II
Она никому ничего не сказала, но притворяться, что все в порядке, было выше ее сил, поэтому она сказалась больной и легла в постель. Лежа в одиночестве, час за часом, она чувствовала, как вместо боли в душе крепнет гнев. Как им теперь жить, ей и ее ребенку?
Свое место здесь, в Ти-Гуине, она потеряет, в этом не было сомнений, так случилось бы, даже если бы ребенок был не графа. А ведь она так гордилась собой, когда ее назначили экономкой! Дед любил говорить, что за взлетом следует падение. Он оказался прав.
Она сомневалась, можно ли ей будет вернуться в родительский дом, ведь отец не перенесет ее позора. Это мучило ее почти так же, как мысль о собственном бесчестье. В чем-то ему будет тяжелее, чем ей: ведь он очень жестко относился к подобным вещам.
Как бы то ни было, а жить в Эйбрауне незамужней матерью ей не хотелось. Двое таких в городке уже было: Мэйзи Оуэн и Глэдис Причард. Это были несчастные создания, не имевшие своего места в здешнем обществе. Они были одиноки, но никто из мужчин не проявлял к ним интереса; сами матери, они жили со своими родителями, словно были еще детьми; им не были рады ни в одном магазине, кафе или клубе и ни в одной церкви. Как могла она, Этель Уильямс, считавшая себя на голову выше остальных, опуститься на самое дно?
Значит, надо уезжать. Она будет только рада оставить позади ряды угрюмых домов, маленькие чопорные церкви, бесконечные выяснения отношений между шахтерами и руководством. Но куда же ей ехать? И будет ли у нее возможность видеться с Фицем?
На землю опустилась ночь, а Этель все лежала без сна, глядя в окно на звезды, и наконец у нее появился план. Она начнет на новом месте новую жизнь. Она станет носить обручальное кольцо и говорить, что ее муж умер. Она возьмет кого-нибудь присматривать за ребенком, найдет работу, начнет зарабатывать деньги. И отправит ребенка в школу. Она почему-то не сомневалась, что у нее родится девочка, и представляла, как та станет писательницей или врачом, а может, политиком, как миссис Панкхерст, которую арестовали у Букингемского дворца за то, что она боролась за права женщин.
Она думала, что не заснет, но так устала от переживаний, что около полуночи задремала и провалилась в тяжелый сон без сновидений.
Ее разбудило поднимающееся солнце. Она села на кровати, как обычно, радуясь наступающему дню; потом вспомнила, что ее старая жизнь кончилась, все рухнуло, и она очутилась среди развалин. Она вновь едва не поддалась отчаянию - но решила бороться. Слезы - это роскошь, которую она не могла себе позволить. Нужно начинать новую жизнь.
Она оделась и спустилась в рабочие помещения, где объявила, что выздоровела и может заниматься повседневными делами.
Перед завтраком за ней послала леди Мод. Этель собрала поднос и понесла в Розовую комнату. Мод сидела за туалетным столиком в пурпурном шелковом пеньюаре. Было видно, что она плакала. У Этель тоже было тяжело на душе, и тем сильнее она ей сочувствовала.
- Госпожа, что случилось?
- Ах, Уильямс, мне пришлось от него отказаться!
Этель поняла, что речь о Вальтере фон Ульрихе.
- Но почему?
- Ко мне пришел его отец. Я не задумывалась над тем, что Англия и Германия враги, и брак со мной погубил бы карьеру Вальтера… а возможно, и его отца.
- Но все говорят, что войны не будет, кому нужна эта Сербия!
- Не будет сейчас - начнется позже. Но даже если вообще не начнется - достаточно одной угрозы…
Столик украшала кружевная салфетка, и Мод, нервно ее теребя, рвала дорогое кружево. Не один час придется повозиться, чтобы ее починить, мелькнуло в голове у Этель.
- Если бы Вальтер женился на англичанке, - продолжала Мод, - никто в немецком Министерстве иностранных дел не мог бы ему доверять.
Этель налила кофе.
- Если господин фон Ульрих действительно вас любит, он бросит эту работу, - сказала она, подавая Мод чашку.
- Но я не хочу этого! - Мод перестала терзать кружево и отпила кофе. - Я не желаю быть человеком, погубившим его карьеру! Что у нас будет за семья после этого?
Он мог бы сделать карьеру в другой сфере, подумала Этель, и если бы он действительно любил Мод, так бы и поступил. Но потом она вспомнила о человеке, которого любила сама, и о том, как быстро прошла его страсть, когда стала мешать. "Лучше уж мне держать свое мнение при себе, - решила она, - ведь я ни черта в этом не понимаю…"
- И что же он вам ответил? - спросила Этель.
- Я с ним не говорила, я написала письмо. И перестала ходить в те места, где могла его встретить. Тогда он начал приходить к нам домой, и мне стало так неловко все время говорить слугам, что меня нет дома… что я приехала с Фицем сюда.
- Но почему бы вам не поговорить с ним?
- Потому что я знаю, что произойдет. Он меня обнимет, поцелует - и я сдамся.
Как мне это знакомо, подумала Этель.
Мод вздохнула.
- А вы сегодня какая-то тихая, Уильямс. Наверное, у вас и своих неприятностей достаточно… Вашим бастующим тяжело приходится?
- Да, госпожа. Весь город на голодном пайке.
- А детей шахтеров вы продолжаете кормить?
- Каждый день.
- Хорошо. Мой брат великодушный человек.
- Да, госпожа, - ответила Этель, но про себя прибавила: "Когда ему это удобно".
- Ну что ж, возвращайтесь, пожалуй, к работе. Спасибо за кофе. Наверное, я уже надоела вам со своими проблемами…
- Пожалуйста, не говорите так! - воскликнула Этель, порывисто сжав ее руку. - Вы ко мне всегда были добры… И мне страшно жаль, что так вышло с господином Ульрихом… Но я надеюсь, что вы и дальше будете говорить со мной обо всем, что вас тревожит.
- Вы тоже добры ко мне… - На глаза Мод вновь набежали слезы. - Спасибо, Уильямс, большое спасибо! - Она быстро пожала руку Этель.
Забрав поднос, Этель вышла. Когда она вошла на кухню, дворецкий Пил спросил:
- Вы что, провинились?
"Вы себе не представляете, как", - подумала Этель.
- А почему вы спрашиваете? - поинтересовалась она.
- Его светлость желает вас видеть в библиотеке в половине одиннадцатого.
Значит, разговор официальный, подумала Этель. Может, так и лучше. Их будет разделять стол, и у нее не возникнет искушения броситься ему на шею. И будет легче сдержать слезы. Она должна быть спокойной и бесстрастной. От этого разговора зависит вся ее дальнейшая жизнь.
Этель вернулась к своим обязанностям. Она будет скучать по Ти-Гуину. За проведенные здесь годы она полюбила элегантную старинную мебель. Одно за другим она узнавала и запоминала незнакомые названия: дрессуар, геридон, жирандоль. Вытирая пыль и полируя до зеркального блеска, она рассматривала инкрустации, фестоны, розетки, ножки мебели в виде львиных лап на шаре. Иногда кто-нибудь, например Пил, говорил ей: "Это из Франции, эпоха Людовика Пятнадцатого…" - и со временем она стала понимать, что каждая комната отделана и обставлена в определенном стиле: барокко, неоклассицизм, готика. Никогда больше ее не будет окружать такая мебель.
Через час она вошла в библиотеку. Стоявшие там книги были собраны предками Фица. Ее теперь редко посещали: Би читала только французские романы, а Фиц вообще не читал. Иногда сюда заходили гости - посидеть в тишине и покое или поиграть в шахматы из слоновой кости, стоявшие на столике посреди комнаты. Сегодня утром по ее распоряжению шторы были лишь слегка приоткрыты, чтобы защитить комнату от жаркого июльского солнца и сохранить прохладу. Поэтому в библиотеке было сумрачно.
Фиц сидел в зеленом кожаном кресле. К удивлению Этель, здесь же находился Альберт Солман в черном костюме и рубашке с воротником-стойкой. По образованию юрист, Солман был управляющим делами. В его ведении находились все деньги Фица, он контролировал поступления от "Кельтских минералов" за уголь, занимался счетами и выдавал жалованье слугам. Он же занимался арендой земли и другими договорами, а порой подавал в суд на тех, кто пытался обманывать Фица. Этель с ним уже встречалась, и этот мистер всезнайка ей не нравился. Может быть, таковы все представители его профессии, этого она сказать не могла - он был единственным известным ей законником.
Фиц поднялся.
- Я ввел в курс дела мистера Солмана, - неловко сказал он.
- Зачем? - спросила Этель. То, что Фиц рассказал о ней своему поверенному, выглядело как предательство.
Редкое зрелище - Фицу стало стыдно!
- Солман изложит вам мое предложение, - пробормотал он и бросил на нее жалобный взгляд, словно умоляя не усложнять его положение.
Но она не испытывала к нему сострадания. Ей легко не будет, так почему должно быть легко ему?
- Он вам все объяснит… - снова пробормотал Фиц и, к ее изумлению, выскочил из комнаты.
Когда дверь за ним закрылась, она перевела взгляд на Солмана. И с этим чужим человеком она должна говорить о будущем своего ребенка?
- Ну что, набедокурили? - спросил он, улыбаясь. Это больно ее задело.
- К вашему сведению, для того, чтобы получился ребенок, требуются двое.
- Ладно-ладно, незачем во все это вдаваться.
- Тогда не говорите со мной так.
- Хорошо.
Этель села и снова посмотрела на Солмана.
- Вы можете сесть, если хотите, - сказала она, словно дама, дающая разрешение слуге.
Он покраснел. Теперь он не знал: то ли сесть - тогда бы вышло, что он ждал ее разрешения, - то ли остаться стоять. В результате он принялся расхаживать по комнате.
- Его светлость поручил мне сделать вам предложение, - сказал он. Расхаживать ему не понравилось, и он остановился перед ней. - Щедрое предложение, и я советую вам его принять.
Этель ничего не ответила. Бессердечное поведение Фица помогло ей, заставив понять, что она на переговорах. Это дело было ей знакомо. Отец вечно вел переговоры, споря и договариваясь с руководством шахты, стараясь добиться более высокой платы, сокращения рабочего дня, лучшего обеспечения безопасности рабочих. И одно из правил было - "Никогда не говори, пока можно молчать". Вот она и молчала.
Солман выжидательно взглянул на нее. Когда он понял, что она не ответит - казалось, его это обескуражило. И он перешел к сути:
- Его светлость согласен назначить вам содержание, составляющее двадцать четыре фунта в год. Выплачиваться оно будет ежемесячно, в начале месяца. На мой взгляд, это очень великодушно с его стороны. Вы не находите?
Как же ему не стыдно! Двадцать четыре фунта платили обычной служанке. Экономкой Этель получала в два раза больше, плюс бесплатное питание и своя комната.
Почему мужчины всегда думают, что им все сойдет с рук? Потому что обычно так и происходит. У женщин нет никаких прав. Зачинают ребенка вдвоем, а обязанность его растить ложится на мать. Почему женщины позволили поставить себя в это жалкое положение?!
Она молчала.
Солман придвинул стул и сел рядом.
- Ну послушайте, давайте рассмотрим положительные моменты. Вы будете получать десять шиллингов в неделю…
- Меньше, - вставила она.
- Хорошо, пусть будет двадцать шесть фунтов в год, это десять шиллингов в неделю. Что скажете?
Она ничего не сказала.
- Вы сможете найти в Кардиффе уютную комнатку за два-три шиллинга, а остальное тратить на себя… И кто знает, возможно, найдется какой-нибудь великодушный человек, который захочет вам помочь… Ведь на самом деле вы очень хорошенькая…
Этель сделала вид, что не поняла. От мысли стать любовницей скользкого законника вроде Солмана ее чуть не стошнило. Да неужели он считает, что может занять место Фица? Проигнорировав намек, она холодно спросила:
- Каковы условия?
- Условия? - переспросил он.
- Которые я должна буду выполнять, если приму предложение графа.
Солман кашлянул.
- Условие обычные…
- Обычные? Значит, вы и раньше улаживали подобные дела?
- Не для графа Фицгерберта, - сказал он быстро.
- Можете продолжать.
- Вы не должны заносить имя графа в документы ребенка или каким-либо иным образом сообщать кому бы то ни было, что отцом ребенка является граф.
- А скажите, господин Солман, женщины, которым вы делали подобное предложение, принимали эти ваши условия?
- Да. С благодарностью.
Еще бы, подумала она с горечью. А что им оставалось? Когда ни на что не имеешь права, приходится брать, что дают.
- Что-нибудь еще?
- После отъезда из Ти-Гуина вы не должны предпринимать попыток вступить в контакт с его светлостью.
Значит, подумала Этель, он не желает видеть ни меня, ни своего ребенка. Ее захлестнула боль разочарования, и она почувствовала слабость во всем теле: если бы она не сидела, то могла упасть. Она сжала зубы, чтобы сдержать слезы. Когда самообладание вернулось к ней, она спросила:
- Еще есть условия?
- Полагаю, это все.
Этель встала. Солман вынул маленькую серебряную коробочку и извлек оттуда карточку.
- Напишете мне, чтобы я знал, куда посылать деньги, - сказал Солман, протягивая ей визитку.
- Нет, - ответила она.
- Но вам понадобится со мной связаться…
- Не понадобится. Ваше предложение неприемлемо.
- Ну-ну, не дурите, мисс Уильямс…
- Повторяю вам, господин Солман, чтобы у вас не было сомнений, правильно ли вы меня поняли. Ваше предложение неприемлемо. Я отвечаю "нет". И больше мне вам сказать нечего. Всего хорошего.
Вернувшись в свою комнату, она заперла дверь и заплакала навзрыд.
Как мог Фиц оказаться таким жестоким? Неужели он действительно не желал больше ее видеть? А ребенка? Неужели он думает, что все, что между ними было, можно стереть из памяти за двадцать четыре фунта в год?
Неужели он ее больше не любит?! А любил ли он вообще? Или просто морочил голову?
Она была уверена, что их отношения для него что-нибудь да значат. Может, конечно, он просто делал вид, обманывал ее - но ей в это не верилось.
Так что же происходит? Должно быть, он борется со своими чувствами к ней. Возможно, он из тех, у кого рассудок всегда побеждает чувства. И он искренне любил ее, но легко смог от нее отказаться, когда эта любовь стала мешать.
Что ж, в таком случае ей будет легче торговаться. Не придется щадить его чувства. Можно сосредоточиться на том, чтобы выгадать побольше для себя и малыша. Надо пытаться представить, как бы подошел к такой ситуации отец. Несмотря на свое бесправие, женщина все же не так уж беспомощна.
Этель предполагала, что Фиц должен забеспокоиться. Он, должно быть, рассчитывал, что она примет предложение, в худшем случае запросит содержание побольше, и тогда он мог быть спокоен за свою тайну. А сейчас он паникует и не знает, что делать.
Она не дала Солману возможности спросить, чего хочет она. Пусть теряются в догадках. Фиц может предположить, что Этель собирается отомстить, рассказав о ребенке графине Би.
Она посмотрела в окно на часы на крыше конюшни. Без нескольких минут двенадцать. Сейчас слуги на лужайке перед домом должны накрывать столы для детей шахтеров. А около двенадцати графиня Би обычно желала поговорить со своей экономкой. У нее часто находились претензии: то ей не нравились цветы в холле, то лакеи вышли в плохо выглаженной форме, то облупилась краска на лестнице. В свою очередь, у экономки накапливались вопросы, требующие обсуждения: необходимость пополнить запасы чайных и столовых сервизов, подготовка комнат для гостей, прием на работу и увольнение слуг… Фиц, как обычно, появится в утренней столовой около половины первого, чтобы выпить перед ланчем хереса.
Вот тогда-то Этель закрутит гайки.
III
Фиц смотрел, как шахтерская детвора выстраивается в очередь за ланчем - или обедом, как они его называли. У них были перепачканные лица, нечесаные волосы, рваная одежда - но они выглядели вполне счастливыми. Дети - удивительные создания. Эти были из беднейших семей в округе, их отцы попали в ловушку страшного противостояния, а по ним и не скажешь.
Все пять лет, с самой свадьбы, он мечтал о ребенке. Однажды у Би уже был выкидыш, и он замирал от страха при одной мысли, что это может повториться. В тот раз она закатила истерику лишь оттого, что он отменил поездку в Россию. А если она узнает, что от него забеременела экономка, ее ярость просто невозможно себе представить.
Его мучило беспокойство. Какое страшное наказание за его грех! В других обстоятельствах он мог бы радоваться тому, что Этель родит ему ребенка. Он поселил бы мать и дитя в маленьком домике где-нибудь в Челси и навещал бы раз в неделю… Он вдруг мучительно живо представил себе это и вновь почувствовал острое сожаление от несбыточности своей мечты. Ведь ему не хотелось причинять ей боль. Ему было хорошо с ней: с тоской он вспоминал ее жадные поцелуи, ее горячие ласки, пыл юной страсти. Даже когда сообщал ей ужасную новость, ему хотелось обнять ее, почувствовать на шее ее губы - быстрые, нетерпеливые, возбуждающие… Но приходилось держать себя в руках.
Кроме того, что она была самой восхитительной из всех его женщин, она была умной, веселой и много знала. Она сказала как-то, что ее отец все время обсуждал происходящие в стране события. Кроме того, экономка Ти-Гуина имела право читать газеты графа - после дворецкого, - это было неписаное правило, о котором он не знал. Этель часто задавала ему неожиданные вопросы, на которые он не всегда мог ответить… Ему будет ее не хватать, подумал он печально.
Но она не пожелала вести себя, как полагается получившей отставку любовнице. Солман был растерян. "А чего же она хочет?" - спросил Фиц, но Солман не знал. И у Фица зародилось ужасное подозрение, что Этель может обо всем рассказать Би - из какого-то извращенного стремления к справедливости. "Господи, помоги мне держать ее подальше от моей жены!" - взмолился он.
Вдруг он с удивлением заметил маленького круглого Персиваля Джонса, важно шествующего к нему через лужайку в зеленых брюках-гольф до колен и спортивных ботинках.
- Доброе утро, ваша светлость, - сказал мэр, снимая коричневую фетровую шляпу.
- Доброе, - ответил Фиц. В качестве председателя компании "Кельтские минералы" Джонс был источником солидной части его доходов, но все равно этот человек Фицу не нравился.
- Новости сегодня не особенно хорошие, - сказал Джонс.
- Вы имеете в виду Вену? Насколько мне известно, австрийский император все еще редактирует ультиматум Сербии.
- Нет, я имею в виду Ирландию. Ольстер не согласен с законом о самоуправлении. Они, видите ли, окажутся в меньшинстве под властью католического правительства. Армия бунтует.
Фиц нахмурился. Ему было неприятно слышать о бунте в войсках Великобритании.
- Что бы там ни писали газеты, - сказал он жестко, - я не верю, чтобы британские офицеры восстали против собственного правительства.
- Но такое уже было, вспомните Керрагский мятеж!
- Никто не оказывал неповиновения!
- Получив приказ стрелять в ольстерских "волонтеров", пятьдесят семь офицеров подали в отставку. И если, по-вашему мнению, это неповиновением не является, все остальные называют это именно так.
Фиц стиснул зубы. К сожалению, Джонс прав. Английские офицеры действительно не пожелали направить оружие на своих собратьев ради толпы ирландских католиков.
- Ирландии вообще не следовало обещать независимость! - сказал он.