- В этом я с вами согласен, - сказал Джонс. - Но на самом деле я пришел поговорить вот о чем. - Он указал на детей, сидящих на скамьях за деревянными столами и уплетающих треску с ранней капустой. - Мне бы хотелось, чтобы вы это прекратили.
Фиц не любил, когда нижестоящие указывали, что ему делать.
- А я не желаю, чтобы дети Эйбрауэна голодали, даже если в этом и есть вина их родителей.
- Вы лишь затягиваете забастовку.
Да, Фиц получал процент с каждой тонны угля, но для него это не означало, что он обязан в борьбе шахтеров с руководством становиться на сторону руководства.
- Забастовка - это ваше дело, не мое! - заявил он оскорбленно.
- Конечно! Ваше дело получать деньги…
Это привело Фица в ярость.
- Разговор окончен! - отрезал он и пошел прочь.
- Умоляю, простите меня, ваша светлость! Я сказал, не подумав, просто вырвалось!..
Отказывать в прощении Фицу было неловко. Его гнев не прошел, но все же он вернулся и ответил Джону достаточно вежливо:
- Хорошо. Но кормить этих детей я не перестану.
- Видите ли, ваша светлость, шахтеры могут быть очень упрямы и жестоко страдать из-за своей глупой гордыни, когда дело касается их самих, но сдаются они именно тогда, когда видят, как голодают их дети.
- Но ведь шахта не закрыта.
- Там работают иностранцы, третий сорт! Большинство раньше шахты в глаза не видели, какая у них выработка! В основном укрепляют своды штреков да смотрят за пони, а угля добывают мало.
- Зачем же, ради всего святого, вы выгнали этих несчастных вдов? Их было всего восемь, и в конце концов, они потеряли мужей в вашей чертовой шахте!
- Это очень важный момент. В домах должны жить шахтеры. Если мы отступим от этого принципа, то очень скоро станем просто хозяевами трущобных кварталов.
Так может быть, не следовало стоить трущобы, подумал Фиц, но не произнес это вслух. Ему не хотелось продолжать разговор с этим напыщенным мелким тираном. Он взглянул на часы: половина первого, самое время выпить хереса.
- Не усердствуйте, Джонс, - сказал он. - Я не встану на вашу сторону. Всего хорошего! - и быстро пошел к дому.
Джонс - еще полбеды, думал он. Но что делать с Этель? Прежде всего нужно удостовериться, что Би не расстроена. Кроме опасности потерять ребенка, он чувствовал, что ее беременность может обновить их отношения. Ребенок может снова сблизить их, вернуть тепло и нежность первых месяцев брака. Но эта надежда обратится в прах, если только Би узнает про шашни с экономкой.
Он с радостью ступил в прохладу холла. Каменные плиты пола, сводчатый потолок… Это оформление в стиле феодального замка выбирал его отец. Единственным его чтением, кроме Библии, была книга Гиббона "Закат и падение Римской империи". И он верил, что и Великую Британскую империю ждет тот же путь, если только знать не начнет бороться за свое достояние, в особенности за королевский флот, англиканскую церковь и партию консерваторов.
И отец был прав, в этом у Фица не было никаких сомнений.
Несколько глотков сухого хереса - как раз то, что нужно перед ланчем. Фиц почувствовал прилив бодрости, и у него проснулся аппетит. В приятном предвкушении он вошел в утреннюю столовую. И там с ужасом увидел Этель, беседующую с Би. Фиц остановился в дверях и смотрел, не в силах двинуться с места. Что она говорит? Неужели уже поздно?
- Что здесь происходит? - резко спросил он.
Би удивленно обернулась:
- Я говорю со своей экономкой о наволочках. Ты ожидал чего-то более оригинального? - Она говорила с сильным русским акцентом, и "р" в последнем слове получилось раскатистое.
Он не нашелся, что ответить. Стоял и смотрел на жену и любовницу. И мысль о том, что он близок с обеими, выбила его из колеи.
- Да нет, в общем-то… - пробормотал он и сел за письменный стол, спиной к ним.
Женщины продолжили разговор. Они действительно говорили о наволочках: на старые можно поставить заплатки и оставить для слуг, и следует ли покупать новые уже с вышивкой, или лучше купить простые и посадить служанок за вышивание. Но Фиц не мог успокоиться. Эта картина - жена и любовница вместе, за тихим разговором - ясно показала, как легко Этель сказать правду Би. Так продолжаться не может. Надо что-то предпринять.
Он вынул из ящика стола листок голубой писчей бумаги с картинкой, обмакнул перо в чернильницу и написал: "Встретимся после ланча". Промокнув написанное, положил листок в конверт.
Через пару минут Би отпустила Этель. Когда экономка шла к двери, Фиц, не поворачивая головы, окликнул ее:
- Уильямс, подойдите, пожалуйста!
Она остановилась рядом. Он почувствовал легкий запах душистого мыла - она как-то призналась, что таскает его у Би. Несмотря на гнев, он до неловкости остро чувствовал близость ее стройных, сильных бедер под черным шелком платья. Не глядя на нее, протянул ей конверт:
- Пошлите кого-нибудь в город к ветеринару за пилюлями. Это для собаки, от кашля.
- Хорошо, милорд, - сказала она и вышла.
Через пару часов он решит эту проблему.
Он налил себе еще хересу, предложил Би - но та отказалась. Вино согрело его изнутри, и напряжение уменьшилось. Он подсел к жене, и она благосклонно улыбнулась.
- Как ты себя чувствуешь? - спросил он.
- По утрам отвратительно, - сказала она. - Но потом это проходит. Сейчас все нормально.
Его мысли вернулись к Этель. Ему оставалось лишь признать свое поражение. Она ничего не сказала, но скрытая угроза все рассказать Би не требовала пояснений. Это был удивительно хитрый ход. Он трепетал, чувствуя собственное бессилие. Как бы ему хотелось покончить с этим делом еще до ланча!
Ланч им подавали в малом обеденном зале. Они сели за дубовый стол с квадратными ножками, - который, наверное, был бы вполне на месте в каком-нибудь средневековом монастыре. Би сообщила, что, оказывается, в Эйбрауэне есть русские.
- По словам Нины, не меньше сотни, - добавила она.
Сделав над собой усилие, Фиц отвлекся от мыслей об Этель.
- Должно быть, это из тех, что работают у Персиваля Джонса.
- Похоже, их бойкотируют. Они не могут ни купить еды в магазине, ни поесть в городе.
- Надо поговорить с отцом Дженкинсом, пусть скажет в проповеди, что нужно возлюбить ближнего, даже если он занял твое место в забое.
- А ты не можешь просто приказать продавцам их обслуживать?
- Нет, дорогая, в Англии это невозможно.
- Но мне жаль их, я бы хотела что-то для них сделать.
Он был рад это слышать.
- Это очень великодушно. Что же ты хочешь сделать?
- В Кардиффе, наверное, есть русская православная община. Надо как-нибудь в воскресенье пригласить священника, чтобы он прочитал для них службу.
Фиц нахмурился. Выходя замуж, Би приняла его веру, но он знал, что в душе она тосковала по церкви своего детства, и видел в этом знак того, что она несчастна на новой родине. Однако сейчас ему не хотелось ее сердить.
- Хорошо, - сказал он.
- А потом мы могли бы дать для них обед в зале для слуг.
- Отличная мысль, дорогая, но ведь это толпа грубых, невежественных людей.
- А мы пригласим на обед тех, кто придет на службу. Так мы отсеем евреев и смутьянов.
- Остроумно. Но горожане будут тобой недовольны.
- А какое нам до этого дело!
- Хорошо, - кивнул он. - Джонс недоволен, что я подкармливаю детей бастующих. Если ты дашь обед тем, кто работает вместо них, никто не сможет сказать, что мы приняли чью-то сторону.
- Спасибо тебе! - сказала она.
Фиц подумал, что благодаря ее беременности у них уже улучшились отношения.
Несмотря на два выпитое за ланчем вино, когда Фиц вышел из обеденного зала и направился в Жасминовую комнату, он вновь почувствовал волнение. Его судьба находилась в руках Этель. Она была по-женски мягка и чувствительна - и тем не менее не позволяла собой вертеть. И ее неуправляемость его пугала.
В комнате ее не было. Он посмотрел на часы. Четверть третьего. Он сказал "после ланча". Когда подали кофе, Этель не могла этого не знать, и должна была уже ждать его здесь. Места он не указал, но она должна догадаться.
Он начал паниковать.
Через пять минут у него появилось искушение уйти. Никто не заставлял его столько ждать. Но он не желал откладывать решение этого вопроса на другой день, даже на другой час, и остался.
Она пришла в половине третьего.
- Ты что себе позволяешь?! - воскликнул он гневно, но она и внимания не обратила.
- С какой стати ты заставил меня говорить с твоим поверенным?
- Я решил, что так выйдет более непринужденно.
- Только не строй из себя идиота! - Фиц был потрясен. С ним так не говорили со школьных времен. Этель продолжала: - У меня будет твой ребенок! И ты хочешь об этом говорить непринужденно?
Она права, это было глупо с его стороны, и ее слова больно его ранили. Он поймал себя на том, что не может не восхищаться мелодичностью ее валлийского говора: все пять слогов в слове "непринужденно" прозвучали на разной высоте, словно были спеты…
- Прости, - сказал он. - Я могу поднять ренту вдвое…
- Тедди, не ухудшай ситуацию, - сказала она, но голос стал мягче. - Не торгуйся со мной, словно все дело в хорошей цене! И не надо мне приказывать. У меня нет причин тебе повиноваться.
- Как ты смеешь со мной так говорить?!
- Молчи и слушай, я сейчас объясню.
Он был вне себя, но вспомнил, что ему нечего ей противопоставить.
- Хорошо, говори, - сказал он.
- Ты обошелся со мной нехорошо.
Он знал, что это так, и чувствовал раскаяние. Ему было отчаянно стыдно, что пришлось причинить ей боль, но он пытался этого не показать.
Она сказала:
- Я тебя все еще слишком люблю, чтобы стремиться разрушить твое счастье.
От этих слов ему стало еще хуже.
- Я не желаю причинять тебе боль… - сказала она. Ее голос дрогнул, она отвернулась, и он понял, что она пытается справиться со слезами. Он хотел заговорить, но она подняла руку, останавливая его. - Ты просишь меня оставить мою работу и мой дом, но тогда ты должен помочь мне начать новую жизнь.
- Конечно, - сказал он, - если ты хочешь именно этого…
Ведя более предметный разговор, обоим было легче сдерживать чувства.
- Я уеду в Лондон, - сказала она.
- Хорошая мысль.
Это не могло его не обрадовать: никто в Эйбрауэне не узнает, что у нее будет ребенок, не говоря уж о том, чей он.
- Ты купишь мне маленький домик. Не надо ничего особенного, домик в рабочем пригороде вполне устроит… Но там должно быть шесть комнат, чтобы я могла жить на первом этаже, а второй сдавать. Арендная плата будет идти на ремонт и текущие нужды. И мне придется выйти на работу.
- Я вижу, ты все обдумала.
- Ты, наверное, опасаешься, что это дорого тебе обойдется, но не хочешь меня спрашивать, потому что джентльмены не любят задавать вопросов о деньгах.
Она была права.
- Я посмотрела в газете, - сказала она. - Такой домик стоит порядка трех сотен фунтов. Все же это меньше, чем платить мне всю оставшуюся жизнь по два фунта в месяц.
Отдать триста фунтов Фицу было легче легкого. В Париже Би могла столько потратить за один выход в Дом моды Жанны Пакен.
- Но ты обещаешь хранить все в тайне?
- И обещаю любить и беречь твоего ребенка, и вырастить его счастливым и здоровым, и дать ему хорошее образование, хотя это тебя, кажется, совершенно не интересует.
Он возмутился было, но понял, что она права. О самом ребенке он не думал ни минуты.
- Прости меня, - сказал он. - Я так волнуюсь за Би!..
- Понимаю, - сказала она, смягчившись, как всегда, когда он рассказывал ей о своих заботах.
- Когда ты уедешь?
- Завтра утром. Я и сама тороплюсь не меньше, чем ты. Я сяду на лондонский поезд и сразу начну искать домик. Когда найду подходящий, напишу Солману.
- Пока ты будешь искать, тебе надо будет где-то жить. - Он вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник и протянул ей две белые пятифунтовые банкноты. Она улыбнулась.
- Ты, наверное, и представления не имеешь, что сколько стоит, да, Тедди? - и вернула одну купюру. - Пяти хватит с лихвой.
Он принял оскорбленный вид.
- Я не хочу, чтобы ты чувствовала, что я тебя в чем-то ограничиваю.
Ее голос зазвучал иначе, и Фиц уловил проблеск скрываемого гнева.
- Ограничиваешь, Тедди. Ограничиваешь, - горько сказала она. - Хоть и не в деньгах.
- Мы оба в этом участвовали, - сказал он, защищаясь, и взглянул на кровать.
- Но ребенка буду растить я одна.
- Послушай, давай не будем спорить. Я велю Солману сделать все так, как ты предложила.
Она протянула ему руку.
- Прощай, Тедди. Я знаю, что ты сдержишь слово.
Она говорила ровным голосом, но он чувствовал, как тяжело ей сохранять видимость спокойствия.
Он пожал ее руку, - как ни странно было за руку прощаться двоим, с такой страстью любившим друг друга.
- Сдержу… - сказал он.
- А теперь, пожалуйста, уйди, - сказала она и отвернулась.
Он на миг заколебался - и вышел из комнаты.
Уходя прочь, он с удивлением и стыдом почувствовал, как к глазам подступают слезы.
- Прощай, Этель! - прошептал он в пустоту коридора. - Да хранит тебя Господь!
IV
Она пошла на чердак, и среди дорожных сумок отыскала для себя маленький чемоданчик, старый, видавший виды. Никто его никогда не хватится. Когда-то он принадлежал отцу Фица, на коже было вытиснено его имя. Лоск давно с него сошел, но при этом он все еще выглядел внушительно. Она унесла его к себе и уложила в него чулки, нижнее белье и несколько кусочков ароматного мыла графины Би.
Лежа ночью в постели, она поняла, что ей не хочется ехать в Лондон. Было страшно встречать все, что предстоит, в одиночку. Ей хотелось остаться с семьей. Ей нужно задать маме столько вопросов о беременности! И когда придет время рожать, лучше быть в знакомой обстановке. Ребенку будут нужны дедушка с бабушкой и дядя Билли.
Рано утром она надела собственную одежду, оставив платье экономки висеть на гвоздике, и выскользнула из дверей Ти-Гуина. Дойдя до конца подъездной аллеи, она оглянулась на дом - на его черные от угольной пыли камни, на длинные ряды окон, в которых отражалось восходящее солнце, и подумала, как много узнала с тех пор, как пришла сюда работать тринадцатилетней девчонкой, сразу после школы. Теперь она знала, как живут аристократы. Они едят еду, которую очень сложно готовить, и выбрасывают больше, чем съедают. У них у всех странная манера говорить с придыханием - словно они задыхаются, ее перенимают даже некоторые иностранцы. Она умела обращаться с бельем богатых женщин - из тонкого хлопка и гладкого шелка, от искусных мастеров, вышитое и отделанное кружевами - его закупали дюжинами и складывали высокими стопками в сундуки и ящики комодов. Она могла посмотреть на журнальный столик и с одного взгляда сказать, в каком веке его сделали. Но главное, что она узнала - подумала она с горечью - это что любви доверять нельзя.
Она сошла по склону холма в Эйбрауэн и пришла на Веллингтон-роу. Дверь родительского дома, как всегда, была не заперта. Она вошла. Гостиная и кухня были меньше, чем в одна только "цветочная" комната в Ти-Гуине, где Этель составляла букеты.
Мама замешивала тесто для хлеба, но увидев ее чемодан, опустила руки и спросила:
- Что случилось?
- Я вернулась домой, - сказала Этель. Она поставила чемодан и села за квадратный кухонный стол. Ей было стыдно рассказывать.
Но мама догадалась.
- Тебя выгнали!
Этель не могла взглянуть на мать.
- Да, мам. Прости меня…
Мама вытерла руки тряпкой.
- Что ты натворила? - гневно спросила она. - Немедленно говори!
Этель вздохнула. Зачем тянуть?
- Я забеременела.
- Не может быть!.. Ах ты дрянь!
Этель с трудом сдержала слезы. Она ждала сочувствия, не осуждения.
- Да, я дрянь, - сказала она. Пытаясь справиться с собой, она сняла шляпку.
- Это все оттого, что ты зазналась: работа в господском доме, приезд короля с королевой… И забыла все, чему тебя учили дома!
- Наверное, ты права.
- Твой отец этого не переживет.
- Ну, не ему же рожать! - горько отозвалась Этель. - Думаю, он переживет.
- Не дерзи мне! Это разобьет ему сердце!
- А где он?
- Пошел на очередное собрание бастующих. Подумать только, при его-то положении в городе: староста общины, представитель профсоюза шахтеров, секретарь Независимой рабочей партии… Как ему смотреть людям в глаза на собраниях, когда каждый будет думать, что его дочь - шлюха?
Не в силах больше сдерживаться, Этель разрыдалась.
- Ах, мама, мне так жаль, что я навлекла на него этот позор! - произнесла она сквозь слезы.
Мамино лицо смягчилось.
- Ну ладно, что уж теперь, - сказала она. - Испокон веков происходит одно и то же… - Она обошла стол, обняла Этель, прижала ее голову к своей груди. - Ну ничего, ничего… - сказала она, совсем как в детстве, когда Этель случалось разбить коленку.
Через некоторое время рыдания Этель стихли.
Мама отпустила ее и сказала:
- Давай-ка лучше чаю попьем.
Она всегда держала на печке горячий чайник. Она бросила чайных листьев в заварочный чайник, налила кипятка и помешала деревянной ложкой.
- Когда должен родиться ребенок?
- В феврале.
- Боже мой! - мама подняла голову и взглянула на Этель. - Надо же, я стану бабушкой!
Обе рассмеялись. Мама поставила на стол чашки и налила чай. Этель сделала пару глотков и почувствовала себя лучше.
- Мам, а у тебя роды были легкие - или с осложнениями? - спросила она.
- Не бывает легких родов, но моя мать сказала, что мне грех жаловаться, я легко отделалась. А вот после рождения Билли стала маяться спиной.
- Кто здесь обо мне говорит? - спросил Билли, спускаясь по лестнице. Он мог спать допоздна, сообразила Этель, ведь идет забастовка. Каждый раз, когда она его видела, ей казалось, что он стал еще выше и шире в плечах. - Привет, Эт! - сказал он и, поцеловав, царапнул колючими усами. - А почему ты с чемоданом?
Он сел, и мама налила ему чай.
- Билли, я сделала глупость, - сказала Этель. - У меня будет ребенок.
Его это так потрясло, что он лишь молча смотрел на нее. Потом покраснел, без сомнения, подумав о том, что предшествовало беременности, и неловко опустил взгляд. Сделал несколько глотков чаю. И наконец спросил:
- А кто отец?
- Ты его не знаешь.
У нее было время подумать и сочинить приемлемую историю.
- Слуга одного человека, приезжавшего в Ти-Гуин. Его забрали в армию.
- Но он к тебе вернется?
- Я даже не знаю, где он.
- Я найду этого мерзавца!
Этель погладила его по руке.
- Не злись, мой хороший. Если мне понадобится твоя помощь, я тебе скажу.
Билли определенно не знал, что сказать. Было очевидно, что угрожать местью не годится, но других слов у него не находилось, и это привело его в замешательство. Ведь ему было всего шестнадцать.