* * *
Из дома гетеры Феофилакт вышел лишь поздно вечером, когда Город обезлюдел, лишь стучали колотушками сторожа да время от времени проходили с факелами муниципальные стражники.
Отпустив поводья, Феофилакт предоставил своему коню самому избирать путь. Ему было всё равно, куда ехать.
Феофилакт был растерян и отчаянно весел. Впервые за много последних лет он испытал желание петь. И обязательно запел бы во всю глотку, если бы не городские стражники. Они, пожалуй, в темноте могут принять его за пьянчужку и, чего доброго, высекут на месте.
В доме Анастасии Феофилакт помолодел на четверть века.
И дело было даже не в искусстве любви, в котором Анастасии не было равных. Домашняя прислуга за годы вдовства Феофилакта научилась ублажать своего хозяина самыми изысканными любовными ухищрениями. Но это были лишь ухищрения. А гетера подарила ему любовь.
Впервые за последние двадцать пять лет Феофилакт почувствовал себя любимым мужчиной.
Всё, что ни совершает в жизни мужчина, он совершает ради одной-единственной женщины, что бы он ни говорил себе... И, если у мужчины нет любимой женщины, все его победы и достижения меркнут. Даже богатство, даже власть теряют большую часть своей прелести, если нет женщины, которая одна только и способна оценить по достоинству успехи своего возлюбленного.
Ах, Анастасия!..
Что же нам с тобой делать?!
Феофилакта не мучила ревность.
Красивая женщина и не могла и не должна жить без мужчин. Если Анастасия делала это явно, другие совершали втайне - вот и все отличия. Так что ревновать женщину к её прошлому - глупо... Ревновать можно лишь к настоящему.
Прошлого уже нет.
Настоящее неуловимо.
Будущее туманно.
А ведь некоторые отцы церкви почитают женитьбу на гетере вполне богоугодным делом, и за это отпускаются многие грехи.
"Не совершить ли мне богоугодное дело?.." - подумал Феофилакт.
Гетера Пелагия, обращённая в христианство проповедями епископа Нонна в Александрии, сделалась святой. Правда, она отказалась от нормальной жизни и стала отшельницей в Иерусалиме. Но зачем же бросаться из крайности в крайность - из разврата в святость?
Достаточно было бы уже того, чтобы Анастасия оставила своё сомнительное ремесло.
Не каждой же женщине становиться святой?!
* * *
Поскольку пострижение происходило в пятницу, в монашестве Елене дали имя Параскева - Приуготовление, чтобы даже оно всю жизнь напоминало инокине о приуготовлении к крестным страданиям...
Ей не было позволено ни проститься с отцом, ни взять с собой свои одежды и украшения - у человека, уходящего в монастырь, не должно было быть никаких связующих нитей с грешным миром.
Немедленно после спешного совершения обряда пострижения молодую монахиню Параскеву на закрытых от посторонних взглядов носилках доставили в императорскую гавань Буколеон, где уже был приготовлен к отходу большой императорский дромон.
Едва носилки с Параскевой внесли на дромон, с причала бросили на палубу толстые канаты, ударили по воде мощные вёсла, корабль плавно качнулся и отошёл от мраморной причальной стенки.
Спустя несколько минут вдоль высоких бортов заплескалась и заструилась зеленоватая вода Босфора.
Черница Параскева покорно сидела у борта, глядела на удаляющиеся стены Константинополя и навеки прощалась с ними.
Когда корабль вышел из Босфора в море, ветер наполнил паруса и гребцы сложили свои вёсла, к молодой чернице подошёл капитан.
- Твой батюшка - протоспафарий Феофилакт? - негромко уточнил капитан. - А ты - Елена?
- Отныне - инокиня Параскева. А вы знаете моего батюшку?
- Моё имя - Аристарх. Мы с протоспафарием Феофилактом не раз ходили и на Дунай, и в Херсонес, и к хазарам...
- Немедленно прекратите разговоры, - властно потребовала сестра Феофания, сидевшая рядом.
Злилась она потому, что какую-то черницу Параскеву в императорскую гавань Буколеон несли на носилках дюжие рабы, а сестра Феофания вынуждена была бежать за ними. И долго ещё, взойдя на высокую палубу дромона, она не могла отдышаться.
- Почему? - удивился Аристарх.
- Василиссой Феодорой велено не позволять никому вступать в беседы с сестрой Параскевой.
- На этом корабле командую я, - сухо напомнил монахине Аристарх. - И буду делать то, что сочту нужным.
- Рано или поздно всякий корабль возвращается в гавань, капитан сходит на берег и ему приходится держать ответ за нарушение повеления её величества василиссы Феодоры, - едко заметила монахиня. - Язык карают вместе с головой...
Елена увидела, как глаза капитана на мгновение потемнели от гнева, но он тотчас же взял себя в руки, почтительно склонил голову перед сварливой монахиней.
- Вы позволите узнать ваше имя, досточтимая дева? - любезно улыбнулся зловредной монахине Аристарх.
- Сестра Феофания.
- Прекрасное имя! Не гневайся на меня, сестра Феофания, ведь я всего лишь желал пригласить и тебя, и дочь моего доброго знакомого разделить со мной вечернюю трапезу. Окажите мне честь, пожалуйте в мою каюту отужинать чем Бог послал...
Сестра Феофания заколебалась.
- Пища у нас на корабле отнюдь не скоромная... А подкрепиться перед дальней дорогой всякому полезно. Не приведи Господи, поднимется сильный ветер, и бывалому моряку несладко придётся, а уж вам и подавно аппетит отобьёт, - пообещал капитан. - Ветры всегда дуют не так, как того хотелось бы корабельщикам.
- Я сегодня ещё и не обедала, - вспомнила сестра Феофания.
Следом за гостеприимным капитаном монахини прошли в его каюту, сотворили благодарственную молитву и чинно уселись за дубовым столом, а тем временем два смуглолицых матроса внесли варёную рыбу и тушёные овощи, подали чаши для омовения рук.
- Не угодно ли наливочки? - наполняя серебряные кубки темно-красным вином, предложил капитан. - Как говорится, сие и монаси приемлют...
От вина сестра Феофания не отказалась и вскоре, не чинясь, за обе щеки уплетала закуски, которые едва успевали подавать бессловесные матросы.
Насытившись, монахиня разрумянилась и заметно подобрела. Она уже не глядела на Елену с беспричинной злостью и словно бы даже жалела сестру во Христе.
А Елене есть вовсе не хотелось, и она с трудом заставила себя съесть лишь кусочек отварной форели и выпить глоток сладкого вина.
Начиная с того самого момента, когда её подхватили под руки придворные евнухи и потащили в храм Святой Софии на пострижение, Елене всё происходящее виделось как бы со стороны, словно бы не её, а какую-то другую девушку постригали в монахини, затем несли на корабль и увозили куда-то на край света.
Постепенно до её сознания стало доходить, что не с кем-то, а именно с ней произошла метаморфоза и что не кому-то, но именно ей отныне суждено провести остаток дней в служении Господу... Чтобы не думать об этом, сестра Параскева спросила капитана:
- И как вы, моряки, не боитесь отправляться в плавание? Я слышала, что плавать по морю опасно...
- Не море топит корабли, но ветер, - сказала сестра Феофания. - Без воли Господа ни единый волос не может упасть с головы человека.
- А мы и уповаем на Господа, - ответил капитан. - Но, конечно же, понимаем, что в открытом море каждый день жизни может оказаться последним. Это ощущение придаёт жизни своеобразную прелесть. Посмотрите, как прекрасно море, освещаемое лучами заходящего солнца!..
Монахиня поглядела на море, но лишь недоумённо хмыкнула.
- Когда человек живёт в обстановке постоянного ожидания смерти, когда он не может быть вполне уверен ни в одной следующей минуте, вот тогда-то и появляется особое суждение о красоте каждой вещи... Красота эта - мгновения и преходяща. Каждый миг она готова исчезнуть, как последний луч солнца на закате, и надо успеть насладиться этой красотой, дарованной нам Господом в безмерной доброте Его... Мы ежедневно и ежечасно становимся свидетелями того непреложного факта, что неумолимая Вечность поглощает сегодняшний день...
- Да ты не моряк, а поэт! - с жаром воскликнула сестра Феофания. - Если бы ты избрал духовное поприще, то смог бы достичь больших вершин.
- Вот состарюсь - и приму духовный чин, - пообещал капитан. - А до той поры буду ходить по морю, любоваться его красотами.
Он поглядел на Елену, сидевшую с каменным лицом, сочувственно вздохнул:
- Не отчаивайся! Если девушка будет сохранять оптимизм и жизнерадостность, счастье рано или поздно постучится в её дверь...
- О каком счастье можно говорить в моём положении? - горестно спросила Елена.
- О величайшем счастии служить Господу нашему, - важно сказала сестра Феофания.
Елена горестно опустила голову.
- Ты ещё так молода, Елена!.. В твоей жизни ещё могут произойти перемены, - сказал капитан. - Мудр был тот отец, который советовал сыну записывать свои огорчения и возвращаться к записям по прошествии некоторого времени. Даже спустя несколько недель прежние огорчения кажутся мелкими, не заслуживающими внимания. Не отчаивайся. Никому не дано провидеть свою судьбу, хотя все мы того желаем. Вот и сестра Феофания не знает, какие перемены уготованы ей...
- Это знает лишь Господь, - поднимая глаза кверху, сказала сестра Феофания.
- Да, - согласился капитан и лукаво усмехнулся. - Все мы под Богом ходим...
* * *
Игуменья Екатерина увидела в окно, как от причала в монастырь пронесли закрытые носилки. А вскоре важная столичная монахиня ввела в покои настоятельницы Сурожского монастыря юную деву.
- Прими, матушка, новопостриженную сестру Параскеву под своё неусыпное попечение, - сказала сестра Феофания, передавая в руки настоятельнице свиток, запечатанный красной печатью.
Игуменья Екатерина задумчиво оглядела новую монахиню, прибывшую в обитель на царском корабле.
По виду - прямо ангел, а какова она на самом деле?..
- Повелением святейшего патриарха Игнатия сестре Параскеве определено провести дни свои в твоей обители. Доглядывай за ней, ибо молодой император может осмелиться на святотатство и прислать своих молодцев, дабы они похитили сестру Параскеву, - многозначительным шёпотом добавила сестра Феофания и испуганно перекрестилась.
- Из нашей обители ещё никому никогда не удавалось скрыться, - заверила игуменья Екатерина.
- Её величество василисса Феодора пожертвовала обители скромную лепту, - сказала сестра Феофания, передавая в руки настоятельнице туго набитый кожаный кошель.
- Щедрость её величества безмерна! - радостно возгласила настоятельница.
- Но если, не дай Бог, сестра Параскева сбежит или её похитят, не сносить тебе головы, - предупредила настоятельницу сестра Феофания.
- Не беспокойся, сестра! Не впервые приходится исполнять подобные поручения. Всё будет сделано как следует, - сказала игуменья и сняла со свитка печать.
Развернув пергамен, игуменья нараспев прочитала:
- "Настоятельнице Сурожского монастыря повелеваю принять в свою обитель сестёр Феофанию и Параскеву, учинив за ними строгий надзор..."
Услышав это, сестра Феофания в ужасе подбежала к окну и увидела, как дромон медленно отходит от причала.
- Господи, сослали сюда сестру Параскеву, а я-то чем провинилась перед василиссой?.. Меня-то за что? - жалобно завопила она. - Господи Иисусе, спаси и помилуй!..
- Не употребляй имя Господне всуе, - строго заметила мать настоятельница.
Игуменья Екатерина уже принимала в своём монастыре молодых константинопольских пигалиц, за развратное поведение отсылаемых из столицы в отдалённый монастырь. Эти женщины в первые месяцы своего пребывания причиняли много беспокойства постоянными капризами, неумеренными требованиями, и потому было неудивительно, что подобных аристократок игуменья не любила, поскольку сама происходила из семьи, не отличающейся ни древностью рода, ни высоким положением при дворе.
Так что её величество василисса Феодора могла быть вполне спокойна за поведение сестёр Параскевы и Феофании. Эти девы попали в такую клетку, из которой им вовек не вырваться.
- Идите за мной, - сухо сказала игуменья и повела сестёр за собой по длинному тёмному коридору.
* * *
И потянулись для сестры Параскевы однообразные тоскливые дни монастырского заключения.
Игуменья Екатерина следила за тем, чтобы все инокини распределяли время между трудом и молитвами, дабы воспрепятствовать проникновению греховных мыслей в незрелые души, дабы уберечь их от пагубы праздности.
- Параскева, не впадай в уныние, ибо это страшный грех, это смертный грех! - при всякой встрече с юной черницей наставляла деву мать игуменья. - Христианская душа должна быть исполнена ликования от служения Господу нашему...
- С чего же мне радоваться, матушка настоятельница?
- С того, что тебе выпал счастливый жребий посвятить свою жизнь Господу! Беда твоя в том, что ты сама не представляешь, как тебе повезло... Представь себе человека, из последних сил роющего глубокую яму... Сочувствовать ему или радоваться вместе с ним? Это зависит не от того, что человек совершает, но к какой цели стремится. Если яму роет каторжник, отбывающий заслуженное наказание, - это одно дело... Если это земледелец, который возделывает свой сад, - совсем другое дело... А если это человек, который стремится в пустыне вырыть колодец, дабы спасти от жажды погибающих сотоварищей?.. То-то же! - важно поднимая указательный перст к низкому белёному потолку, произнесла игуменья. - Один и тот же труд может стать источником страдания для одного человека и источником неизбывной радости - для другого...
Не раз отчаявшаяся инокиня Параскева хотела наложить на себя руки, разом окончить мучительное существование, и только сознание неискупимости этого греха в последний момент останавливало юную деву.
Убежать из монастыря ей даже не приходило в голову.
Беглая монахиня дважды преступница - и перед Богом, и перед людьми. По закону её должны были подвергнуть истязаниям и с позором возвратить в обитель.
И жить дальше невыносимо, и уйти невозможно.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Тёплый морской ветер щедро наполнял холстинные паруса, увлекая крутобокие славянские лодьи на восход вдоль скалистых таврических берегов.
В лодьях высились груды конских шкур, туго набитых мехами. Крепко увязанные, лежали бочонки с мёдом и воском. Связанные попарно верёвками, на дне лодьи угрюмо и покорно сидели холопы и холопки.
Разморённый качкой, боярин Могута лежал на носу передней лодьи, из-под нависших бровей зорко оглядывая проплывавшие мимо борта чужие берега.
Наконец вдалеке показались белокаменные стены прибрежного города.
- Ну, вот и Корсунь, - удовлетворённо сказал себе Могута и, повернувшись вполоборота, кликнул своего старшего сына: - Надёжа!
Поспешно переступая через ноги холопов и лодейников, Надёжа подошёл к отцу, почтительно застыл.
- А подай-ка мой сундучок...
Надёжа поднял с дощатого настила окованный медными пластинами дорожный сундучок и с поклоном протянул его отцу, но когда Могута полез в карман широченных штанов, то вдруг обнаружил, что утерял ключ.
- Вот незадача!.. - в сердцах вымолвил боярин, обшаривая карман за карманом в поисках заветного ключа. - С утра ведь - точно помню - был, а теперь куда запропастился?!
Попытался открыть сундучок вначале ножом, затем принялся ковырять замок железной скобой - всё без толку.
В сердцах боярин пнул сундучок носком юфтевого сапога, с досады даже плюнул.
Над неподатливым сундучком склонился Надёжа, повозился немного и сокрушённо вздохнул...
Подошёл кормщик Арпил, тоже попытался открыть замок, но вскоре и он раздражённо махнул рукой:
- Проще его это... топором...
- А тебе бы только крушить всё подряд!.. - сердито прикрикнул Могута. - Ступай к себе на корму!..
За суетливыми мучениями боярина и его кормщика наблюдал связанный по рукам и ногам могучий холоп, с лицом тёмным, словно бы обожжённым огнём.
- Чего скалишься? В зубы захотел? - спросил Могута, раздражённо вскидывая глаза на нахального холопа.
- Ежели велишь, я тебе твой сундук открою, - пообещал холоп.
- Надёжа, развяжи ему руки, - приказал Могута.
Надёжа склонился над холопом, распутал сыромятные ремни, стягивавшие руки насмешника.
Холоп потёр кисти, изувеченные ремнями, поглядел по сторонам, потянулся к правому плечу Могуты, спокойно расстегнул и снял с боярского плаща фибулу, зубами умело согнул булавку, едва ковырнул в замке, и сундук открылся.
А холоп распрямил иглу фибулы и со снисходительной усмешкой протянул боярину.
- Где это ты научился чужие сундуки открывать? - полюбопытствовал Могута, вновь закрепляя фибулу на своём плече.
- Я - коваль... На своём веку столько замков выковал, что теперь могу открыть любой запор хоть с закрытыми глазами, - с достоинством ответил холоп. - Похоже, что и этот сундучок - моей работы.
- Э-э, да за таким шустрым умельцем глядеть в оба нужно!.. - проворчал Могута. - Надёжа, чего уставился? Связывай его не мешкая!.. - приказал Могута сыну, и Надёжа вновь опутал руки холопа сыромятными ремнями.
Из сундука Могута достал потёртый кожаный мешочек, развязал, высыпал на ладонь тускло блеснувшие на солнце золотые монеты, отсчитал несколько золотников, а прочие снова высыпал в кошель.
- Эка досада, а как же мне теперь этот сундук запереть? - огорчённо хлопая себя по бёдрам, сказал Могута.
- Надобно тебе новый ключ выковать, - посоветовал холоп.
- А вот это уже не твоего холопьего ума дело! - рассерженно прикрикнул Могута. - Арпил, ты поглядывай, куда правишь!.. А ну, бездельники, навались на вёсла!
- Спускай паруса!.. - скомандовал Надёжа.
Лодейники, поплёвывая на руки, взялись за вёсла, изготовились в ожидании команды кормщика.
Парус затрепетал и бессильно обвис, затем медленно пополз вниз, накрывая собой холопов и прочие грузы.
Кормщик всем телом навалился на гребь, лодья круто накренилась на левый борт, поворачивая к берегу.
- И-и-эх!.. - крикнул Арпил лодейникам, и ударили по воде длинные вёсла, вспенилась у бортов зеленоватая морская гладь.
Следом за первой лодьей весь караван потянулся в уютную тихую гавань, где стояли на рейде или покачивались у массивных каменных причалов длиннотелые стремительные царьградские дромоны, низкосидящие в воде хеландии и арабские фелуки под косыми парусами.
Здесь, в корсунской бухте, хищные даже с виду варяжские драккары мирно соседствовали и с утлыми рыбацкими сандалиями, и с пузатыми торговыми судами, пришедшими в Корсунь из Малой Азии и Болгарии, Армении и Волжской Булгарии.
- Эге, сколько нынче в Корсунь пришло гостей заморских! Кажись, поспели мы к самому торгу!.. - невольно вырвалось у Могуты. - Славно поплавали, теперь славно поторгуем...