Девушка разрывает большой пакет с печатями и вынимает бумажку с приколотым к ней орденом. Золотые лучи и черная эмаль четко отпечатываются на белом фоне.
- Разве так посылают ордена? Почему не в коробочке? - спрашиваю я.
Девушка поднимает на меня печальные глаза, и мной тотчас овладевает тяжелое предчувствие.
- Что написано на листке? - кричу я с ужасом, но она молчит, и только глаза ее наполняются слезами.
- Как фамилия убитого? - спрашиваю я тихо и чувствую, как холодею от страха.
- Не спрашивайте, лучше не спрашивайте, - отвечает девушка, и тогда я тянусь к бумаге, чтобы прочесть.
Но бумага чиста, и от этого мне становится еще страшнее.
- Вы знаете фамилию! Скажите! - кричу я, но в этот момент дверь с грохотом распахивается.
Я открываю глаза.
- Зажигательными бьет, сволочь, - говорит кто-то из пулеметчиков, и я вижу, как свертывается в клубочки желтый дым над соседним амбаром.
Стараясь развеять тяжелый сон, я оглядываюсь вокруг и сразу забываю о нем. Слева от нас прямо к селу идут танки. Они движутся цепочкой, медленно, а вокруг расцветают белые дымки. В селе то здесь, то там вспыхивают дома, подымаются столбы желто-черного дыма, зловеще поблескивает пламя. Я пересчитываю танки - их шестнадцать.
"Где же пэтээровцы?" - волнуюсь я, видя, что танки все приближаются и приближаются к селу.
Вдруг позади одного танка вспыхивает пламя. Танк резко поворачивает назад, но остальные пятнадцать движутся дальше.
У самого села загораются еще два танка, и я радуюсь. Усиливается пушечная стрельба. Свирепствуют десятки пулеметов. Танки уже у самых домов. Еще один обволакивается дымом - и останавливается.
"Ага! Четыре!"
С тревогой смотрю, как первый танк входит в село. Один за другим прячутся за домами остальные.
Я вглядываюсь в опустевшее поле.
"Где же немецкая пехота? Что я стану делать с автоматом против танков?"
Пехоты нет. Отворачиваюсь от степи и вижу, как в конце нашей улицы один за другим загораются дома. Внезапно в просветах между строениями промелькнул танк, за ним второй, третий… Стрельба бешеная, от разрывов летит с крыш солома, взвиваются столбы дыма. Горит уже вся улица. Танки идут в нашу сторону.
Я отползаю от пулеметчиков, поближе к дворовым постройкам, и укладываюсь под копной сена, там, где кончается сад. Это метров шестьдесят - семьдесят от улицы.
Передний танк показывается справа от двора. Мотор его горит. Танк сворачивает в промежуток между дворами и останавливается, прячась за амбар в тридцати шагах от меня. Я направляю туда автомат и жду.
Неужели не откроется люк?
- Автоматчик, не зевай! - кричит лейтенант, который лежит среди деревьев.
Наконец люк открывается, фашист высовывается по пояс, и я даю очередь. Через минуту показывается рука и старается закрыть люк, я даю еще очередь. Машина движется с открытым люком, ударяется об амбар и останавливается. Мотор горит ровным красным пламенем. Из люка валит дым.
Другие танки проходят улицу до конца и поворачивают обратно. Три из них прячутся между дворами, где догорает первый танк, и из-за строений ведут стрельбу по центру села. Один танк так близко от меня, что я вижу его шершавую броню.
Эх, гранату бы противотанковую или бутылку!
Пулеметная стрельба сливается в сплошной гул. Я лежу за копной, наблюдая, как падают с яблонь тоненькие веточки, срезанные пулями, и слежу, куда танки поворачивают свои пушки и пулеметы.
Гранату бы!
Вдруг справа от двора показывается бронетранспортер с пехотой. В открытом кузове шесть фашистов. Я весь напрягаюсь и, волнуясь, жду, когда машина покажется из-за дома. На секунду бронетранспортер появляется в просвете между домами, и я успеваю дать очередь. Теперь я чувствую, что не напрасно отстал от своего взвода.
Снова идут бронетранспортеры. Забыв, что рядом танки, я высовываюсь из-за копны, ловлю короткие секунды и посылаю очередь за очередью.
Я чувствую себя хозяином положения и впервые по-настоящему понимаю, что значит спокойствие в бою.
Что может сделать мне этот огромный танк, если вокруг строения? Пусть бронетранспортер попробует остановиться! Пусть кто-либо отважится выйти из него.
Неожиданно около меня с коротким дзиканьем падают пули. Быстро прячусь за копну, но успеваю заметить - пулемет одного из танков повернулся в мою сторону. Теперь стреляю осторожно, не высовывая голову из-за стога.
Проходит шестой бронетранспортер. Нажимаю гашетку, но после первого выстрела автомат смолкает. Нервничая, проверяю, в чем дело; все в порядке - просто опустел диск. Достаю второй, вставляю и чувствую, как по спине ползет холодок: диск не становится на место. Я вспоминаю, что он часто падал из-за пазухи, когда я, позабыв о нем, снимал пояс. Бронетранспортеры сразу становятся страшными. Мне начинает казаться, что немцы вот-вот вылезут из них и пойдут по селу. Я не знаю, что делается за домом. Ведь мне видно село только сквозь маленький просвет между строениями. Возможно, фашисты уже заняли все село?
Горячась, я пытаюсь установить диск на место, но он упрямо не идет, тогда я вынимаю из кармана пистолет РГД и кладу перед собой.
Вот так так! Что же делать? В последний раз пытаюсь вставить диск, изо всей силы ударяю по нему рукой.
- Фу! - облегченно вырывается у меня.
Диск встал на место. Оттягиваю затвор, и музыка очереди возвращает мне спокойствие и равновесие. Я снова чувствую себя хозяином положения и напряженно ловлю секунды, когда в промежутках между домами покажутся машины.
С улицы подходит еще один танк и становится за "нашим" садом. Теперь сад окружен со всех сторон. Они все время стреляют из пушек и пулеметов, и непонятно - это только танки стреляют или по ним тоже ведут огонь.
Оглянувшись назад, я вижу, как несколько бойцов, вскочив на ноги, бегут из сада в соседний двор, и понимаю, что остался один в окружении четырех танков и десятка бронетранспортеров.
Ни о чем не думая, я срываюсь с места и несусь вслед за бойцами. Бешеный вихрь пуль окружает меня со всех сторон. Я вижу, как падают бойцы.
"Ложись!" - но не успеваю выполнить собственный приказ, как меня бьет в колено как будто электрическим током, и я падаю.
В голове одна острая до боли мысль: если наши не выбьют фашистов из села - смерть!
Кляну себя за минуту замешательства. Зачем я побежал вслед за солдатами? Сидел бы себе за копной да стрелял из автомата по машинам, проносящимся по улице. А теперь - все…
Пробую ползти, но пули веером расстилаются передо мной, и я снова застываю на снегу. Представляю себе разбитое колено, рваную кожу и чувствую себя бессильным, беспомощным.
Вот и все!
Я кладу за пазуху пистолет, надвигаю на лоб капюшон и, не выпуская из вытянутых рук автомат, прижимаюсь головой к снегу, закрываю глаза и перестаю шевелиться. Нога болит, теплая кровь разливается от колена до паха.
Вдруг сквозь стрельбу доносится шум мотора. Я открываю глаза и вижу в пятнадцати метрах от себя бронетранспортер. Шесть фашистов в белых подпоясанных халатах, с ручными пулеметами в руках, стоят во весь рост, глядят по сторонам и время от времени стреляют то в одну, то в другую сторону, потом снова всматриваются в сад, во двор, в поле. Я жду, вот-вот один из них заметит меня и направит пулемет в мою сторону. Смертельная тоска овладевает всем моим существом, парализует мысль, волю, тело. Мне все становится безразлично. Я не вспоминаю прожитую жизнь, ни о чем не думаю, лишь чувствую, что пришло непоправимое.
Немцы так близко от меня, что одной очередью я могу снять их всех. Но что дальше? Я представляю, как бронетранспортер кинется на меня и раздавит своими гусеницами.
Бессильно и вяло движутся мысли. Почему же я не стреляю? Боюсь смерти? Но почему я не боялся ее сегодня ночью?
Вдруг стрельба с соседнего танка на мгновение прекращается, и до меня доносится стон пулеметчика, лежащего сбоку от меня. Я вижу, как фашист направляет пулемет в его сторону. И тотчас чувствую, как с меня спадает тяжкий груз вялости и напрягается воля. Молниеносно поднимаю автомат и стреляю, стреляю в гущу белых халатов до тех пор, пока не смолкает автомат. Бронетранспортер резко поворачивается и уходит, в кузове его не белеет ни один халат. Только ручной пулемет болтается у борта и выглядывает локоть повисшего на пулеметном ремне гитлеровца.
Я снова обессилен и изможден, но это бессилие от усталости и величайшего напряжения - оно приятно, чисто и радостно. Беспомощный, я снова чувствую себя хозяином боя.
Перед глазами движутся, движутся желтые круги, и я теряю сознание…
Я прихожу в себя от острой боли в ноге и с недоумением оглядываюсь.
Почему я в доме? Как я сюда попал?
Над моими ногами кто-то склонился. Когда человек поворачивается ко мне, я узнаю нашего фельдшера.
- Потерпите немного. Я сделаю вам перевязку, - говорит он.
- Чем кончился бой? - спрашиваю я.
- Теперь вам не до боя…
- Чем кончился бой? Выбили немцев из села?
- Нет, - смеется фельдшер. - Их разбили в селе. Ни один не ушел. Все лежат.
Радость распирает грудь, мне хочется рассказать, как я стрелял по бронетранспортеру, но вместо этого я спрашиваю, где тот боец, что лежал рядом со мной в саду. Но откуда фельдшеру знать это - ведь раненых подбирают санитары.
- Дайте шину! - кричит фельдшер и рассматривает рану. - Его лицо на миг становится тревожным, но он быстро берет себя в руки и спокойно говорит: - Мелочь! Через полтора месяца снова будете на фронте.
Я силюсь приподняться и взглянуть на рану, но он резким движением укладывает меня. Мне вспоминается первый день пребывания на фронте, когда этот же фельдшер успокаивал раненого командира нашего взвода. Он сказал ту же фразу: "Через полтора месяца снова будете на фронте". И я чувствую, как что-то страшное надвигается на меня…
Трудные переходы в бурные ночи, в мороз и ветер, по колено в снегу и весь тяжкий солдатский труд теперь предстают предо мной совсем в ином освещении… Месить снег на бесконечных дорогах, мерзнуть, не спать ночей, падать от усталости, но гнать врага со своей земли и идти вперед! Это я готов делать и сейчас, чтобы всегда была свободна родная земля.
1944–1946
Жизнеописание послушного молодого человека
Карабутеня́
1
Иоанн Иоахимович Карабут родился в мае 1903 года. Следует сразу же сказать, что юного Карабута никто не называл так, как было записано в церковной метрической книге, - Иоанн. Звали его обыкновенно Ивасем, Ваней, Ваньком и Иваном, причем в ранние годы его жизни последняя форма употреблялась только когда его дразнили.
После того как он научился ходить, стал выбегать на улицу и, таким образом, вышел за пределы семейной среды, возникла потребность и в фамилии. Но и тут его не величали так, как было записано в упомянутом уже акте гражданского состояния, - Карабут, а, принимая во внимание возраст, звали Карабутеня́. Больше того, говоря о нем в третьем лице, применяли местоимение "оно", а не "он", хотя он был несомненно он, что подтверждалось как фактическими данными, так и записью в помянутой метрической книге.
За первые четыре года своего существования Карабутеня приобрело определенный опыт и выработало совершенно определенные взгляды, быть может не столь широкие и глубокие, но, во всяком случае, достаточные, чтобы жить в обществе.
У него не было никакого сомнения в том, что есть боженька, который все знает и видит и основная функция которого - наказывать. Наличие этого верховного существа подтверждалось тем, что любая новаторская инициатива ребенка, вызванная, с одной стороны, природной живостью, а с другой - житейской неопытностью, пресекалась фразой: "Нельзя. Боженька накажет!"
Оно также знало, что нельзя болтать ногами, сидя на скамье или на стуле, а то умрет мама.
Что нельзя говорить непристойные слова, а то наколют язык иголкой. Правда, этого мать никогда не делала, но Карабутеня воспринимало все, что говорили старшие, как факт и потому очень осторожно повторяло дома новые слова, услышанные от старших братьев или от товарищей на улице.
Карабутеня верило, что если в среду, в пятницу и вообще в пост есть скоромное, то еда выступит на лбу.
То же будет, если съесть что-нибудь в воскресенье или в праздник до того, как выпустят из церкви.
Нельзя без позволения брать сахар и вообще сладкое.
Надо уважать старших. Нельзя говорить старшим - "врешь", "дурак", обращаться к ним на "ты", передразнивать и показывать им фигу.
С каждым днем и месяцем Карабутеня набиралось опыта, и его взгляды ширились, крепли, а иногда и менялись. Как правило, этот процесс сопровождался неприятностями. Например, мальчуган с готовностью слушался советов. Это было вполне понятно - ведь их давали старшие и родные. Однако на пятом году жизни Ивась убедился, что советов надо слушаться не всегда. Этот случай определенным образом отразился на его мировосприятии, и потому на нем следует остановиться подробнее.
Рядом с двором Карабутов стояла пустая хата. Их сосед-угольщик выехал, как тогда говорили, "на легкий хлеб", то есть попал в число переселенцев на Охмалу - так крестьяне называли тогда Акмолинскую губернию, - и его жилище служило теперь пристанищем для воробьев. Им теперь некого было бояться, и они издырявили сплошь соломенную крышу опустелой хаты. Хозяйское сердце Каленика Шинкаренко - первого богатея в селе, жившего по соседству и купившего усадьбу угольщика, обливалось кровью, когда он слушал чириканье воробьев и смотрел на дырки в крыше.
Но у детворы это громадное количество воробьиных гнезд разжигало охотничьи инстинкты и возбуждало сладостные мечты. Однажды ватага мальчишек и девчонок, убедившись, что на дворе у Шинкаренко никого не видно, решила осуществить свои мечты. Отряд, который, кроме Ивася, состоял в основном из многочисленных сыновей и дочек жившего напротив Карабутов Бражника, потихоньку прокрался на приобретенную Шинкаренко территорию.
Лачужка угольщика была жалкая, низенькая, приземистая, но все же добраться до стрехи без лесенки оказалось трудно. По этой-то причине Ивасю и выпала наиболее почетная и самая интересная задача - доставать яйца. Его, как самого маленького, поставили на плечи старшему в компании - четырнадцатилетнему Миките Бражнику, и Ивась с замирающим сердцем засунул руку в дырку под стреху. Нащупав теплый пух, он охрипшим от счастья голосом прошептал:
- Есть!
В другой дырке тоже было гнездо, в третьей - тоже… В каждом гнезде были теплые рябенькие яички, и каждый раз, как Ивась подавал их Миките, гурьба детей затихала, словно не веря такой неожиданной, невероятной, просто фантастической добыче.
Не обращая больше внимания на двор Шинкаренко, дети увлеченно продолжали свое дело, а в это время старый Каленик невзначай глянул в окно и увидел злоумышленников.
- Чтоб вам подохнуть! - заорал он так, что его старуха, не понимая, в чем дело, чуть не сомлела с перепугу. - Всю кровлю раздергают! От воробьев не убережешь, а тут еще этих разбойников принесло, чтоб им подохнуть, прости господи!
Он стремглав выскочил из дому и помчался на место происшествия.
- Ах вы, сукины дети! Вот я вам!
Ребятишки на миг оторопели от неожиданности, потом шуганули со двора с той же поспешностью, с какой за полчаса до этого снялись со стрехи перепуганные воробьи. Ивась бежал изо всех сил, и сердечко у него колотилось от страха при мысли, что он может отстать и попасть в руки разгневанного Шинкаренко.
- Бездельники! Ишь слоняются по чужим дворам! Всю кровлю оббили, чтоб вам подохнуть! - ругался хозяин, стараясь догнать детей.
Выбежав на улицу, юные охотники почувствовали себя в большей безопасности. Теперь они бежали уже не так быстро - расстояние между ними и стариком не уменьшалось. Кое-кто из ребят стал даже приплясывать, а Ивасю Микита посоветовал спустить штанишки, задрать рубашонку и показать противнику спину в том месте, которое уже не соответствует этому благородному наименованию. Все громко и с восторгом одобрили предложение Микиты, а Ивась, не понимая, почему никто не спешит сделать это сам, последовал совету, крикнув деду:
- Вот вам!
Этот поступок поставил Ивася в центр внимания и вызвал такое бурное одобрение юных Бражничат, на какое он и не рассчитывал. Впервые Ивась ощутил всю сладость славы и общего признания. Он стал героем, на него были обращены все взгляды, и это было очень приятно.
Старик, пожелав Ивасю, чтоб его хвороба сгноила, бросился за детьми с новыми силами, но они попрятались во дворе у Бражника.
Ивась был убежден, что на этом инцидент с Шинкаренко исчерпан. Он беззаботно играл с детьми в лошадки, в жмурки, в салочки, а когда мать позвала его домой - побежал вприпрыжку, не предвидя никаких неприятностей.
Мать говорила с ним ласково, пока не завела в чулан. Тут мальчуган увидел у нее в руке прут и почувствовал перемену настроения, но все еще не понимал, о чем речь.
- Ты деду Каленику что показывал? - спросила мать строго.
Ивась рассказал всю правду, глядя на мать доверчивыми детскими глазами.
- Разве так можно? - с укором проговорила мать. - Разве можно так со старым человеком? Перед ним все село шапки ломает, а ты - так! Разве можно?
Ивась все так же смотрел на нее своим открытым взглядом. Вдруг мать схватила сынишку за плечи, ткнула его голову себе меж колен и принялась хлестать прутом, приговаривая:
- Чтоб больше так не делал! Чтоб больше так не делал!
Первые удары давались матери нелегко, но дальше дело пошло, и Ивасю было выдано прямо пропорционально возрасту и богатству Каленика Шинкаренко и, кроме того, добавлено соответственно общественному положению Иоахима Карабута, который был учителем, - ведь о поведении детей в учительской семье надо заботиться больше, чем в обычных крестьянских семьях, потому что учительские дети должны быть примером для других.
Эта первая в жизни экзекуция произвела на мальчика гнетущее впечатление. Его не оставляло горькое чувство обиды на товарища, подавшего такой коварный совет. Он не понимал - и это было очень обидно, - зачем вообще его били. Если для того, чтобы он больше не показывал зад Каленику, так для этого довольно было и словесного запрета.
Спина ныла, и это настраивало на пессимистический лад. Мир казался мрачным, полным недобрых людей, а его собственная доля - самой несчастливой. Все у него в жизни складывалось хуже, чем у других. Все! У его братьев волосы под гребешком ложились, а у него торчали во все стороны. У братьев не было веснушек, а у него полно. А имя какое ему выпало! Иван! Никого не дразнят так противно, как его:
Иван, кабан, на капусте сидел,
Всех червей поел.
Вот про Миколу совсем не обидно:
А Микола, Миколай
Задрал ноги на сарай.
И все! А про него выдумали такие скверные, такие паскудные слова! Нет, на свете все устроено несправедливо! Ну правда, почему у него веснушки, а у других - нет? Почему именно у него чуб во все стороны?