Я бегу все медленнее и медленнее, замечаю, что подразделение, которое я несколько минут назад обогнал, теперь обходит меня. Шатаясь, иду еще несколько шагов, и вдруг все становится мне безразлично. Ложусь в снег, втягиваю голову в плечи, глаза у меня слипаются, и я засыпаю.
- Боец! Эй, боец! Замерзнешь, - звучит где-то сбоку.
Я весь дрожу от холода, но не встаю. Только зло берет, что разбудили.
- Замерзнешь, солдат! - снова кричит кто-то из колонны, и я отвечаю грязной бранью.
Однако холод поднимает меня с земли. Ноги затекли, я падаю, встаю и снова падаю. Потом, размявшись, бегу вперед и, обогнав колонну до середины, вижу на сером горизонте силуэты домов.
Село!
Я выбираю дом с дымком, в нем нет еще ни одного солдата, и, упав на солому, чувствую себя на седьмом небе.
Просыпается мальчик лет пяти и тихонько спрашивает у матери:
- Это наш дядя?
- Наш.
- Не немец?
- Нет.
Мальчик садится на печи и не сводит с меня счастливых глаз. Я роюсь в карманах и даю ему несколько конфет, но он не обращает на них внимания, а с восхищением смотрит на меня:
- Наш дядя!..
В комнату входит мой знакомый фельдшер. Он отряхивает с себя снег, счищает с бровей иней и взволнованно рассказывает о красноармейце, который заснул у дороги.
- Замерзнет ведь! И вместо благодарности за то, что разбудил его, он же меня отругал!
Смеясь, сознаюсь, что это был я…
- Неужели вы могли так выругаться?
- Мог, - и я рассказываю, сколько мне пришлось побегать сегодня ночью.
Женщина уговаривает мальчика уснуть, но он протестующе качает головой:
- Я сегодня не усну. Я буду смотреть на нашего дядю.
Фельдшер хватает мальчика на руки и крепко целует. Мать плачет.
- Как мы вас ждали…
Мог ли ребенок глядеть на нас такими счастливыми глазами, если бы нас не ждали в этом доме?
От фельдшера я узнаю, что наш полк простоит в селе часа три; надо пропустить вперед второй полк нашей дивизии.
- Вы знаете, мы идем на Харьков! - взволнованно говорю я фельдшеру.
- Похоже! А что? - равнодушно бросает он.
- Как что! Я же из Харькова!
- О, поздравляю, поздравляю! - Он крепко пожимает мне руку.
Я прощаюсь с мальчиком и его матерью и через двадцать минут рапортую командиру о благополучном прибытии.
Когда звучит команда: "Выходи строиться!" - у меня все тело ноет, словно побитое, в суставах тупая, тянущая боль. Какая нечеловеческая усталость! Но в глубине сознания шевелится радость. Я пробую вспомнить, перебираю в памяти события прошедшего дня.
Ага! Харьков! Мы идем освобождать мой родной город!
Старшего лейтенанта вызывают в штаб полка. Он возвращается с двумя деревенскими парнями.
- Кто хочет пойти на ликвидацию группы немецких офицеров?
Восемнадцать вооруженных до зубов фашистов вчера вечером засели в семи километрах отсюда и сейчас спят. Двое ребят сообщили об этом наступающим. Двое других отправились искать партизан. Если двинуться сейчас, то мы успеем захватить немцев, пока они спят.
- Кто пойдет?
Тело, кажется, перестает ныть, и боль в суставах исчезает.
- Я пойду.
Рассветало, когда мы, четверо разведчиков, в сопровождении двух парней, вооруженных трофейными винтовками, двинулись к хутору Маяк. Мы спешили, чтобы захватить немцев врасплох. Не обращая внимания на глубокий снег, мы шагали напрямик, одержимые одной лишь мыслью - не опоздать.
Серый холодный день без солнца только начинался, когда мы перешли глубокий овраг и присели под холмом, за которым лежал хутор.
Мы свернули самокрутки и прислушались. Абсолютная тишина. Одного из проводников посылаем вперед - выглянуть из-за холма. Не успевает он скрыться, как на хуторе поднимается бешеная стрельба. Нас словно ветром сдувает с места, и мы мчимся на холм.
Мы видим, как по хутору, стреляя, мечутся человек двадцать партизан.
Невзначай я поворачиваю голову вправо и замечаю четыре фигуры в белых халатах, мчащиеся по нескошенному полю. От хутора они за километр, от нас - метров за пятьсот.
- Убежали немцы!.. - констатирует проводник.
Четыре фигуры быстро поворачиваются к хутору, стреляют и снова бегут.
Мы открываем огонь из двух автоматов и четырех винтовок. Немцы падают. Мы кидаемся к ним, но через несколько минут они поднимаются уже подальше от нас и бегут, отстреливаясь на ходу. Снова огонь, и снова немцы падают.
- Сбегут!.. - говорит проводник.
- Я постараюсь, чтобы не сбежали!
Решать надо быстро.
- Будьте наготове, - говорю я тем, кто вооружен винтовками, - и как только немцы станут подниматься, стреляйте, не давайте им оторваться от земли.
Четверо с винтовками остаются на месте, а мы, два автоматчика, пригнувшись, мчимся к немцам.
До немцев метров двести, но нас двое, а их четверо. Надо бить наверняка.
От быстрого бега спирает дыхание. Рубашки мокры от пота. Мне кажется, что дышим мы громко, словно кузнечные мехи, и немцы вот-вот услышат.
Ложимся и ползем. Сухой бурьян царапает лицо, но я ничего не замечаю. Все внимание сосредоточенно на четырех фигурах, которые возникают перед глазами, мгновенье бегут и снова падают.
Проходит минут десять, а может быть, час - не знаю: я утрачиваю способность ощущать время. До немцев уже шагов сто. Мы приближаемся!
Пот заливает глаза, сердце от напряжения колотится так, что вот-вот выскочит из груди. Мы проползаем метров пятьдесят, может семьдесят, и вдруг слышим немецкую речь. Немцы говорят негромко, но мы отчетливо слышим. Я подаю знак товарищу и готовлю автомат.
Неожиданно близко, в тридцати или сорока шагах от нас, вырастают четыре фигуры в белых халатах, с полевыми сумками через плечо. Лица у немцев застывшие, напряженные, они стреляют поверх наших голов и не успевают повернуться, как грохот наших автоматов наполняет всю окрестность.
Немцы падают, а мы, не переставая стрелять, поднимаемся и бежим к ним.
Видно, теперь немцы лежат всерьез.
- Фу-у! - вдруг вырывается у нас обоих, и мы, шатаясь, подходим к беглецам.
Они не шевелятся. На белых халатах, увеличиваясь, медленно расходятся алые пятна.
Я вытираю вспотевшее лицо и вижу, что рука моя в крови.
- Ранен я, что ли?
Товарищ протягивает мне зеркальце, и я вижу в нем свое исцарапанное лицо.
Мы дожидаемся остальных, потом забираем документы, оружие и медленно направляемся на хутор. Нас встречают партизаны и население.
Ни один немец не ушел.
Теперь мы можем отдохнуть. Маршрут полка известен, и можно не торопиться.
После обеда крестьяне показывают нам путь, значительно более близкий, и на следующий день к вечеру мы нагоняем наш полк. А в своей памяти я запечатлеваю еще одну, четвертую ночь, которую бессовестно проспал с вечера до утра.
Еще трое суток дивизия движется прямо на запад, и я с волнением гляжу на карту - до Харькова восемьдесят километров.
Неужто я увижу свой дом? Харьков!
8
Полковая колонна еще стояла, заняв всю длинную деревенскую улицу, когда впереди прозвучала команда:
- Противотанковая рота, вперед!
Старшина, который посматривал на длинные ряды домов, по-хозяйски прикидывал, где лучше стать на квартиру, настороженно повернулся лицом к голове колонны.
Через минуту была передана новая команда:
- Разведка, вперед!
Мы добежали до двора, в который свернули пэтээровцы, и пошли за ними. Сад этого дома выходил в степь. Командир полка с офицерами штаба и командирами батальонов стоял в саду и вглядывался в поле, откуда к селу медленно ползли два танка. Пэтээровцы быстро устанавливали свои ружья.
Когда танки были от нас в полутора километрах, кто-то из пэтээровцев выстрелил. За ним громко заухало еще несколько противотанковых ружей. Танки разом повернули и быстро пошли назад.
- Эх вы! - разочарованно обратился командир полка к командиру роты ПТР. - Не могли подпустить поближе.
"Эх вы!" - кажется, говорил взгляд каждого из нас.
Мы постояли еще с полчаса, вглядываясь в степь, но танки не показывались. Командир полка махнул рукой, и мы нехотя ушли.
- Ну, теперь готовьтесь к завтрашнему дню! - сказал кто-то из офицеров.
Взвод занял хороший, просторный и теплый дом, но никто не ложился спать. Наконец, когда уже совсем стемнело, вернулся из штаба старший лейтенант и принес задание:
- Сегодня в разведку идут две группы. Одна - в сторону фронта, откуда появлялись танки, вторая - направо, во фланг.
Задание фланговой группы, куда попал и я, состояло в том, чтобы выяснить, не засели ли немцы на ближайшем хуторе, и, если нет, пройти дальше, до следующего села за восемь километров от места, где мы находились, и постараться взять там "языка".
Только выйдя из села, я вспомнил, что у меня не в порядке валенок: на подошве против большого пальца появилась небольшая дырочка, и туда помаленьку набивался снег. Восемь километров туда и восемь обратно - это шестнадцать. Валенок не выдержит. Не хотелось отморозить ногу и не хотелось говорить об этом старшему лейтенанту, который вел нашу группу. Сейчас дырочка маленькая, но что будет через пять - десять километров? Ругая себя за неосмотрительность, я все проверял, не увеличивается ли дырка, а ничто так не мешает идти, как ожидание, что вот-вот порвется что-то в амуниции.
Ночь выдалась темная, хутор появился перед глазами неожиданно. Я подошел к первому дому и толкнул дверь.
- Откройте!
В доме было тепло, пахло васильками и еще чем-то неуловимо приятным, как из крынки, в которой было свежее молоко. Старик хозяин обстоятельно доложил обстановку:
- У нас немцев нет! А дальше - стоят. Ночью аккуратно себя охраняют. В первом же дворе, как войдешь, - противотанковая батарея и два пулемета, - это старик видел сам. - В огородах тоже пулеметы. По улицам всю ночь ходят патрули, а возле дворов по-разному - где есть, где нет.
Мы внимательно слушали.
- Может, вам с огородов зайти? - сам с собой советовался старик. - Если б хоть видать было! А то в самый раз наткнешься на пулемет…
- Немцы или итальянцы?
- Немец.
Валенок оттаял, и я почувствовал, что портянка мокрая. Разулся и перемотал портянку на другую сторону.
Старик взялся проводить нас до села. Старуха, не говоря ни слова, серьезно, как в церкви, смотрела на мужа. Когда он надел тулуп, бабушка слезла с печи, вытащила из сундука белую женскую сорочку и без улыбки сказала:
- Может, натянешь на тулуп?
Потом подала белый платок повязать голову.
- Это же ты, бабка, себе на смерть приготовила.
- А теперь, может, пожить еще придется, - впервые улыбнулась старуха и, перекрестив всех, заперла за нами дверь.
Мы шли по дороге, совершенно не таясь. Ночью немцы боятся ходить, уверял старик. Когда мы, наметив план операции и распределив роли, свернули с дороги и пошли к огородам, я почувствовал, что палец вылез из валенка. Останавливаться было поздно. Я шел во второй паре спереди и думал не о задании, а о том, как помочь своему горю.
"Эврика! Нашел!" - мелькнуло в голове.
Я натяну на ногу рукавицу, а сверху драный валенок, а если нога в рукавицу не влезет - отрежу напальчник и надену его на палец.
И в тот же миг, разорвав тишину, прямо перед нами бешено застрочил пулемет. Я упал. Пулемет не смолкал, пули издавали короткий зловещий звук - как всегда, когда они вонзаются близко.
Не медля ни минуты, мы, все четверо, ползком ринулись к пулемету. Земляк и Кузьмин - в первой паре, я и Саша - в нескольких шагах от них.
Пулемет сделал паузу, тотчас застучали автоматы наших разведчиков, оставшихся позади нас. Захлебываясь, снова бешено застрочил немецкий пулемет, и мне казалось, что я чувствую силу, с какой вражеский солдат нажимает на ручки.
В пяти шагах от пулеметчика мы с Сашей останавливаемся. Пулемет неистовствует, я ничего не слышу и только слежу за тем, как, сливаясь со снегом, исчезают фигуры Земляка и Кузьмина. Пулемет дает очередь в воздух, это видно по отблескам, и смолкает. Теперь доносится лишь тяжелое дыхание людей. В напряженной тишине хлопает открытая рывком дверь дома, и в ту же секунду мы с Сашей бьем из автомата по дому, по дверям, по окнам.
Не снимая руки с затвора, я прислушиваюсь. Возле дома тихо, но с дальних улиц доносится шум растревоженного лагеря. Слышен галоп всадников, выкрики команд. Проползают, волоча темный сверток, Земляк и Кузьмин. Загорается зеленая ракета, и я успеваю заметить, как мои товарищи падают на пленного, закрывая собой его зеленую шинель. Ракета гаснет, но мы с Сашей продолжаем лежать, пока не стихает прерывистое дыхание тех, кто потащил "языка". И в этот момент я со всей остротой ощущаю, как тонка ниточка, связывающая меня с жизнью.
Снова взвивается ракета. Перед тем как уткнуться в снег, замечаю на пороге дома фашиста. Он лежит, свесив растрепанную голову через порог, вытянув вперед руки, словно пытается достать каску, шага на два откатившуюся от него.
Бесконечно долго горит ракета. Как только она гаснет, мы начинаем отползать. Слева от нас вспыхивают пулеметные очереди, но пули летят куда-то далеко в сторону. В перерыве мы снова слышим крик на улице и, кажется, шаги во дворе. Мы даем две короткие очереди по направлению звука и быстро отползаем еще.
Стрельба усиливается, теперь уже пулеметы бьют с двух сторон, но в поле фашисты не идут… На это мы и надеемся. Ведь немцы не знают, сколько нас. Может быть, тут притаилась целая рота автоматчиков? А выстрелы из темноты всегда страшны.
Когда мы отползаем от двора метров за двести, доносится знакомое завывание. Мина разрывается, и в свете ракеты прямо перед нами вырастает столб черного дыма. Пряча голову в снег, я слышу, как воздух наполняется разнотонным воем. Десять минут бушует сплошной огненный ливень. В зеленом свете ракет с молниеносной быстротой из снега вырастают и тотчас медленно оседают черные кудрявые вербы. Ракета гаснет, и кажется - огонь передвигается к нам. Мимоходом вспоминаю о своем большом пальце на ноге и понимаю: палец - это мелочь… Главное - куда продвинется выросший перед глазами лес черных деревьев.
Снова ракета, и я с облегчением вздыхаю всей грудью - мины рвутся все дальше и дальше.
Используя каждую минуту темноты, мы ползем вперед, туда, где только что рвались мины.
Внезапно гром разрывов стихает, и лишь пулеметы строчат со всех сторон. Теперь я пробую пошевелить пальцем и чувствую, как он болит. Болит, - значит, жив! О, палец - это вовсе не мелочь…
Вскоре смолкают и пулеметы. Мы с Сашей напряженно прислушиваемся. Нет, погони нет. Да и кто рискнет идти в неведомое?
На дороге мы все встречаемся. Старик жив, и я страшно этому рад. Мне кажется, что во всей сегодняшней операции самым страшным было бы принести старушке печальную весть. Развязываем пленнику ноги, и теперь идти нам легче.
Отойдя подальше от села, мы присаживаемся отдохнуть. Я, сняв валенок, растираю палец снегом, потом надеваю на него напальчник от рукавицы, обматываю портянкой и чувствую себя прекрасно.
Позади взвиваются ракеты, но теперь они нам не страшны.
- Неужто вы не боялись? - спрашивает старик.
- Некогда, дедушка, бояться, - пробуждается от задумчивости Земляк. - Надо ведь было его схватить, связать, потом тащить. Тут не до страху.
Старик недоуменно пожимает плечами и, глядя на гитлеровца, говорит:
- Как же это получилось? А может, я сплю?
По дороге я объясняю старику суть этой психологической операции. Идея моя, и я рад заполучить слушателя.
- Представьте, вы стоите на посту, вдруг подозрительный шум. Все ваше внимание сосредоточивается на месте, где что-то шевельнулось. Прибавьте еще выстрел из темноты, да по вас, способны вы будете оглядываться? Вряд ли. Когда часовой слышит впереди выстрелы, он уже не может отвести глаз от места, откуда стреляют. А если часовой сам начнет стрелять, он не слышит, когда к нему подкрадываются. Так что взять часового, когда он стреляет, легче легкого.
- Легко-то легко, - соглашается старик, - да боязно, чай!
- Верно. Мешает только страх. Не надо бояться, и победа ваша. А что мины нас не зацепили, так ведь солдат не без счастья…
- Воистину - смелого пуля боится, - убежденно говорит старик и обращается к немцу: - Ком, ком, пан!.. Яйки, млеко, масло? У-у, чертяка!
На хуторе я захожу к старику подшить валенок, а остальные быстро шагают вперед.
Пятый час утра, бабуся растопила печь. Пока сушатся портянки, я кое-как пришиваю к подошве заплату.
Заходит соседка с немым вопросом в широко раскрытых глазах, долго глядит на меня, потом на стариков.
- Наш, не бойся, - смеется старик, - разведчик.
У женщины глаза сразу становятся блестящими, она подходит ко мне и целует небритое лицо.
- Первенький наш!
Мне неловко, но женщина не замечает этого и гладит меня по голове, ощупывает одежду.
- Наш!
Через полчаса набивается полный дом народу.
Я уже позавтракал, зарядил два автоматных диска, мне пора уходить, а люди просят побыть еще хоть немножечко.
- Только поглядеть! Два года не видали.
На дворе совсем рассвело, когда наконец я вышел из дома.
Приближаясь к селу, где стоит наш полк, я слышу подозрительные разрывы. Иду быстрее и вижу, как четыре самолета заходят над селом, снижаются, взмывают вверх и снова заходят над селом.
У самого села один самолет пролетел прямо надо мной. Останавливаюсь, стреляю из автомата и какую-то секунду провожаю самолет взглядом.
Нет, не падает.
Я поворачиваюсь, чтобы идти дальше, и от неожиданности делаю шаг назад. Прямо передо мной, в радиусе метров двадцати, фонтанами взмывает снег.
Шрапнель?
Шум мотора заглушил взрыв. Мне становится весело.
- Так ведь убить можно! - кричу я вслед самолету и продолжаю свой путь.
Когда я вхожу в село, воздушный налет уже заканчивается, по улице пробегает пехота; занимая оборону на огородах, тянут станковые пулеметы. Меня охватывает тревожное возбуждение. Прохожу еще с полкилометра и останавливаюсь.
"Снова в резерве штаба полка", - мелькает мысль, и я сворачиваю в первый же двор.
В саду, зарывшись в снег, у двух пулеметов сидят бойцы и посматривают на пустое поле. Наступление ожидается с той стороны, где вчера появились вражеские танки. Я сажусь рядом с пулеметчиками и закуриваю. Тихо. Село словно вымерло, притаилось. Молчат в садах пулеметы, пушки, бойцы. И тишина эта угнетает больше, чем канонада.
Я разгребаю снег и ложусь на живот, положив голову на руки. Теперь я чувствую, как устал и как гудят ноги. Под веками словно песок. На миг закрываю глаза, чтобы отдохнуть от белой утомляющей пелены снега, и уже не могу открыть их.
…Я в Харькове в своем райвоенкомате.
- Закройте форточку, - говорю я девушке, которая сидит у стола и разбирает бумаги.
Но она не обращает на меня никакого внимания, вынимает из конвертов листки и раскладывает их на столе. Я сижу, положив голову на руки, понимая, что надо самому встать и закрыть форточку, но не в силах сдвинуться с места.