- Возьмите того же Цезаря: он победил галлов, потому что они уже обитали в больших деревянных городах. Есть город - есть что штурмовать. А германцев он победить не смог, потому что они всегда могли укрыться в своих бескрайних лесах. Хотел бы я посмотреть на полководца, штурмующего зарейнский лес. И семьдесят лет спустя римляне снова были бессильны против германцев. Я как раз вчера читал те главы Тацита, где он описывает гибель легионов Барра. Думаю, историк ничуть не преувеличивает, рисуя эти жуткие сцены: головы легионеров, прибитые к стволам деревьев, ряды виселиц, рвы, заполненные перебитыми пленниками. Наверное, так оно и было. Беда лишь в том, что римляне свято верят Тациту, но при этом воображают, что германцы остались такими же, какими они были четыреста лет назад. Не отсюда ли эта слепая ненависть, которую мы так часто чувствуем и на себе?
Но вообще Ливий, Светоний, Тацит, Плутарх и другие знаменитые историки казались Атаулфу какими-то жрецами культа Памяти. "Мужчина должен помнить…" Зачитывался он и мемуарами знаменитых людей. Единственный, кого он отказался дочитать до конца, был Марк Аврелий.
- Всю жизнь он созерцал только собственную персону! И как ему не надоедало? Сражался с маркоманами, квади, сарматами - и ни слова о них. Преследовал христиан и при этом как бы не замечал их. Все о себе да о себе… Где это место? Ага: "Не время уже рассуждать, каким должен быть достойный человек, - пора стать таким". Что правда, то правда - давно пора. Или вот еще, в самом начале: "Все сущее можно считать в известном смысле семенем будущего". Не спорю. Но тогда и он пусть признает, что добрая половина бедствий Рима выросла из семени его эгоизма. Пусть риторы в университетах именуют это мудрым учением стоиков - я остаюсь при своем. Хороша философия: учить людей безразличию ко всему на свете. "Какая разница, кто там сейчас бесчинствует и грабит в Галлии. Люди всегда были такими, их не исправишь. Пошлем туда простаков визиготов - им, кажется, еще не все безразлично на свете. Вот пусть и наводят там порядок".
Увы, мне не удалось отсидеться в добровольном лечебном заточении.
Я знала, что переговоры с Констанциусом затягиваются. Галиндо демонстративно поворачивался ко мне незрячим глазом, стража была непривычно угрюмой. Мне давали понять, что меня считают причиной опасного тупика. Наконец в какой-то день Атаулф внезапно появился сам, прискакал без предупреждения. Хорошо, что Эльпидия заметила его свиту из окна, - я успела прыгнуть в постель под одеяло.
Он был явно взволнован. Не знал, как начать. Вдруг подошел к стене, ухватил мраморную скамью, поднял ее над головой. Осторожно поставил на место. Снова поднял, снова поставил. И так раз десять. В последний раз он поставил скамью прямо перед моим ложем. Сел на нее, тяжело дыша.
Мы молча смотрели друг на друга.
Да, это так. Я видела это уже много раз. Ему легче было бы поднять статую Геракла, легче проскакать верхом вокруг Средиземного моря, легче взобраться на самую высокую альпийскую вершину, чем переломить собственную гордость. И обратиться с просьбой к женщине.
Я откинула одеяло, села. Он смотрел на меня выжидательно, с какой-то смесью недоверия и надежды. Взял меня за руки, притянул. Наши лица были близко-близко. Бывало уже и раньше, что мы пытались вести такой разговор без слов - не на латыни, не на греческом, не на готском, когда губы раскрываются и закрываются беззвучно, как листья, почки, цветы. Но никогда еще на этой тонкой ниточке нашего бессловесного понимания не повисал такой тяжелый и важный груз.
"Я не могу, не хочу, не переживу - потерять тебя", - говорил он.
"Я знаю, верю…"
"Но все они требуют, наседают, укоряют, грозят. Твое возвращение в Равенну - вот непременное условие".
"Я не хочу. Я хочу остаться с тобой. Не отдавай меня".
"Я не отдам. Жизнь без тебя - это жизнь без света. Но что я скажу римлянам? Что скажу своим соплеменникам? И что я могу предложить тебе? Все опасности походной жизни? Мы отправляемся на войну, в которой погибнуть легче, чем победить. Как я могу взять тебя с собой?"
"Я жила в солдатских шатрах с малых лет. Не испугаюсь. Но в Равенне я наложу руки на себя. Ты знаешь, что меня там ждет".
"Римляне не верят мне. Они думают, что я держу тебя силой. Они поверят, только если ты сама скажешь им в лицо. Что тебя никто не держит. Что ты остаешься с нами по доброй воле".
"Но они спросят о причине. Что я могу им сказать на это?"
"Не знаю".
"Сознаться, что здесь у меня есть единственный человек, с которым мы понимаем друг друга без слов?"
"Не знаю".
"Сознаться, что в Риме не осталось мужчин, способных завоевать сердце дочери Феодосия Великого?"
"Не знаю. Знаю лишь одно: сегодня только тебе по силам разрубить этот узел".
- Хорошо, - сказала я, отнимая у него руки. - Хорошо. Пусть так. Прикажите подать мои носилки. Но не провожайте. Лучше будет, если я приеду в лагерь римлян совсем одна, без охраны.
Констанциус уговаривал меня долго.
Он был красноречив, настойчив, терпелив, пылок. За прошедшие годы его долговязая фигура слегка согнулась под грузом побед, славы, близкого дыхания смерти. Манеры погрубели. Но голос отдавал все тем же нервным воркованием, так что тщеславные зарубки в моей памяти поневоле обновлялись. Выпуклые иллирийские глаза не отрывались от меня даже в те минуты, когда он вставал, расхаживал передо мной, загибал пальцы..
- Никто в Италии не поверит, что вы остаетесь с войском визиготов добровольно, - это раз. Да еще отправляетесь вместе с ними в опасный поход. Поползут слухи, что Атаулф подкупил меня награбленным в Риме золотом. Часть визиготов настроена к вам чрезвычайно враждебно - это два. Сторонники Атаулфа пока успокаивают их, изображая вас заложницей. Но что будет, когда они узнают, что вы остались по доброй воле? И главное: как я объясню это своему императору?
"Он-то сразу поймет и не спросит", - хотела сказать я. Но удержалась.
Странное чувство, похожее на предвкушение счастья, переполняло меня.
"Как непредсказуема жизнь наших слов, - думалось мне. - Точно зрелые, полновесные семена, сыпятся в мою память слова этого достойного человека - но не прорастают, остаются лежать на поверхности сознания. А какой-то час назад невнятные, непроизнесенные слова другого я хватала жадно, впитывала, как земля, распаханная для сева, сберегала, торопилась расшифровать, ответить".
Но поверх этих мыслей, все заглушая и отодвигая, звучал голос, повторявший только одно:
"Сама… Я могу наконец-то выбирать сама… Больше не вещь, не игрушка… Сама!"
- …Ну хотя бы для меня, - просил Констанциус. - Я просто должен понять. Что вам в них? Вы римлянка, дочь императора. Для вас читать Вергилия и Горация - как читать письма от близких друзей. Помните наши беседы пять лет назад, по дороге из Равенны в Рим? Ваш голос звучал в моих ушах все эти годы. Я уважаю в этих людях воинскую доблесть, я ценю их верность слову, их чувство собственного достоинства. Но жить среди них день за днем?.. Чем они могли приворожить вас?
- Хорошо, - сказала я наконец. - Вам я могу приоткрыть правду. Тем более что вы - быть может, единственный - видели все своими глазами. В те последние месяцы в Равенне - разве не замечали вы, какими глазами смотрел на меня император в библиотеке? Разве не помните, как сжимал мне руки, оставляя следы на запястьях? Можете ли вы сказать, что это были знаки лишь братской нежности? А видели вы, как он… Должна ли я продолжать…
Констанциус застыл в задумчивости. Потом печально помотал головой.
- Пожалуй, нет. Вы правы… Теперь я понимаю… Но когда подумаю, что ждет вас впереди… Сохрани вас Господь.
Когда мои носилки на обратном пути перевалили через вершину холма, Атаулф со свитой выехал из рощи под солнечный свет. Он всматривался в меня с недоверием и надеждой, будто ждал, что беззвучные слова вот-вот потекут к нему и что чудо снова случится - он поймет их.
Я вышла из носилок и подняла руку.
- Генерал Констанциус выслушал меня благосклонно! - громко крикнула я. - Он убедился, что никто не удерживает меня силой в вашем стане. Завтра он подпишет договор между римским императором и королем визиготов. По условиям союза, вас будут регулярно снабжать продовольствием, оружием, деньгами. Каждый воин получит право носить почетный золотой обруч союзника на шее.
Воины свиты прижали щиты ко рту, и стая галок с воплями взлетела над кронами деревьев, испуганная незнакомым металлическим ревом.
Атаулф провел рукой по лицу, расцвел благодарной улыбкой.
Выражение такого же счастливого и безудержного облегчения я видела потом на его лице лишь однажды - когда три года спустя в моем дворце в Барселоне ему положили на руки нашего первенца.
(Галла Пласидия умолкает на время)
НИКОМЕД ФИВАНСКИЙ О ПОХОДЕ ВИЗИГОТОВ В ГАЛЛИЮ
Хотя множество узурпаторов, объявлявших себя владыками Рима, уже поплатились головой за свою дерзость, каждая весна выносила на поверхность нового претендента. В году 412-м по Рождеству Христову бургунды и аланы объявили императором некоего Джовинуса, и вся Галлия, казалось, вновь была потеряна для императора Гонория.
Когда войско визиготов пересекло Альпы, Джовинус послал к Атаулфу послов, предлагая союз и мир. Но Атаулф уже знал, что никакой союз с вождями варваров не может быть прочным. Случайный поворот военной судьбы, вспышка гнева, ложный слух, подозрение, мелькнувшая надежда на хорошую добычу - и вот уже вчерашний союзник всаживает тебе нож в спину. Поэтому он предпочел соединить свои силы с единственным римским префектом, который не подчинился Джовинусу и заперся от него в стенах Нарбонны.
Увидев себя перед лицом грозного войска визиготов, бургунды и аланы заколебались. Потеряв их поддержку, Джовинус со своим братом укрылся за стенами Валенсии, что стоит на слиянии Роны и Изера.
Теперь Атаулф мог перейти в наступление. Первым делом он послал отряд в десять тысяч воинов против предателя Саруса, который был окружен и погиб в бою, защищаясь до последнего вздоха. Затем визиготы осадили Валенсию и взяли ее штурмом. Джовинус и его брат попали в плен. Их отправили в Нарбонну, где римский префект предал их публичной казни.
Атаулф со своим войском остался в Галлии, и с этого момента новых узурпаторов там не появлялось. Про Джовинуса скоро забыли. Только его голова еще гордо сверкала на монетах, которые он успел отчеканить за свое короткое правление. Люди на базарах с недоумением вглядывались в гордый профиль и спрашивали друг друга: "Кто бы это мог быть?"
Однако серебро было неподдельным, так что монеты переходили из рук в руки и много лет спустя.
(Никомед Фиванский умолкает на время)
Утренняя толпа густеет на улицах Остии. Шныряют продавцы горячих колбасок, проплывают кувшины с водой на головах служанок, шумит разноплеменная матросня с кораблей, разгружающихся в порту. Из дверей винного склада носильщики выносят подвешенные к шестам амфоры с охлажденным вином, разносят их по лавкам и тавернам.
Я пробираюсь навстречу людскому потоку, выбираю лица поприветливее, показываю табличку с адресом.
- Инсула "Младенец Геркулес"?.. Гм… Кажется, это рядом с казармой пожарников. Идите дальше по Декумано Массимо, а за театром сверните налево.
Все произошло так внезапно.
С утра мы планировали прогулку по морю в рыбацкой барке, а к полудню Фалтония Проба вдруг получила из Рима известие о болезни старшего сына. Ехать! Немедленно ехать!.. Меня уговаривали остаться на вилле еще несколько дней. Но что мне было делать в опустевшем доме?
- Тогда навестите нас в Риме, когда сын поправится, - сказала Фалтония Проба. - А по дороге… Заехать в Остию - крюк для вас небольшой. Но там живет одна женщина, с которой вам будет интересно поговорить. Она не любит посетителей и просила меня никому не говорить, где она поселилась. Но, может быть, для вас сделает исключение, когда вы скажете о цели своей поездки. Думаю, у меня сохранилось название дома.
И вот я иду по улицам Остии, с колотящимся сердцем. "Бани шести колонн", "Таверна рыбников", жилые дома… Почему христианские церкви всюду теснятся пролезть между старыми языческими храмами? Боятся, что иначе их не заметят? Прав был император Константин - построил для новой веры новый город.
Над входом в святилище Митры извиваются мраморные змеи.
Служители меняют вывеску на стене театра. Вчера показывали "Евнуха" Теренция, сегодня обещают новую пьесу про Энея и Дидону. (То-то слез будет пролито на каменные сиденья!)
А вот и нужная мне виа делла Цистерна. Каменный сундук, наполненный водой, подтверждает название улицы, указанное на табличке.
Ого, неплохо живут остийские пожарники! Пол в их уборной сделан из трехцветной мозаики. Как славно, что они задаром пускают в нее любого прохожего, застигнутого на улице сильнейшим зовом природы. А интересно: им платят за каждый потушенный пожар или за каждый день, прошедший без пожаров?
Я вхожу в инсулу "Младенец Геркулес" и спрашиваю, дома ли Корнелия Глабрион. "Может быть, не Глабрион, а Тарбоний?" Ах да, конечно. Теперь она носит фамилию покойного мужа. Вдова.
Комната на втором этаже.
Дверной проем затянут чистой занавеской, за ней - ширма с вышитыми птицами.
Негромкий женский голос предлагает мне войти. В нем слышится недоверие (неужели действительно ко мне?), но нет и тени любопытства. Кажется, говорящей безразлично, кто предстанет перед ней. Голос, который легко обойдется без того, чтобы быть услышанным.
И вот мы сидим друг против друга. Я без утайки рассказываю, кто я и зачем приехал. Подаю письмо от Фалтонии Пробы. Она читает, потом равнодушно оборачивается к окну. Кожа на ее лбу поблескивает, круглится, как бок фаянсовой чашки, потом резко обрывается линией бровей. Складки столы струятся с колен на коврик под ногами.
"Как она умела молчать!" - вспоминаю я возглас Пелагия. Но мне важнее, чтобы она говорила.
Когда она открывает рот, видно, что ей приходится делать усилие над собой.
Нет, она думает, что я зря приехал. Зря потерял день. Ей, право же, нечего мне рассказать. Все это было так давно. Двадцать лет назад? Двадцать пять? Нет, конечно, она не могла хранить письма Пелагия. У нее был муж, дети. Семья переезжала. Да, она овдовела три года назад. Муж служил здесь городским казначеем, так что ей полагается вполне достаточная мера муки, бекона и масла каждый месяц. Сегодня как раз ее очередь получать продукты. Скоро начнут, опаздывать нельзя.
Дети? Они выросли, живут своей жизнью. Сын вернулся обратно в Бурдигаллу, Глабрионы взяли его управляющим в поместье. Дочь вышла замуж и уехала с мужем в Нарнию. Пишет, что ждет ребенка.
Но я не отступал. Я стал говорить, что любые ее воспоминания о юности в Бурдигалле были бы важны для меня. Как выглядел Пелагий в те дни? Что говорили о нем горожане? Какие пересуды вызвал его внезапный отъезд? И сама она? Легко ли пережила разрыв помолвки? Простила ли исчезнувшего столь внезапно жениха? Ведь не исключено, что судьба снова сведет меня с моим учителем. Я уверен, он захочет узнать подробно о судьбе девушки, которую любил в юности.
Я тут же пожалел о сказанном. Корнелия посмотрела на меня долгим взглядом, точно пытаясь понять, кто перед ней: бесчувственный олух или умелый мучитель? Щупальца горькой усмешки чуть тронули ее губы.
- О, "он захочет узнать"… "Ему будет интересно"? Как Аполлону, наверное, было интересно, что чувствовала Дафна, превращаясь в лавровое дерево. Или Марсий, с которого он сдирал кожу живьем. "А не играй на флейте, не раздувай безобразно щеки!.." Я вижу, вы достойный ученик своего учителя. Запустить иглу поглубже и вглядываться в глаза взором, полным участия. Сказать вам, что я чувствовала после его внезапного отъезда? Теперь уже в этом можно сознаться. Я хотела выть. Я хотела вцепиться зубами в край стола и так провести весь день.
…Ты просыпаешься каждое утро, и первая мысль: где мой болыиой-большой стыд? как он сегодня? Ага, все на том же месте, под сердцем. Кажется, еще больше и больнее. Нужно готовиться к тому, чтобы встретить подавленное молчание близких, вытерпеть их участливые взгляды. Нужно уговаривать себя выйти на улицу. И не воображать при этом, что каждый прохожий знает о твоем позоре. Нет-нет, только своим шуткам смеются эти молодые люди - вовсе не над тобой. И зеленщик в лавке повернулся к тебе спиной просто потому, что хочет выбрать кочан получше. И дверь в доме стариков Глабрионов не открылась перед тобой лишь оттого, что все ушли в церковь.
…Мозг сверлит только одна мысль: что я сделала не так? чем оттолкнула его? Память роется в ворохе отзвучавших слов, выдергивает на суд то одно, то другое. Как жалки они теперь, как убоги! Все минуты и часы, проведенные вместе, раньше казались такими счастливыми. Теперь они серее, чем зимний дождь. Немудрено, что жених сбежал от такой скучищи! Странно, что терпел так долго.
…A-а, теперь вы будете мне говорить, что и он страдал не меньше. А знаете ли вы, что он умел любоваться своей печалью? Да-да, он сознавался мне. Говорил, что на дне колодца страданий можно испытать неповторимую сладость. Я пыталась объяснить ему, что это - не для всех. Что у меня такого не бывает. Но он отвечал, что я просто недостаточно глубоко погружаюсь. Не для того ли он и решил оставить меня, чтобы я погрузилась на самое дно? Так вот передайте ему: там только мрак и ужас. И непрерывная боль.
…Даже многие годы спустя, когда я была замужем и имела детей, боль могла вернуться в любой момент. Муж мой был человек достойнейший, и я старалась быть ему доброй женой. Он любил радовать меня подарками. Я радовалась и благодарила его, а в сердце вдруг вонзалась игла: "Это мог быть подарок от него". И, глядя на своих играющих детей, вдруг замирала на мысли: "Ведь это могли быть его дети…"
…Да, я читала некоторые его книги и эпистулы. Читала с волнением, не скрою. Мне запомнилось одно место, где он говорит, что Господу не важно, постигаем мы Его или нет. Главное - чтобы следовали Его зову. Но мысленно я хотела ответить пишущему: зов доходит до наших слабых душ в переводе на человеческие слова. И тот, кто доносит до нас перевод, - в ответе за разбуженных им. Оставить их бодрствующими, но без наставника, без защиты - двойное предательство.