* * *
Лодейники налегали на вёсла, но время от времени опасливо косились на темнеющие берега, по которым то и дело скакали дикие степняки.
Когда караван приблизился к порогам, Надёжа приказал всем лодейникам надеть брони.
- Я бы попробовал не пробиваться с боями, а тихонько проскользнуть мимо степняков, - сказал Могута, обращаясь к сыну.
- Ладно, батя, - послушно ответил Надёжа. - Попытаем счастья...
К первому порогу подошли вечером. Пока выгрузили на берег самые тяжёлые грузы, воцарилась непроглядная темень.
- Может, оно и к лучшему... - вполголоса произнёс Могута.
В кромешной темноте, стараясь не шуметь, лодейники впряглись в лямки и споро перетаскивали лодьи, поставленные на катки, через бурлящие на острых скалах потоки воды.
Перетащили первую лодью, уложили в неё мешки и тюки, и только принялись перетаскивать вторую лодью, как вдруг из-за туч выглянула полная луна, залила белым светом водную гладь, осветила речные откосы и лодейников, копошащихся на узкой песчаной полоске берега, затем раздался гулкий топот копыт, истошные вопли степняков и засвистели в воздухе длинные стрелы...
Стоявший поблизости от Надёжи лодейник был сражён наповал, стрела угодила ему прямо в глаз.
Взвыл нечеловеческим голосом кормщик Арпил, которому стрела повредила правую руку прежде, чем он успел закрыться щитом.
Могута зычно крикнул:
- Надёжа!.. Возьми десяток ратников да пробивайся наверх! Отгони их от берега!
Но Надёжа уже не мог исполнить приказание отца, поскольку при первых боевых криках степняков прыгнул в реку и поплыл под водой, пока хватило дыхания.
Течением его вынесло на отмель.
Настороженно озираясь, Надёжа выбрался из воды.
Крики степняков, свист стрел, звон мечей слышались и некотором отдалении, и Надёжа сумел вскарабкаться по отвесной круче, привстал, огляделся.
Степняков было много, гораздо больше, чем боярских лодейников. Одни подскакивали к берегу, выпускали тучу стрел и отъезжали назад, другие охраняли кибитки и стреноженных коней, пасшихся неподалёку.
Хоронясь от сторонних взглядов, Надёжа степью обежал вокруг стана степняков.
Сухая трава предательски шелестела, но степняки, увлёкшиеся боем на берегу, не обращали внимания на свои тылы.
Надёжа опустился на тёплую землю, достал из-за пазухи кожаный мешочек с кремнём и огнивом.
- Только бы не отсырело, только бы занялось... - прошептал Надёжа, оглядываясь по сторонам. - Боги небесные, подайте малую толику огня!..
С замирающим сердцем ударил железкой по кремню. И от первой же искры трут затлел, задымился.
Надёжа вздул огонёк, тщательно пряча его до поры под влажным плащом, но вскоре пламя разгорелось, перекинулось на сухую траву, и покатился по степи огненный вал.
От берега послышались всполошённые крики степняков, бросившихся на выручку своего стана.
А Надёжа ужом пополз к речному откосу, понимая, что если заметят его степняки, пощады от них не дождёшься - с живого кожу снимут...
* * *
Над Русской рекой, над полноводным Славутичем, занимался тоскливый серый рассвет.
Все три лодьи, привязанные к якорям, болтались на стремнине, подальше от опасных берегов.
Горестно оглядывал Надёжа своих сотоварищей и многих недосчитывался.
- Может, прямо сейчас нам попытаться прорваться наверх? - спросил Надёжа лодейников. - Может, боги будут к нам милостивы...
- Надо идти к берегу, проводить души мёртвых, как полагается, - глухо вымолвил Арпил, словно заметив минутное колебание Надёжи. - Не по-людски оставлять их тела воронью...
- Выбирай якоря! - скомандовал Надёжа. - Навались на вёсла!.. К берегу!
Вёсла ударили вразнобой - гребцов было мало, да и те, что остались, порой скрежетали зубами от боли - редкий лодейник уберёгся от вражеской стрелы.
- Одну лодью отдадим мёртвым, - решил Надёжа.
Обе гречанки испуганно следили за приготовлениями лодейников, словно боялись, что их самих принесут в жертву.
Надёжа не мог винить их в несчастьях, обрушившихся на боярские лодьи, хотя и предполагал, что славянским богам вряд ли пришлись по нраву черноглазые чужестранки.
От чёрного глаза много горя бывает... Боги могут разгневаться и наслать на весь род такие бедствия, по сравнению с которыми нападение степняков покажется забавой...
Едва лодьи пристали к берегу, Надёжа выставил дозоры на речной круче, но при дневном свете степняки не решились приблизиться к месту стоянки боярского каравана.
Одну лодью вытащили на песок, в неё сложили тела погибших, их оружие, их долю общей добычи - шелка и благовония, золото и серебро.
Лодейники в угрюмом молчании таскали сушняк, обкладывали им обречённый корабль.
Затем сородичи собрались вокруг лодьи, запричитали, завыли, оплакивая погибших.
Надёжа вздул огонь, поднёс факел к просмолённому борту лодьи.
Затрещал огонь, взметнулся в серое небо, в дымном шлейфе унося с собой в обиталище богов и души убитых соратников.
- Отходим! - прокричал Надёжа, когда на месте сгоревшей лодьи осталась лишь куча тлеющих углей. - Оружия с себя не снимать!..
* * *
Очнулся Могута в плетёной клетке, где сидел, скорчившись в три погибели. Сквозь узкую щёлку видел вокруг бескрайнюю рыжую степь, диких кочевников, одетых в звериные шкуры.
Вечером стали биваком, сунули Могуте в клетку горелую лепёшку. На боярской усадьбе от такой еды последний пёс отвернул бы морду, а тут выбирать не приходилось.
Сгрыз Могута лепёшку и ещё попросил.
- Ты слышишь ли меня?! Хлеба дай!.. - потребовал Могута.
Желтозубый степняк сквозь дырку подал ему тыкву-горлянку, наполовину наполненную водой. А другую лепёшку пожалел, так и не дал.
- Да ты позови кого-нибудь, кто по-нашему разумеет! - отчаянно говорил Могута. - За меня знатный выкуп дадут! Я же боярин!.. А ты меня чёрствой лепёшкой кормишь...
С рассветом степняки снова двинулись в путь и скакали без остановки до самого вечера. Прискакали в большое стойбище.
Из клетки Могуту выпустили, но столкнули в глубокую яму, где до него, судя по засохшим нечистотам, перебывало уже много таких же несчастных...
И потекли однообразные дни плена.
В один из дней в яму к Могуте столкнули высокого худого грека, одетого в чёрную монашескую одежду.
- Мир тебе, узник! - обратился вновь прибывший к Могуте.
- Здоров будь... - ответил боярин, разглядывая грека.
Странным был товарищ по несчастью - избит так, что живого места на лице нет, а глаза сияют.
- Чему радуешься? - спросил его Могута.
- Господь посылает испытания, и нам подобает выдерживать их с честью. Спасителю на кресте было труднее!..
Могута отвернулся, но грек придвинулся ближе к нему и заговорил с таким жаром, словно был он на площади и вокруг него собрались единомышленники:
- Все мы грешники, брат, и надобно нам возблагодарить Господа за то, что послал сии испытания, дабы в безмерной доброте Своей дать нам возможность искупить хотя бы малую часть наших грехов!.. Вы, тавроскифы, блуждаете во мраке, в то время как истина - вот она, совсем рядом! Вы смотрите на страдания как на зло, но это не так. И даже сама смерть, которой боятся люди несведущие, есть величайшее благо и естественное спасение от печалей, тревог и мирской суеты, есть полное и окончательное освобождение от всех бед и страданий...
- А коли так, сделай себе петлю да и кончай страдания, - сердито сказал Могута.
- А вот это - ещё больший грех! - в ужасе округлил глаза пленник. - То, что даровано Богом, может отнять только сам Господь!.. Да ты не печалуйся, брат! Будет угодно Господу - вызволит нас из полона.
Затем пленник опустился на колени и стал сосредоточенно молить своего Бога. Уж что он там шептал, Могута не слушал и скоро заснул.
Утром Могута проснулся - а этот, в чёрной рясе, опять на коленях, опять губы шевелятся, правой рукой быстро-быстро крестится, лбом до самой земли опускается.
Посмотрел на Могуту и улыбнулся, словно дитя несмышлёное.
Подумал Могута, что от такого соседа всякого ждать можно: привидится ему сдуру, будто смерть иноплеменника будет угодна его богам, и запросто задушит, ещё и улыбнётся ласково на прощанье.
Не дожидаясь вопросов Могуты, грек заговорил быстро и плавно:
- Человек создан Творцом для блаженства. Для того блаженства, которое заключается в самом человеке. Если человек добродетелен, то он будет счастлив даже в оковах, потому что невозможно пленить его бессмертную душу. Как бы ни были велики земные страдания добродетельного человека, они временны, смерть прекращает их, а в загробной жизни его ожидает вечное блаженство.
Сверху в яму заглянул стражник, кинул две лепёшки.
Могута взял одну, чёрствую, словно камень, и стал жадно грызть, а собрат по несчастью даже не поглядел на еду.
- Страдающего в нашей юдоли плача добродетельного человека можно сравнить с невольником, который завтра будет венчан на царство. Разве кто-то посмеет назвать такого узника несчастным? Завтра он станет царём!..
- Если сразу выкуп за нас не взяли, завтра нас могут убить, как собак, - проворчал Могута, подбирая крошки с ладони и отправляя их в рот.
- А я говорю тебе: даже единственный волосок не упадёт с головы добродетельного человека без воли Божией!..
Могута снисходительно поглядел на страдальца и отвернулся. Грек погрыз лепёшку и вновь обратился к Могуте:
- У всякого человека есть возможность, дарованная ему Богом, - обрести вечное блаженство... Стоит только уверовать в это...
Могута молчал.
Он не нуждался в вечном блаженстве.
Он желал лишь одного - воли!..
* * *
Две лодьи боярина Надёжи подошли к Киеву в пятницу утром, когда на Подоле кипел торг.
Безрадостным было то возвращение, хотя лодьи и были до краёв наполнены заморским товаром.
Прибежала на берег боярыня Радмила, выслушала худые вести и заголосила, катаясь по сырой земле. Как ни утешал её Надёжа, над речным берегом безостановочно неслись рыдания:
- Свет очей моих, Могутушка, на кого ж ты нас покинул?! Как жить нам теперь без тебя?!
Две гречанки жались друг к другу, сидя на дне головной лодьи. Елена изо всех сил крепилась, чтобы не разрыдаться вместе с простоволосой боярыней.
Лодейники хмуро таскали мешки в амбары, убирали в лодейный сарай снасти и вёсла. Кормщики руководили разгрузкой, против обыкновения обходясь без крепких слов.
Послышался топот копыт, и на берег вынеслась полусотня князя Аскольда.
Надёжа сорвал с головы колпак, низко поклонился светлому князю.
- Здоров будь, Надёжа! - спешиваясь и бросая поводья подбежавшему пасынку, сказал Аскольд. - Что слышно в мире?
- Светлый князь, совсем житья не стало от степняков!.. Подстерегли нас на порогах, напали в темноте... Боярина Могуту в полон увели, два десятка лодейников жизни лишили... Доколе нам терпеть от лихих разбойников?!
- А отчего же ты сам ходил, а не с нашим караваном? - укорил его Аскольд. - Наши лодьи все целы.
- Дак ведь хотелось прежде всех в Корсунь прийти, поскорее обернуться, - виновато оправдывался Надёжа.
- А черниц где взял? Тоже в Корсуни купил?
- В Суроже... - не поднимая головы, ответил Надёжа. - В монастыре... Одна из них, сказывали, невестой царьградского императора была... Светлый князь, возьми их себе!..
- И то... - усмехнулся Аскольд. - Успел откупиться, Надёжа... И впредь запомни: не поступай вопреки справедливости, не иди против закона - если и не навредишь себе, всё равно будешь сожалеть о содеянном. За твои разбойные дела достоин ты наказания, но коль черниц мне отдал, так тому и быть - прощаю.
Обернувшись к своим пасынкам, Аскольд негромко скомандовал, и в тот же миг черниц на руках вынесли из лодий, усадили на коней и увезли.
* * *
По утрам великий князь Киевский Дир творил суд и расправу.
С утра заполнялась ратниками просторная Пасынча беседа - место ежедневного сбора дружины на смотр, на беседу, на развод караулов, на распределение неотложных работ...
Княжеский Детинец был центром всей жизни Киева. Сюда приводили на расправу воров, пойманных ночью на месте преступления. Здесь княжеские тиуны разбирали тяжбы между горожанами, а сам князь разрешал споры лишь бояр, старцев градских да старших дружинников.
Суд вершился гласно, в присутствии волхва и смердов. Свидетели - видоки, послухи, поручники - впоследствии хранили в памяти решение суда, а также демонстрировали его определённый демократизм.
Личное судебное разбирательство князя отвечало желаниям народа и его вере в справедливость верховного правителя: "Сам князь - без греха, а если и случаются порой злоупотребления, во всяких нарушениях правды повинны бояре да тиуны..."
К Диру, сидевшему на высоком резном крыльце, подбежал запыхавшийся тиун, заглянул в глаза повелителю, дожидаясь, когда можно будет слово молвить.
- Говори, - сказал великий князь.
- На Днепре словене показались. Три большие лодьи.
- Кто идёт и куда?
- Воевода холмградский Вадим с посольством от Гостомысла.
- Добро... Чай, подмоги просить будут? Не иначе, Гостомысл опять в дальний поход собирается, а силёнок своих маловато... Ну, мы подсобить сможем, а, Радомир?..
- Отчего бы и не пособить за хорошую плату? - усмехнулся Радомир и залихватски покрутил усы.
- Аскольду передай, чтоб явился в Детинец. Где Аскольд?
- Поехал в Вышгород, - доложил воевода Радомир и громко загоготал.
- Ты с чего это развеселился? - нахмурился Дир.
- Сказывали люди, будто боярин Надёжа в подарок Аскольду двух черниц греческих привёз, вот он и поехал с ними забавляться!
- А ну, призовите его сюда! - тоном, не предвещающим ничего хорошего, приказал Дир. - Ужо я ему позабавляюсь!.. Мало ему своих баб, так нет же - подавай черниц греческих!.. А ты чего смеёшься?!
- Виноват, княже Дир... - потупился Радомир и постарался перевести разговор на иную тему: - Баяли на торгу, будто бы Гостомысл славгородский рать собирает от всех племён... Будто бы надумали словене отказать варягам в дани.
- Сдумали и сдумали, нам-то что с того? - нахмурился Дир.
- Так ведь не худо бы и нам от хазарской дани избавиться... То-то славно было бы...
- А вот это - не твоего ума дело! - прикрикнул Дир. - Не нами заведено, не нам и отменять.
- Неужто мы слабее Гостомысла? - огорчённо воскликнул воевода.
- Не так-то уж трудно мышцы напрячь - склонить сердце к благоразумию гораздо труднее... Варяги далече, а хазары близко. Варяги сами по себе, а мы через земли хазарские караваны торговые посылаем. Хватит о том, мало у нас других дел?..
Радомир озадаченно почесал в затылке и отошёл подальше от великого князя. В гневе Дир бывал лют и неукротим.
Нетерпимость к переменам была одной из самых главных особенностей великого князя Дира. Любые, даже незначительные изменения сложившегося некогда порядка воспринимались Диром резко отрицательно. Но не потому, что он был труслив или слаб.
Искусством внешней политики всегда считалось умение иметь возможно меньше врагов и возможно больше союзников на долгое время. Бояре были заинтересованы в сегодняшнем благополучии, а о том, что будет завтра и послезавтра, должен быть заботиться только великий князь...
Угроза сложившемуся порядку вещей представлялась Диру как опасность накликать гнев богов не только на себя самого, а на весь народ, подвластный ему. Разумеется, в случае немилости богов во всех бедах и люди и волхвы обвинят в первую голову великого князя...
Дир знал, что угроза для настоящего всегда возникает, когда некие люди, уверовавшие в "светлое будущее", решают, что оно - близко, вот за этой дверью, и распахивают или, что чаще бывает, выламывают эту дверь и падают в бездну, увлекая в своём падении и тех, кто отнюдь не стремился ни к какому "светлому будущему", кому и в настоящем не так уж плохо жилось...
* * *
Аскольд вошёл в опочивальню и увидел, что гречанка стоит на коленях в углу, молитвенно склонив голову.
Аскольд остановился, залюбовался молящейся девой.
Когда Аскольд увидел юную деву в лодье боярина Надёжи, в душе его послышался тихий голос: "Это она..."
Наверное, в ту минуту и сам Аскольд не смог бы объяснить - кто "она", но решил, что отберёт её у Надёжи во всяком случае, чего бы это ему ни стоило. Хоть силой, хоть за золото и серебро...
- Иди ко мне, - приказал Аскольд, усаживаясь на край кровати и вытягивая перед собой ноги в сапогах. - Сними обувь мою!..
Гречанка медленно поднялась, приблизилась к Аскольду и почти с нескрываемой ненавистью вымолвила:
- Ты можешь убить меня, но этого я не сделаю...
- Отчего же? - удивился Аскольд. - Я тебе оказываю великую честь, а ты противишься?..
- В чём эта честь состоит? Быть твоей холопкой?
- Не холопкой, а женой, - устало объяснил Аскольд. - Хватит языком молоть попусту, снимай с меня сапоги! По обычаю нашему, если я тебя беру в жёны, ты должна снять обувь мою... Уразумела?
- Могута не заставлял меня снимать с него сапоги.
- Оттого и была ты у него простой наложницей. А у меня станешь женой.
- Это грех, - вздохнула гречанка. - Ты сам грешник, князь, и меня в страшный грех вовлекаешь. Душа твоя, уклонившаяся от добродетели, делается страстною, и рождает грех, и томится грехом, не находя в нём для себя естественного успокоения... Дерево разве имеет по естеству своему червей и всяких иных паразитов внутри себя? Но стоит завестись в нём самой малой гнилости, и в ней тотчас же появляется червь, и сей червь пожирает дерево. Гак душа сама производит зло и бывает истребляема этим самым злом.
- Складно говоришь, - сказал Аскольд.
- А ты выглядишь добрым...
- Это плохо... Народ не любит добрых правителей.
- Мне больше нравятся добрые люди...
- Таких нет на свете! - отрубил Аскольд. - И если кто-то станет убеждать тебя в том, что он желает тебе счастья и благополучия в убыток самому себе, - побей его камнями!.. Не верь ни единому его слову! Ибо всякий желает благополучия прежде всего для себя.
- Неправда, - уже без прежней уверенности в голосе сказала Елена.
- Правда! Ты ещё слишком молода, чтобы перечить мне! В молодости все мы бываем легкомысленными и легковерными. Но затем неизбежно наступает пора расплаты за юношеские мечты.
Аскольд указал рукой на цветастый персидский ковёр, которым было застелено ложе.
- Для того чтобы обрести верный взгляд на мир, достаточно взглянуть на него с изнанки. Погляди, каков этот ковёр снаружи, и загляни с другой стороны. Вместо прекрасного рисунка ты увидишь лишь хитросплетение узелков. Вместо пушистого покрова жёсткие узлы! Рано или поздно каждый человек видит изнанку жизни. Одни люди испытывают при этом глубочайшее разочарование, другие смиряются с тем, что этот мир таков, каков он есть... Но довольно болтать! Иди ко мне...
- Я тебя боюсь, - призналась Елена.