Да, умный человек не может быть не плутом... - Пушкин захохотал. - Какой язык! Это - на века!
- Расскажите, расскажите нам о Грибоедове, - попросили барышни. - Мы тоже что-то слышали!
- Неправда, что его честь была как-то замарана, - вмешалась Прасковья Александровна. - Я прекрасно знаю эту дуэльную историю...
Друзья никого не замечали, не в силах оторваться друг от друга. Вспоминая прошлое, они снова пришли к началу, к лицею. Ах, Боже мой, когда всё это было! В первый же год на белой доске, выставленной в зале, золотыми буквами вывели имена отличившихся в учении и поведении. Их в этом списке не было, зато уже тогда ими владела страсть к поэзии! Наизусть знали они изданное Жуковским собрание русских стихотворцев. А приезд Державина! Великий старец предрёк новую славу России.
- Расскажите, расскажите нам о Державине! - приставали барышни. - Ну, какой был Гаврила Романович?..
- Мне довелось его видеть, - сказала Прасковья Александровна. - Да, и не раз, в Петербурге, и государственным деятелем, а не поэтом.
Но барышни хотели наконец обратить на себя внимание. Они принесли альбомы. Дельвиг вписал Аннет:
Всегда в пути моём тяжёлом
Судьба мне спутницей была,
Она мне душу отвела
В приюте дружества весёлом...
Пушкин вписал Зизи:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живёт;
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, всё пройдёт;
Что пройдёт, то будет мило.
Их не отпускали, сажали за стол, хотели им петь, затевали танцы и, наконец, взяли клятву, что они приедут на следующий день...
Кто лучше Дельвига мог бы помочь составить Собрание? Подражать Жуковскому, издавшему в прошлом, 1824 году стихи в трёх томах? Сохранять, как он, жанровое деление, идущее из XVIII века? А может, смело вносить изменения или нужна осторожность?..
- Но что значит послания, - рассуждал Пушкин. - Одно дело - классические послания, другое - Лирические, интимные, в стиле Вольтера и Грессе. И уж вовсе отличны послания в новейшем романтическом духе. Также и элегии - составляют ли они нечто единое?
Он хотел сплести понятие жанра с содержанием, с настроением и даже в каждом разделе показать поэтическое развитие, этапы творчества... Трудный вопрос, решили передать его на суд многоопытного Жуковского. Всё же Пушкин полагал чрезвычайно расширить отдел "Разные стихотворения" и поместить в него и часть посланий, и несколько элегий, и несколько просто лирических пьес.
- Но каждую пьесу, - взволнованно рассуждал Пушкин, - я бы желал видеть на отдельном листочке - именно как у Жуковского, - но без этих условных пёстрых значков, линий и чёрточек. И наконец, эпиграммы. У меня их десятки. Значит, многовато. Тем более, как сказал Шамфор, "Tous ceux contre lesquels j’en ai fait sont encore en vie".
Дельвиг слушал, соглашался, но сделался как-то особенно рассеян.
- Что с тобой, Тося?
Дельвиг мялся, смущался, протирал стёкла очков, потом, вздохнув, признался:
- Ведь я женюсь, Француз. Уж так получилось. Сам не знаю, а сделал предложение... - Казалось, он и сам был удивлён.
Пушкин всплеснул рутами:
- На ком же? Барон! Тося!
- Видишь ли, так получилось... На дочери сенатора Михаила Александровича Салтыкова.
Пушкин опять всплеснул руками:
- Так ведь это тот самый Салтыков, который был почётным членом "Арзамаса", нашим почётным гусем! Значит, ты умница: выбрал из нашего лагеря. Как же её зовут?
- Софья... - Дельвиг стыдливо прятал глаза.
- Софья! Как у Грибоедова в "Горе". Хороший ли это признак? Но дай я тебя поцелую. Как же ты будешь хорош под венцом, милый Дельвиг! Жаль, я не буду твои шафером!
- Знаешь, я хоть и рад, но предвижу большие хлопоты...
- Дай обниму тебя, Тося!..
- Эти жениховские хлопоты очень мешают заниматься "Северными цветами"... Я посеял эти цветы и хочу, чтобы oral росли и благоухали.
- Но как же ты решился? - спросил Пушкин с тихой, нежной улыбкой. Вопрос был не простой, вопрос был и о самом себе.
И Дельвиг постиг тайный смысл.
- Общая судьба, Француз. Видишь ли, ты уехал, к Баратынскому я лишь изредка наезжал в Финляндию, иногда и он приезжал в Петербург. Плетнёв - занятой человек. Подружился я было с поэтом Коншиным - так ведь он дилетант. Ну и... скучно, знаешь... А тут... тут... - Он взглянул на Пушкина беспомощными глазами. - Знаешь, что мне сказала невеста? Что считает меня очаровательным мальчиком в очках. А я ей читаю стихи!
- Дай я поцелую тебя, Тося... Но... тебе не страшно? - Ах, что им готовит судьба!
Дельвиг пожал плечами. Неужто им не дозволено то, что дозволено всем?
Откровенность вела к откровенности.
- Жанно не скрыл, наконец, тайное общество. И кажется, готовятся.
Но Дельвиг опять лишь пожал плечами.
- Не наше это дело, Француз. Революции, контрреволюции, деспотизм, тираны - не наше это дело.
- Мне обидно: братья, друзья - а меня отстранили. Хотя мой образ мыслей вполне изменился...
- Не наше это дело, - повторил Дельвиг. - У нас своё предназначение. Или ты хочешь удела Андрея Шенье?
- Нет! - воскликнул Пушкин. Сгореть в пламени революции, как юный французский поэт, не свершив великое, не осуществив зрелое, не оправдав заветное... - Нет!
...Как летят дни! Вот уже и промелькнуло полмесяца, вот уже стоит у крыльца запряжённая коляска.
Жительницы Тригорского в это утро спозаранок приехали в Михайловское проводить полюбившегося им поэта.
Весна наступала необоримо. Скромная Сороть разлилась, затопив противоположный пологий берег, и в бурном её течении трещал и звенел лёд. Стремительно, будто обезумев, носились грачи. Пели жаворонки.
Дельвиг в шинели с капюшоном и в шляпе, сутулясь, сидел в коляске. Пушкин прямо в руки сунул ему пакет: переписанную набело вторую главу "Евгения Онегина" и тетрадь для Собрания стихотворений.
- Барон! Дельвиг! - Зизи крутилась возле коляски. Она не на шутку успела влюбиться. - Пожалуйста, вот, ещё одно... - Она раскрыла альбом.
- Прощайте, красавицы Гор, - равнодушно сказал Дельвиг.
- Передай Льву, - наставлял его Пушкин, - мне нужны "Записки Фуше", "Cours de litterature dramatique" Шлегеля, "Don Juan", шестая песнь, издана Гонтом в тысяча восемьсот двадцать третьем, вместе с седьмой и восьмой, Вальтер Скотт во французском переводе - я писал ему, и не один раз!
- Хорошо, - сказал Дельвиг. - Я передам Льву.
- Барон, - просила Зизи, - вот мой альбом, вот карандаш.
Громко прокричал петух.
- Это к добру? - спросил Дельвиг.
- Что? - не поняла Зизи.
- Арина Родионовна, родная, петух - к добру?
- Поезжай, милый. Небось!..
- Передай Льву, - наставлял Пушкин, - чтобы не выходил в отставку, потому что припишут вредному моему влиянию... Вообще он мне пакостит: идут списки стихов - кто же станет их покупать?
- Я зайду к твоим, - сказал Дельвиг. - Но, знаешь, мне неприятна затянувшаяся ваша ссора. Твой отец убит этой ссорой и клялся мне, что, напротив, хотел облегчить тебе судьбу... Твоя мать скорбит...
Пушкин нахмурился. Душевная рана всё ещё кровоточила.
- Трогать, что ли? - спросил Пётр, сидевший на козлах. - Не успеем, барин, до Пскова засветло.
- Я зайду к твоим, - повторил Дельвиг.
- Ах, барон, если бы ты знал, какой трудный, тяжкий путь я прошёл. Ныне я совсем не тот, что был когда-то.
- Подушечку-то подложи, ясный мой, - сказала Арина Родионовна.
- Почему ты редко мне пишешь, барон? - чуть не плача спросил Пушкин.
- Почему? - глубокомысленно ответил Дельвиг. - Потому, Француз, что я не люблю писать письма - ты понял?
- Я понял, - уныло сказал Пушкин. Опять он оставался один.
Пётр ударил кнутом по лошадиному крупу. Прощальные крики, слёзы, платочки. Коляска покатила к открытым воротам.
XXVI
Прогулка в первой половине мая 1825 года.
Жизнь возрождалась, порхала, пела, цвела, а в нём - и это случалось нередко - сгустилось ощущение ранней смерти. Всё может быть, каждому свой удел. Вот недавно по соседству неожиданно умер помещик - и не старый, и семейный, и не на дуэли, и не упав во время псовой охоты с лошади, а внезапно, в мягкой и тёплой постели.
Вороны перелетали с ветки на ветку, скворцы строили гнезда, самцы звали самок, лес звенел птичьими голосами, а с озёр доносились протяжные крики диких уток. Он сорвал свежий, жгуче-зелёный листик - в нервном трепете его пальцев остро запахла клейкая масса...
Но постепенно на душу снизошло успокоение. Каким он - не так уж давно - приехал в Михайловское? Даже трудно было поверить в озлобленность, скепсис, недоверие ко всем и недовольство собой, которые тогда им владели. И вот - поэтический труд возродил его. Уединение оказалось плодотворным. Нет, жизнь ещё не окончена...
Ах, Боже мой! Он огляделся. Вороны в развилках деревьев искали места для тяжёлых своих гнёзд, а лёгкие, вёрткие грачи, пеночки, щеглы будто знать не хотели тягот. Барабанили дятлы. Лес ещё был прозрачен, но уже усыпан юной, жадной прозеленью. Да, верная вековым нерушимым законам, природа жила своей независимой жизнью - прекрасной и безразличной к мученьям, сомненьям и горестям человека.
Возрождённый из пепла Феникс... Тихая радость жизни овладела им. Сладостное чувство! Звуки, ещё не обретшие мелодию, песня, ещё далёкая, не донёсшая раздельные слова, ещё не воплотившаяся в гармонию. Захотелось стихов.
В том-то и дело, что смерть перечеркнула бы всё - надежды, помыслы, плоды раздумий, - не дав раскрыться неповторимой тайне, которую он носил в душе.
Об этом был уже стихотворный замысел. О любимом поэте Шенье, погибшем в катаклизмах общественной жизни.
Горестная и поучительная судьба - и перекликалась с его собственной.
Замысел захватал его. Чувства, овладевшие им, томили желанием перелиться в стихи. Он поспешил домой.
...В сенцах гомонили девки, которых Арина Родионовна выпустила из светлицы погреться на весеннем солнышке, - он стремительно прошёл мимо них.
Вот его стол, его тетради. Он обмакнул перо в чернильницу.
За окном чирикали воробьи. Прилетела пёстрая бабочка и села на куст.
А он перенёсся в королевский зал для игры в мяч, "Le Ien de paume" Шенье - и потекли бурные события: лживая клятва - взятие Бастилии - призывы Мирабо - прах Вольтера в Пантеоне - Декларация прав - провозглашение республики - Конвент и Робеспьер - казнь Шенье на тридцать первом году жизни... И что же осталось от поэта? Даже затерянные плоды недозрелого его таланта отысканы лишь несколько лет назад...
Какой замысел! Он о французском поэте, певце мирных нег, но и о нём самом, Пушкине. Страх, что заключение в глухую деревню убьёт его гений. Горечь от бесплодных призывов к свободе - неизбывное разочарование, заставившее его написать "Свободы сеятель пустынный...". И собственная непреклонная гордость перед ударами, обрёкшими его на изгнание и затворничество.
Перо - короткое, изгрызенное, плохо очиненное - вывело, брызгая чернилами, заглавие: "Андрей Шенье в темнице". Он хотел показать поэта в ожидании казни. Но нет, начать нужно не с этого - с мрачных подробностей неизбежной табели: "Поэта ждёт мятежная секира - Заутра казнь: поэта ждёт секира - Подъялась вновь усталая секира..."
Он не хотел останавливаться на отдельных словах - всё это потом, потом, в длительном, изнуряющем, почта не имеющем границ труде, - а пока важно начертать общий образ.
...Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
В этих строках была заветная мысль, с некоторых пор тревожившая его: не ведёт ли победа революции во имя свободы к ещё более ужасной тирании? Разве не был наслышан он о французской революции от важного свидетеля - Карамзина? Разве не преподавал им в лицее француз де Будри - не кто иной, как брат самого Марата?
И всё же гордый поэт остаётся верен себе.
Теперь о жестоком и неумолимом его гонителе, о тиране, о русском царе Александре:
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.
И час придёт... и он уж недалёк:
Падёшь, тиран!
Вырисовывались несколько частей длинного стихотворения: монолог героя в темнице Сан-Лазар, прощание с жизнью, завещание друзьям беречь его рукописи - и заключительная сцена казни:
Шествие безмолвно. Ждёт палач.
Но дружба смертный путь поэта очарует.
Вот плаха. Он взошёл. Он славу именует...
Плачь, муза, плачь!
Таково было новое его творение. Оно было и поэтическим ответом на прекрасные, тронувшие его до слёз строки Рылеева в "Полярной звезде":
Погибну я за край родной, -
Я это чувствую, я знаю...
Да, жертва ради общественного блага прекрасна. Но есть иная, ещё более высокая, священная жертва, которую на поэта возлагает Аполлон.
Новое стихотворение конечно же следовало включить в Собрание.
XXVII
В конце мая он отправился на ярмарку в Святые Горы.
Знакомая красочная пёстрая картина! Под высокими монастырскими стенами, на гостином монастырском дворе, на монастырском поле вдоль большой дороги на Новоржев - всюду лавки, наскоро сколоченные лари-балаганы, дощатые сараи, шатры и кабаки. Торгуют с бесчисленных возов. Гудит и бурлит толпа, полощется яркий ярмарочный флаг.
И он окунулся в эту толпу, в волны людского моря. Вот она - Россия! Зачем выдумывать её? Он любил её такой, какой она была на самом деле. И разве может истинный поэт выдумывать свою родину?
- Сбитень горяч! Кипит, горяч! Вот сбитень, вот горячий!.. - кричат разносчики.
- Торг счёт любит. А даром скворец гнезда вьёт... - гудит бас торговца.
Ну как не записать! Ведь в этих словах трезвый и лукавый русский ум, острый и живописный народный слог! Вокруг настоящие золотые россыпи речи...
А нищие-слепцы просят подаяния. Они гнусавят:
Господь Бог тебе заплатит,
А святые ангелы с небес занесут,
Что твоей душеньке лучше надо быть.
- Ну как вы живете, братцы? - обратился к ним Пушкин.
Сразу сообразив, что напали на щедрого барина, нищие окружили его.
- Живём, барин, хорошо живём. На голом - что на святом: нечего взять... Мы богатства не ищем - и снять с нас нечего, значит, и убить нас некому... Будешь богат, будешь и рогат!
Ну как не записать!
На знаменитую эту ярмарку съехалось множество помещиков - из Новоржева, Опочки, Острова, со всей округи. Сидя в своих колясках, с удивлением разглядывали они небольшую фигуру странного поэта, с которым конечно же давно успели познакомиться - кто в Михайловском, кто в Тригорском: поэт был в ситцевой красной рубахе, подпоясанной голубой ленточкой, в широкополой соломенной шляпе и с увесистой железной палкой в руках - несомненно, странная фигура!
Он не стоял на месте - рыскал в толпе, прислушивался, записывал, щедро раздавал денежку. Он присматривался к юродивому - высокому сухощавому старику с небольшой седой бородой, одетому в лохмотья. Тот дерзко кричал сановитому барину:
- Государь и тот стоит с открытой головой, а ты в шляпе! Вот скажу: не жди, не жди, убирайся с глаз долой, - ты и помрёшь вскорости!
И что же: помещик, да и в толпе вокруг - все испуганно поснимали шляпы и картузы.
Юродивому совали грошик - нет, денег он не брал.
- Одари куском хлеба!.. - просил он.
Смысл его слов иногда был тёмен, и это особенно действовало на толпу.
Юродивый выкрикнул:
- Муж у тебя не по мысли, дом не на месте! - И бросился прочь большими прыжками.
А женщина-мещанка остолбенела, поражённая.
И в воображении Пушкина вырисовалась уже задуманная сцена с юродивым в "Борисе Годунове". Юродивому он хотел отвести важную роль - большую, чем была в "Истории" Карамзина. Значит, нужно было из Петербурга просить всевозможных известий о знаменитых юродивых...
Вот ходит офеня, увешанный лубочными картинками, с ящиками, набитыми гребешками, запонками, зеркальцами. Вот мужики уселись в стороне от дороги, повынимали из холщовых мешков краюхи, лепёшки, яйца - пьют сивуху и закусывают.