- Если это Григорий, - сказал Пинский с видом человека, кладущего козырную карту, - то кто тогда уехал на "Архангеле Гаврииле"?
Ответ на вопрос был очевиден. До Пинского это тоже наконец дошло, и вид у него был глупый.
- Мой билет и паспорт украли, - сказал Григорий.
- Об этом следовало заявить в полицию! - взревел Пинский.
- Какой смысл? Лев уехал из страны, и вы все равно не вернули бы ни его, ни мою собственность.
- Это называется пособничество при побеге!
- Господин полицейский, - опять вмешался Канин, - вы начали с того, что обвинили этого человека в убийстве. Очевидно, это достаточное веское основание, чтобы остановить работу колесного цеха. Но вы уже признали, что вышла ошибка. А теперь вменяете ему в вину, что он не сообщил об украденных документах. А страна между тем находится в состоянии войны, и вы задерживаете выпуск локомотивов, которые так нужны армии. Так что если вы не хотите, чтобы ваше имя попало в наш отчет руководству, я предлагаю вам закончить свои дела здесь как можно скорее.
Пинский посмотрел на Григория.
- К какому полку ты приписан?
- К Нарвскому, - не раздумывая, ответил Григорий.
- А-а! - воскликнул Пинский. - Это который сейчас призывают?
Он взглянул на Исаака.
- Ты небось тоже!
Исаак промолчал.
- Отпустите их, - велел Пинский.
Когда его перестали держать, Григорий зашатался, но ему удалось удержаться на ногах.
- Глядите, чтоб были на сборном пункте вовремя! - сказал Пинский Григорию и Исааку. - Иначе я вас из-под земли достану.
Он развернулся на каблуках и вышел, пытаясь, насколько возможно, напустить на себя важный вид. Следом вышли его подчиненные.
Григорий тяжело опустился на табурет. Голова раскалывалась, страшно болели ребра и живот. Хорошо бы сейчас свернуться калачиком где-нибудь в уголке и отключиться. Единственное, что не давало ему все это время потерять сознание, - жгучее желание уничтожить Пинского и всю систему, частью которой он был.
- Военные не будут заносить вас в список неявившихся, я договорился, - сказал Канин, - но, боюсь, с полицией я ничего поделать не смогу.
Григорий угрюмо кивнул. Этого он и опасался. Вот он, самый страшный удар Пинского, намного хуже, чем деревянным молотом: он проследит, чтобы Григорий с Исааком отправились на фронт.
- Мне будет тебя не хватать, - сказал Канин. - Ты хороший мастер.
Он был искренне огорчен, но сделать ничего не мог. Он помедлил еще, беспомощно развел руками и вышел из цеха.
Перед Григорием появилась Варя с миской воды и чистой тряпкой. Она смыла с его лица кровь. Она была грузной, но прикосновения ее больших рук были легкими и нежными.
- Пойди-ка ты в заводские бараки, - сказала она. - Найди там свободную койку да приляг на часок.
- Нет, - сказал Григорий. - Домой пойду.
Варя пожала плечами и перешла к Исааку, которому не так досталось.
Григорий с усилием поднялся. Цех закружился перед глазами, и Константин поддержал его под руку, когда Григорий пошатнулся.
Константин поднял с пола и подал ему картуз.
Сделав первый шаг, Григорий почувствовал головокружение, но от помощи отказался, и скоро уже шел обычной походкой. От движения в голове прояснилось, хотя из-за боли в ребрах двигаться приходилось осторожно. Он медленно пробрался через лабиринт верстаков, станков, печей и прессов к выходу из здания, а потом и к заводским воротам.
И там встретил только что вошедшую Катерину.
- Григорий! - воскликнула она. - Тебя призывают, я видела в списке твое имя… Ох, что это с тобой?
- Повстречался с твоим добрым знакомым, околоточным.
- С этой свиньей Пинским? У тебя кровь…
- Пустяки, заживет.
- Я помогу тебе добраться домой.
Григорий удивился. Обычно было наоборот. Никогда еще Катерина не заботилась о нем.
- Я и сам могу дойти, - сказал он.
- Все равно я пойду с тобой!
Она взяла его под руку, и они пошли по узким улочкам против течения, навстречу тысячным толпам, направляющимся к заводу. У Григория болело все тело, он чувствовал себя совсем худо, и все же идти под руку с Катериной, глядя на солнце, встающее над ветхими домишками и грязными улочками, было так хорошо!
Однако знакомый путь оказался неожиданно тяжелым, и добравшись до дома, он совсем лишился сил. Войдя в комнату, тяжело сел на кровать, а потом и лег.
- У меня припрятана бутылка водки, - сказала Катерина.
- Не надо, лучше чаю.
Самовара у него не было, Катерина вскипятила воды в кастрюльке и протянула ему кружку и кусочек сахара. Выпив чаю, он почувствовал себя немного лучше.
- Если бы не Пинский, я мог бы избежать призыва. Но он поклялся, что сделает все, чтобы отправить меня на фронт.
Она села рядом на кровать и вынула из кармана листок.
- Смотри, что мне дала одна из девчонок.
Григорий взглянул. "Помощь солдатским семьям". Очередная правительственная листовка.
- Тут написано, что солдатским женам полагается ежемесячное пособие, - сказала Катерина. - Получают все, не только бедные.
Григорий с трудом припомнил, он что-то подобное слышал. Но поскольку его это не касалось, не обратил внимания.
- Кроме того, - продолжила Катерина, - можно дешевле покупать уголь, керосин, а еще полагаются льготы на проезд в поезде и обучение ребенка.
- Ну и хорошо, - сказал Григорий. Его начало клонить в сон.
- Но это если женщина замужем за солдатом.
Григорий вдруг очнулся от дремы. Не думает же она, в самом деле…
- Зачем ты мне об этом говоришь?
- Ведь я останусь ни с чем!
Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. Сердце бешено забилось.
- Насколько было бы лучше, если бы я вышла замуж за солдата, - и мне, и ребенку!
- Но… ты же любишь Левку.
- Да, но он в Америке… - начала она всхлипывать, - и ему даже в голову не придет хотя бы написать письмо!
- Ну… и что ты предлагаешь? - Григорий уже знал ответ, но ему нужно было его услышать.
- Я хочу выйти за тебя замуж, - сказала она.
- Чтобы получать пособие солдатской жены?
Она кивнула, и робкий огонек надежды, на миг затеплившийся в его душе, погас.
- Когда придет время рожать, - сказала она, - у меня хоть будет на что жить.
- Да, конечно, - ответил он с тяжелым сердцем.
II
Одновременно с ними венчались еще четыре пары. Священник провел службу довольно споро, и Григорий с неудовольствием заметил, что тот не смотрит никому в глаза.
Впрочем, какая разница. Всякий раз, проходя мимо церкви, Григорий вспоминал того священника, к которому попали они с Левкой после смерти матери. А после того как послушал лекции по атеизму в кружке Константина, его презрение к религии усилилось. Григорий с Катериной, как и остальные пары, получили разрешение на срочное венчание. Все мужчины были в форме. По причине мобилизации приходилось спешить со свадьбой, и церковь старалась соответствовать. Григорий ненавидел форму - для него она была символом рабства.
Он никому не сказал о свадьбе. Ему не хотелось праздновать. Катерина же достаточно ясно дала понять, что идет за него замуж только из соображений выгоды, ради того чтобы получить пособие. Сама по себе это была здравая мысль, и Григорий будет меньше волноваться, зная, что она не бедствует. Но все равно он не мог избавиться от ощущения, что делает что-то не то.
Катерина пригласила на венчание всех знакомых девчонок и нескольких рабочих с завода.
Потом в женской комнате устроили свадьбу с пивом и водкой, нашли даже гармониста, который за угощение играл известные песни, а гости подхватывали. Когда все порядком набрались, Григорий улизнул из-за стола и вернулся к себе. Он снял обувь и прямо в форме лег на кровать. Свечу он задул, но в комнату проникал свет с улицы, и все было видно. Тело все еще болело; левая рука двигалась с трудом, а стоило повернуться на кровати, треснувшие ребра отвечали пронзительной болью.
Утром поезд повезет его на запад. Со дня на день начнется стрельба. Ему было страшно, ведь на войне не страшно только сумасшедшему. Но он был умен, решителен и твердо решил выжить - с того самого дня, как умерла мама, он только этим и занимался.
Он еще не спал, когда вошла Катерина.
- Как ты рано ушел! - обиженно сказала она.
- Не хотел напиваться.
Она потянула вверх юбку, снимая.
Он онемел. Смотрел на ее тело, освещенное уличным фонарем, плавные линии бедер и светлые завитки волос, и чувствовал возбуждение и смятение.
- Что ты делаешь?
- Ложусь спать.
- Не здесь!
Она сбросила туфли.
- Ну что ты? Мы ведь женаты.
- Только ради того, чтобы ты получила пособие.
- Но должен же и ты что-то получить! - Она легла рядом и поцеловала его в губы. От нее пахло водкой.
Он почувствовал необоримое желание, и ему стало жарко от страсти и стыда. Но все равно, задыхаясь, он твердил: "Нет! Я не хочу! Я так не хочу!"
Она взяла его за руку и прижала ладонь к своей груди. Ладонь против его воли ласкала ее, нежно сжимая мягкое тело, пальцы сквозь ткань ощущали упругий сосок.
- Вот видишь? Хочешь! - сказала она торжествующе. Это его разозлило.
- Конечно хочу! Я люблю тебя с того дня, как увидел. Но ты предпочла моего брата.
- Ну почему ты все время думаешь о нем?
- Привык, еще с тех пор как он был маленьким и беспомощным.
- Ну так теперь он вырос, и ему самому плевать с высокого дерева и на тебя, и на меня. Взял у тебя паспорт, билет и деньги - и укатил, оставив нас на бобах да еще с ребенком!
Она была права, Левка всегда думал только о себе.
- Родственников любишь не за то, что они добры или заботливы, а просто потому, что это твоя семья.
- Ну давай, не кобенься! - сказала она с раздражением. - Ты завтра уйдешь на войну! Чтобы не жалеть перед смертью, что так и не переспал со мной, когда была такая возможность.
Искушение было велико. Хоть она и была пьяна, он чувствовал рядом ее теплое, манящее тело. Неужели он не достоин хоть одной ночи блаженства?
Она провела рукой по его бедру и положила ладонь на его набухший член.
- Ну давай, ты же на мне женился! Вот и бери то, что тебе принадлежит.
В этом-то все и дело, подумал он. Она его не любит. Она предлагает свое тело в уплату за то, что он сделал для нее, - так за деньги отдается проститутка. Он чувствовал себя до глубины души оскорбленным, и оттого, что чуть было не поддался, ему стало еще больнее.
Она начала ласкать его. Он оттолкнул ее - от ярости и страсти не рассчитав свою силу, и она слетела с кровати и взвизгнула от боли и неожиданности.
Он этого не хотел, но был слишком зол, чтобы извиняться.
Несколько долгих секунд она лежала на полу, плача и кляня его. Ему хотелось броситься ее поднимать, но он сдержался. Она встала, пошатываясь.
- Свинья ты! - сказала она. - Как у тебя рука поднялась? - Она надела юбку и разгладила на своих красивых ногах. - Хороша у меня первая брачная ночь - муж из постели выкинул!
Ее слова больно ранили Григория, но он лежал и молчал.
- Вот не думала, что у тебя такое каменное сердце! - перешла она на крик. - Ну и катись к черту! И черт с тобой! - Она схватила туфли, распахнула дверь и выскочила в коридор.
Григорий чувствовал себя несчастным. В последний день мирной жизни его угораздило поссориться с женщиной, которую он любил… Теперь, если суждено погибнуть, он погибнет несчастным. Что за паршивый мир, подумал он, что за паршивая жизнь!
Он поднялся, чтобы закрыть дверь. Дойдя до порога, услышал, как Катерина говорит с наигранной веселостью:
- Григорий так напился - и пальцем не может шевельнуть, не то что другое чего. Налей мне еще водки!
Он захлопнул дверь, разделся и упал на кровать.
III
Утром он проснулся рано. Умылся, надел форму и съел немного хлеба.
Заглянув в приоткрытую дверь женской комнаты, он увидел, что все еще крепко спят. На полу валялись бутылки, дышать было тяжело от запаха табака и пролитого пива. Катерина спала с открытым ртом. Долго, с минуту он смотрел на нее. И покинул дом, не зная, увидит ли еще когда-нибудь. Это меня больше не волнует, сказал он себе.
Но когда явился на сборный пункт, от суматохи и волнения, пока рапортовал о прибытии, пока получал винтовку и патроны, искал нужный поезд и знакомился с однополчанами, настроение у него поднялось. Он перестал думать о Катерине и обратился мыслями к будущему.
Они с Исааком в числе нескольких сотен призывников в серо-зеленой форме сели в поезд. Как и всем, Григорию выдали винтовку Мосина, почти в его рост, с длинным заостренным штыком. Из-за огромного синяка, который растекся на пол-лица, многие принимали его за какого-то громилу и обращались с боязливым почтением. Поезд тронулся, оставил Санкт-Петербург и на всех парах помчался в какую-то иную, страшную реальность.
Солнце почти все время было впереди и справа, значит, они ехали на юго-запад, в сторону Германии. Григорию это казалось очевидным, но когда он так сказал, многие солдаты посмотрели на него с удивлением: большинство не знали, в какой стороне находится Германия.
Григорий ехал на поезде второй раз в жизни, и ему ярко вспомнилось первое путешествие. Ему было одиннадцать, когда мама привезла их с Левкой в Петербург. Совсем недавно повесили отца, и в его детской душе царили горе и страх. Но как любого мальчишку, странствия его манили: масляный запах мощного паровоза, гигантские колеса. Товарищество крестьян в вагоне третьего класса, очарование скорости… И теперь к нему снова вернулся тот детский восторг, ощущение, что его ждут приключения, не только страшные, но может, и удивительные.
Правда, сейчас их везли в товарняке - так ехали все, кроме офицеров. В вагоне было человек сорок: рабочие - с бледной кожей и быстрыми глазами; бородатые крестьяне с медлительной речью, на все взирающие с удивлением и любопытством; и несколько темноглазых, черноволосых евреев.
Один сел рядом с Григорием и назвался Давидом. Он рассказал, что его отец изготавливал на железные ведра, а Давид ходил по деревням и продавал их. В армии много евреев, сказал он, потому что им трудно получить освобождение от военной службы.
Все они находились в подчинении у прапорщика Гаврикова. У него было беспокойное выражение лица, он резко отдавал команды и по любому поводу грязно ругался. Он делал вид, будто считает всех призывников деревенскими, и обзывал их козлодоями. По возрасту он был как Григорий, слишком молод, чтобы успеть повоевать в Японскую войну, и Григорий догадывался, что за грубостью тот прячет страх.
Каждые несколько часов поезд останавливался на станции, и все выходили. Иногда им давали суп и пиво, иногда только воду. Ехали они, сидя прямо на полу. Гавриков учил всех чистить винтовки и правильно обращаться к офицерам. Подпоручик, поручик и штабс-капитан были "ваше благородие", а вышестоящие уже именовались по-разному, от "вашего высокоблагородия" до "вашего высокопревосходительства", если это генерал или генерал-фельдмаршал.
На второй день, по расчетам Григория, они уже должны были оказаться на территории русской Польши.
Он спросил прапорщика, в состав какого подразделения они входят. Григорий знал, что они относятся к Нарвскому полку, но ему было интересно, как они вписываются в общую картину военных действий.
- Не твое собачье дело! - отрезал Гавриков. - Пойдешь, куда пошлют, и будешь делать, что скажут! - из чего Григорий сделал вывод, что он и сам этого не знал.
Через день поезд прибыл в город под названием Остроленка. Григорий о таком никогда не слышал, но видел, что рельсы здесь кончаются, и догадался, что, должно быть, близко граница с Германией. Здесь разгружались сотни железнодорожных вагонов. Люди и лошади с трудом, тяжело дыша и обливаясь потом, сгружали с поезда огромные пушки. Кругом толпились тысячи солдат, которых начальство, ругаясь на чем свет стоит, пыталось разбить по ротам и взводам. В то же время требовалось перегрузить на подводы тонны припасов: освежеванные туши, мешки с мукой, пивные бочки, ящики с патронами и снарядами, овес для лошадей.
В какой-то момент Григорий заметил ненавистное лицо - здесь был и князь Андрей. На нем был нарядный мундир - Григорий не разбирался в цветах и знаках отличия, но сидел князь на высоком гнедом коне. За ним следовал ординарец, держа в руках клетку с канарейкой. "А ведь я мог бы сейчас его застрелить, - подумал Григорий, - отомстить за отца!" Конечно, это была глупая мысль, но его рука невольно легла на винтовку, пока он провожал князя Андрея взглядом.
Погода стояла сухая и жаркая. Той ночью Григорий спал на земле, со всеми остальными солдатами из их вагона. Он понял, что они составляют взвод и в ближайшем будущем останутся вместе. На следующее утро они наконец увидели своего начальника, слишком молодого подпоручика по фамилии Томчак, и выдвинулись маршем из Остроленки по дороге на северо-восток. Подпоручик Томчак ответил на вопрос Григория, что они относятся к Тринадцатому корпусу под командованием генерала Клюева, который входит в состав Второй армии генерала Самсонова. Когда Григорий сказал об этом товарищам, всем стало не по себе из-за несчастливого числа тринадцать. А прапорщик Гавриков сказал: "Я же говорил, не твое это дело, остолоп!"
Они отошли от города совсем немного, когда мощеная дорога сменилась песчаной тропой через лес. Подводы с припасами вязли в песке, и стало ясно, что одна лошадь не в состоянии тянуть армейскую повозку Лошадей пришлось перепрячь по две, а оставшиеся повозки бросить на обочине.
Они шли целый день и снова спали под открытым небом. Каждую ночь перед сном Григорий говорил себе: "Еще один день прошел, а я жив, и Катерина с ребенком не пропадет".
Этим вечером Томчак не получил распоряжений, и все следующее утро они просидели в лесу. Григорий был рад: от вчерашнего марша ноги в новых сапогах болели. Крестьяне - те привыкли ходить целый день и посмеивались над городскими "неженками".
В полдень прибыл курьер с приказом, из которого следовало, что они должны были выступить в восемь утра, четыре часа назад.
Им было не во что брать воду, кроме стандартных личных фляжек, и приходилось пить из колодцев и ручьев, что встречались по дороге. Скоро они научились при любой возможности напиваться впрок, не забывая наполнять фляжки. Готовить же было все равно не на чем, и они получали лишь сухари, так называемый сухой паек. Через каждые несколько миль приходилось выталкивать из песка тяжелую пушку.
Они шли до темноты, а ночевали снова под деревьями.
На третий день, когда было уже за полдень, они вышли из леса и увидели впереди ладный деревенский дом. Вокруг лежали поля зреющей пшеницы и овса. Это было двухэтажное здание с крутыми скатами крыши. Во дворе был источник с водостоком, выложенным камнем. Еще там была приземистая деревянная постройка, напоминавшая свинарник, только в ней было чисто. Похоже, что здесь жил зажиточный крестьянин. Или, может, какой-нибудь младший сын знатного рода. Все было заперто, ни души.