию.
- Подружка твоя, что ли? - поинтересовался Могута. - Чего ж ты раньше не сказала? Мы бы её не вязали, она бы тебе прислуживала...
Елена не сомневалась в том, что Феофания скорее останется с ней у тавроскифов, чем с игуменьей Екатериной - у арабов.