- Не могу-с, дела!.. Счёл бы за честь... - И, как бы извиняясь за причинённое беспокойство, сказал вкрадчиво: - Не пожар! - Но, опять с любопытством взглянув на Пушкина, добавил: - Однако и медлить не след...
Какая буря разразилась после его отъезда! Сергей Львович хватался за голову, верный камердинер Никита Тимофеевич поддерживал его под локоток. Надежде Осиповне даже сделалось дурно - горничная подносила нюхательную соль.
- Я говорил! Я предупреждал! - восклицал Сергей Львович. Гербовая бумага всё ещё дрожала в его руке. - И вот - дошло до полиции. Всему уезду известно. Позор гербу Пушкиных!
Надежда Осиповна очнулась, и во взгляде её блестящих глаз, обращённых на сына, был то ли нервический страх, то ли горький упрёк.
Пушкину хотелось выбежать из дома, вскочить на лошадь и ускакать. Руки он всё ещё держал скрещёнными на груди. Толстые его губы будто напряглись и раздулись.
Как всегда в критических случаях, послали в Тригорское за Прасковьей Александровной.
Сергей Львович не мог успокоиться.
- Я миролюбивый человек, - говорил, обращаясь к стенам, к людям, к небесам. - Моё сердце открыто всем - и вот награда! Моя репутация замарана, моё положение сомнительно - я принуждён избегать общества!
- Вы - избегать общества? - Безнравственный сын не удержался от иронии.
- Да! Мне больно говорить, но да, да! - Он перевёл дыхание. - Здесь, среди деревенских занятий, я нашёл счастье. Теперь я лишён покоя! Но разве когда-либо имел я покой? Все мои мысли направлены были на счастье моих детей... Если дети благополучны, я сам счастлив даже в этой бедной хижине!
Пушкина взорвало.
- Вы! - закричал он. - Вы обрекали меня всегда, всегда на полную нищету! Вы, вы, мой отец, сколько стыда и горечи довелось мне испить...
- Не забывайтесь, сударь, вы говорите с отцом! - Голос Сергея Львовича сделался совсем тонким. - Я прозорлив, это... le dernier jour d’un condamue!
Слова Сергея Львовича вызвали гневные возгласы Пушкина, но совсем потрясли нежную Надежду Осиповну. Она заплакала.
- Ты попадёшь в крепость. Да, с твоим характером, с твоими взглядами - Боже, что же делать, я поняла: ты попадёшь в крепость. Que deviendrais - je, situes a la forteresse?
Между тем Лёвушка принял решение:
- Мы вместе поедем в Псков!..
- Нет! - вскричал Сергей Львович. - Нет, только не это! Ты должен понять: молодому человеку, который начинает служить, нехорошо появляться в обществе... ссыльного. Да, да! Мне больно так говорить, но ты не поедешь, Лев!..
Вот тут-то Пушкин испытал настоящую ярость. Его унизили в глазах брата! Он уже не мог сдерживаться. Сергей Львович замахал руками, будто отгоняя жалящих слепней. Надежде Осиповне снова сделалось дурно.
Пытаясь успокоить брата, Ольга взяла его за руку и шепнула:
- Le despotisme de nous parentes... - Она была на его стороне.
Наконец появилась Прасковья Александровна. В объяснениях, жалобах и попрёках Сергей Львович не закрывал рта полчаса. Пушкин терпел.
- Ну и что? - сказала решительная соседка. - Ну и поедет.
И все будто очнулись. В самом деле: что такого нового произошло?
Лёвушка заверещал, припрыгивая на месте:
- Я поеду... Мне скучно...
Когда Лёвушка говорил, на лицах родителей появлялось умилённое выражение. Проделки юноши всё ещё воспринимались как детские проказы.
- Horriblement, - увещевательно сказала Надежда Осиповна своему любимцу.
- Я объяснил, - внушительно изрёк Сергей Львович.
- В чём дело? Алексей возвращается в Дерпт. - Прасковья Александровна разрубила и этот узел.
Однако остались тонкости. О том, что Алексей Вульф спешит к началу занятий, конечно же все знали; Пушкин несколько дней назад снабдил его дружеским письмом и стихотворным посланием к поэту Языкову. Но в чьей же коляске теперь поедут до Пскова?
- Александру нужно вернуться - не так ли? - В этом доводе Прасковьи Александровны был резон.
- Ну хорошо, - сказал Сергей Львович. - Кстати, я решил продать пустошь... - Многочисленные хозяйственные заботы лежали на нём.
- Да вы что, Сергей Львович! - изумилась Прасковья Александровна. - Ведь пустошь эта не ваша, а Шелгуновых!
- Вот как? - удивился Сергей Львович. - Эй, Михайло! - крикнул он Калашникову. - Понял?
...Выехали на рассвете, так, чтобы успеть засветло добраться до Пскова. После вчерашней затянувшейся попойки хотелось спать - и в самом деле, бесчувственно тряслись, приткнувшись по углам задней скамьи. Очнулись, когда солнце стояло уже высоко.
День был непогожий. Не поднять ли верх коляски? Но дождя пока не было. Назад, к Михайловскому и Тригорскому, вдоль дороги убегал всё тот же пейзаж: холмы, овраги, рощи, поля...
- Итак, снова частная и прикладная математика, метафизика, естественная история, география, - вздохнул Вульф. - Наша университетская библиотека весьма богата, но лаборатории тесны... Некоторые профессора основательны - например, Эверс: получил образование в Германии и сроднился с натурфилософией... Другие же насмешничают и дерзят. И вот мы договорились и одного такого освистали и выгнали. Меня заметили, как зачинщика, и посадили на хлеб и воду. Зато меня ожидал триумф!
Пушкина болтовня с молодым приятелем отвлекала от тоски и скуки.
- Всё же несколько лет университета! Признаюсь, я недоволен своим воспитанием. Где я воспитывался - во Франции или в России? Вот и навёрстываю, отрастил бороду. - Бакенбарды Вульфа густо разрослись. - Благо делать больше нечего, - добавил он с горечью. - Профессора лекций своих не диктуют, - продолжил Вульф. - Нужно успеть схватить суть, опуская отступления и всякие подробности. Вот и выработался навык: писать быстро. А ведь в Германии литографированные записи лекций! Почему мы во всём отстаём? Образование классическое - вот что нужно! Но как раз его я не получил... Maman желает, чтобы после университета я выбрал службу по дворянским выборам. Но сам я предпочитаю военную. - Вульф помолчал. - Признаться, я уезжаю из Тригорского без особых сожалений. У меня трудные отношения с матерью.
Пушкин встал на защиту Прасковьи Александровны.
- С годами, - сказал он, - вы поймёте, как редко встречаются умные женщины... У вашей матери живой, ясный и практичный ум - с ней можно поделиться своими заботами. И при этом она воистину образованна.
- Моя мать властная, не всегда справедливая и раздражительная, - возразил Вульф. - Я её очень люблю, но, согласитесь, жить с ней трудно... Конечно, по-своему она замечательная женщина. Но вот она занимается с моими сёстрами. Что может быть хорошего, если занимаются на выдержку: выучить от листа до листа? И на моих сестёр уже один её голос наводит трепет. И что же? Они делаются скрытными, неискренними... это портит их нравственность.
- Хотите знать моё мнение? - сказал Пушкин. - Они не стоят её.
- А вы знаете, что у моей матери была сестра? Другой характер! Её погубила страсть. Против воли родителей она вышла замуж за двоюродного вашего дядю Якова Исаковича Ганнибала, но вы знаете: он и всегда был человеком неспокойным, и вскорости она умерла...
- Мы с вами почти родственники, - усмехнулся Пушкин. - Слушайте, в рождественские каникулы тащите Языкова!
- О, Языков! - с восхищением сказал Вульф. - Он в самом центре русской колонии: знаменит и имеет богатые средства! Он поэт нашей бурсатской жизни. А как же! Du jugend muss austoben. У него есть стихи об одной девушке: "Порой горят её ланиты, порой цветут её уста, и грудь роскошна и чиста..."
- Он подаёт великие надежды, - с полной благожелательностью сказал Пушкин. - А моё письмо и стихи вы не забыли?
- Как же, в портфеле! "Издревле сладостный союз поэтов меж собой связует: они жрецы единых муз; единый пламень их волнует..." Когда я читаю стихи, я невольно подражаю манере Языкова.
- Пока вы приедете к нам, я сдохну здесь с тоски! - Боль с такой силой вдруг прозвучала в голосе Пушкина, что Вульф взглянул на него с удивлением.
- Нет, здесь вполне можно жить, - ответил он. - Соседи, их жёны и барышни...
- А что, если я удеру через Дерпт за границу? - Такая идея явно поразила Пушкина.
- Это вполне, - сказал Вульф. - Дерпт на кратчайшем тракте, от него рукой подать до Германии, и каждый год множество путешественников.
- Но каким же способом...
- О, способов много! Например, я отправляюсь за границу - об этом, кстати, я почти договорился с матерью, - а вам достаю паспорт на имя слуги!
- А я испрошу разрешение на лечение в Дерпте! - Идея увлекала Пушкина всё больше и больше. - Мы с вами договоримся, как письменно сообщаться. Например, вы пишете: "Издание моих сочинений в Дерпте" - значит, условия для меня благоприятные. Или я пишу: "Сообщите мнение цензора" - это значит: мнение обо мне властей...
- Дерпт - чистый городок, - принялся рассказывать Вульф. - Домики-близнецы, и все с высокими крышами. На мостовых - брусчатка. Снимаешь квартиру, понятно, со столом - всякие Fleischbriihes, Brisolettes...
Остановились у станции. Пока Пётр охаживал и поил лошадей, вошли в бревенчатый домик. Станционный смотритель поклонился, но книга не подал: те, кто ездил на "долгах", ехали сами по себе, - и предложил закусить. На большом дубовом столе среди деревянных чаш валялись остатки хлеба. Заказали кашу и поросёнка. У окна этакой скромницей сидела дочь смотрителя и вышивала подушку стеклярусом.
Садясь в коляску, обменялись впечатлениями:
- Мила!
- Чертовски мила.
И сразу начался разговор, который не мог не увлечь молодых людей.
- Здесь можно жить, - сказал Вульф. - Барышень в окрестностях множество. Всё лето я не слезал с седла - делал набега...
У него была своя система!
- Вначале я придерживаюсь платонической идеальности, потом перехожу к вещественности. Сначала меня обвиняют в высоком мнении, потом составляют ясное понятие. Да, я самовластен, нетерпелив, вспыльчив - таким я выставляю себя.
У Пушкина тоже была система: важно воздействовать на воображение, разгорячённое воображение приведёт к желанной развязке.
- Я не тешусь надеждами славы или даже честолюбия, - признался Вульф. - Женщины - главный и почти единственный двигатель души моей... Правда, я даю обет не молиться разным божествам, но что делать: в одной я нахожу одно, в другой - другое... - Когда он заговорил о женщинах, его глаза подёрнулись поволокой и полуприкрылись веками.
Пушкин почувствовал в Вульфе приятеля-единомышленника.
- Однако, - проницательно заметил Вульф, - в неспокойных этих отношениях нужно хладнокровие, а вам африканский ваш темперамент конечно же должен мешать. Многие ли женщины имели над вами власть?
Пушкин всегда нуждался в наперснике. Теперь он нашёл его в Вульфе. Увы, женщины до сих пор оказывают на него, Пушкина, неизъяснимое действие. Он влюбчив - и многогрешен. Но какова несуразица Создателя! Ведь если разобраться, что же нас так неудержимо влечёт? И поразишься: стоит ли это стольких хлопот? И всё же в таинственном и заповедном этом мире случалось так, что он возносился до небес, но, бывало, падал на самое дно... Однако... Он должен признаться, есть одна. Произошло это в Крыму. Не произошло, а просто открылось, вот именно - открылось: в грешном сем мире всё же существует совершенство. Теперь, за далью стольких лет, острые муки любви угасли, сама же любовь всё жива. Сам он уже не тот, кем был. Но тогда, тогда!.. Ему нужен был идеал. И вот именно в ней открылось... Она. Но он не назвал имени - это была тайна его души.
- У меня тоже есть идеал, - сказал Вульф. - Кузина Анна Петровна Керн. Видите ли, девочкой её выдали за старого генерала, совсем девочкой...
- Как! - воскликнул Пушкин. - Но ведь я с ней знаком! - И рассказал о встрече с красавицей Керн в Петербурге, в доме Олениных.
В разговорах время бежало быстро. Вот и городская застава. Уже сгущались сумерки. Вульф отправился на почтовую станцию, а Пушкин в гостиницу, чтобы наутро явиться к гражданскому губернатору. Расстались вполне по-приятельски.
Утром Пушкин бродил по улицам. После почти месяца деревенской глуши и тишины скромный губернский город с семью тысячами жителей показался шумным и многолюдным. Караульные полосатые будки, крикливая извозчичья биржа, неряшливая базарная площадь с приземистыми амбарами. Вдоль кривых улиц где бревенчатые дома, где каменные особнячки, где пустыри, где глухие заборы. Телеги и коляски тарахтят по булыжнику мостовых. Цокают копыта лошадей верховых разъездов. Чиновники спешат в присутственные места, неся портфельчики с делами. Бородатые купцы снимают тяжёлые засовы с ворот и ставен. Ремесленники в длинных фартуках, с озабоченными лицами. На плацу обучают солдат. Утро городской жизни!..
Но сколько памятников древности! Вот кремль со своими мощными откосами над рекой Великой и пробоиной в стене, сделанной ещё во время войны со Стефаном Баторием. Вот площадь у Троицкого собора, где когда-то висел вечевой колокол. Вот приземистые белые церквушки с вознёсшимися звонницами... Прославленный край истории!
Когда-то он пытался воспеть свободу Новгорода и Пскова - в стихах и драме, возвеличивающих Вадима. Давняя спорная тема. Об этом герое и об этих страницах истории писали многое - и Княжнин, и Екатерина II. Сам он не то чтобы охладел к замыслу - просто давние эти события не сыграли в национальной истории России столь важную роль, какую пытались узреть в них слишком пылкие его друзья. И сейчас он переполнен был иными замыслами.
Фон Адеркас жил в нарядном особняке с рустованным цоколем, фронтоном и колоннами. Некоторое время он постоял у парадного крыльца. Зачем его вызывают? Простая ли это формальность или его ждут новые притеснения? Во всяком случае, если губернатор будет с ним недостаточно уважительным, он сумеет дать нужный отпор!
Швейцар в ливрее открыл массивную дверь. Да, его превосходительство изволили встать, но не рано ли? Слуга проводил Пушкина в гостиную. Он оглядел себя в зеркале. Его вид не понравился ему: он уже не выглядел молодым.
Наконец его провели в кабинет. Из-за большого письменного стола поднялся низкорослый человек, горбоносый, в очках, с плешивой головой. Это и был псковский гражданский губернатор фон Адеркас.
Обменялись сначала поклонами, рукопожатиями.
- Вы хотели избежать знакомства со мной? - сказал Борис Антонович шутливым тоном, и этот тон внёс атмосферу непринуждённости. - Не удалось? - И он благодушно рассмеялся.
Пушкин облегчённо вздохнул.
Губернатор указал ему на кресло и сам сел. Он подпёр плешивую голову рукой и некоторое время молчал, как будто обдумывая создавшееся положение.
- Александр Сергеевич, если хотите знать, - сказал он доверительно, - я любитель поэзии, я поклонник вашего необычайного таланта. - Он развёл руками. - Но служба - это служба...
- Правительство решило, что лучшее для меня место - деревня, - с вызовом ответил Пушкин. - Что ж, можно жить и в деревне. - В его тоне всё ещё был вызов. - Но как долго определена мне жизнь в ней?
Губернатор опять развёл руками.
- Точных сведений у меня нет. Но вот что вы непременно должны сделать: дать подписку на безотлучное жительство в поместье родителя своего. И далее: вести себя благонравно, не распространять неприличные сочинения и суждения... За этой подпиской я вас и вызвал.
- Извольте, - сказал Пушкин.
- Извольте. - Адеркас протянул заготовленную бумагу.
Пушкин, не читая, подписался. Адеркас помахал бумагой и отложил её.
- Молодой человек! - В его голосе теперь звучали отеческие нотки. - Ваше положение не простое: за вами двойной надзор. Одному из почтенных опочецких дворян - соседу вашему Ивану Матвеевичу Рокотову - предложено наблюдение за вами. Но это не всё! Есть ещё духовный надзор. А он поручен игумену Святогорской обители отцу Ионе; навещайте его, и он будет вас навещать.
Пушкиным овладело раздражение.
- Итак, каждый мой шаг становится известен. За мной следят. Мне очень уютно под таким надзором... Но с какой стати духовный надзор? Я не расстрига, не сектант...
- Александр Сергеевич! - В лице Адеркаса появилась строгость. - С вами поступили ещё весьма милостиво. Вы узнаете? - Он протянул Пушкину листок.
И Пушкин с удивлением прочитал строки из своего одесского письма Вяземскому, переписанные чьим-то незнакомым почерком: "Ты хочешь знать, что я делаю... беру уроки чистого афеизма... Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная".
Он даже привскочил со своего места.
- Значит, за несколько строчек в письме к приятелю, перлюстрированном письме, ставшем известным правительству, меня так наказали?
- Да, за вами эта вина, - сказал Адеркас. - Вы признались в безбожии, в полном отрицании Святой Церкви!..
- Боже мой! - воскликнул Пушкин. - Несколько строчек в письме к приятелю... и вот я в ссылке!
Адеркас понял, что пора переменить тему.