Бочки наполнялись виноградным соком осенью. Тогда же отмечались другие Дионисии, которые назывались Лёней. К этому времени уже созревало хмельное молодое вино, от которого, как известно, пьянеют быстрее, чем от старого вина. "Оно бьёт в голову и урчит в животе, как играющие щенки" - так сказал о молодом вине Гесиод. Толпы подвыпивших людей слонялись в эти дни по улицам сел и городов Аттики, распевая песни и дурачась, афиняне же пировали на улицах и площадях за государственный счёт.
Весной праздновались, тоже в честь Диониса, Антестерии - это был праздник цветов и поминовения усопших. Впрочем, усопших поминали лишь в первый и третий из шести дней праздника, во все же остальные дни веселью не было границ.
Были ещё дионисийские Оксофории - праздник эфебов, когда они соревновались в беге на длинные дистанции. Но самым крупным праздником в честь весёлого бога были Великие Дионисии, введённые тираном Писистратом сто лет назад. Этот Писистрат прославился в народе не только введением этого праздника, но и строительством первого в Афинах водопровода. Вспоминая о нём, говорили, что когда бы он продержался у власти дольше, то, наверное, построил бы и винопровод. А ещё по его приказу были записаны и отредактированы великие поэмы Гомера.
Давно замечено, что афиняне любят цифру шесть, а потому и многие праздники отмечают по шесть дней, в том числе и Великие Дионисии. Впрочем, значение праздника - не в его продолжительности. Великие Дионисии славны не только своими процессиями и жертвоприношениями в честь божества, но главным образом тем, что в эти дни в театрах на агоре ставились трагедии и комедии, которые могли увидеть все. Представления длились с утра до вечера, без перерывов, так что зрители во время них ели и пили, усыпав, словно муравьи, склоны холмов, у основания которых устраивались орхестры, площадки для представлений.
Писистрату же афиняне обязаны возрождением самого пышного и красивого, самого значительного праздника - Великих Панафиней. Великие Панафинеи отмечались в Афинах раз в четыре года, на третий год после очередной Олимпиады, в первом месяце года - гекатомбеоне. Гекатомбеоном месяц назвали потому, что он начинался великим жертвоприношением покровительнице и защитнице города Афине - для этой жертвы закалывали сто быков, совершали гекатомбу.
Этот-то праздник и ждали Аспасия и Сократ: Аспасия, чтобы впервые выйти в город, Сократ - чтобы возбудить зависть своих сверстников, гуляя рука об руку с прекрасной милетянкой.
С утра на Дромос, ведущий от Дипилона к Акрополю через весь Керамик, стали стекаться толпы народа для участия в праздничной процессии. Сюда пригнали жертвенных быков, привели лошадей для юных всадников, которые украсят собой процессию, принесли сосуды и корзины с дарами, прикатили на колёсах священную триеру, на мачте которой, как только процессия начнёт движение к Акрополю, заполощется на ветру чудесный парус - огромный пеплум, новое одеяние для Афины Паллады, для палладиума Афины, упавшего некогда с неба и хранящегося с тех пор в Эрехтейоне, храме Афины на вершине Акрополя.
Палладиум - это деревянная скульптура Афины, вооружённой копьём и щитом. Юные афинянки раз в четыре года ткут для неё новое одеяние, пеплум из тонкой белой шерсти, на котором вышивают картины, рассказывающие о славных деяниях богини, и портреты прославившихся афинян, среди которых со времён битвы при Саламине красуется портрет Фемистокла, а с недавних пор и портрет главного стратега Афин Перикла, прославившегося несколькими победами.
На Дромос спускались из соседних храмов жрецы, красивые старцы, которые должны были возглавить процессию, девственницы из благородных семейств, сюда же прибывали пёстрые депутации союзных городов с носильщиками, нагруженными дарами для богини, атлеты на лошадях и колесницах, метеки, которым доверялось нести в процессии сосуды с маслами и всякую серебряную и золотую утварь, предназначенную для священных действ во время жертвоприношений.
Сократ, как и договорились накануне, поджидал Аспасию у калитки в переулке, куда выходил своей задней глухой стеной "дом радости" Феодоты. Аспасия вышла не одна, а со всем "выводком Феодоты", как она сама выразилась, со всеми девушками.
- Я не могут быть пастухом для всех, - сказал Сократ, - меня засмеют.
Девушки объяснили ему, что не станут ходить следом за ним и Аспасией, но самостоятельно вольются в процессию - благо, участвовать в ней никому не запрещалось, ни мужчинам, ни женщинам, ни старикам, ни детям - в конце празднества их всех ждало щедрое угощение, оплаченное из богатой афинской казны.
Впереди процессии поставили священную триеру, и как только на её высокой мачте развернулось покрывало Паллады, как только десятки мускулистых рук юношей сдвинули триеру с места, вся многотысячная толпа зашевелилась, зашумела, загудели трубы, запели флейты, застрекотали бубны, увешанные серебряными колокольчиками. Разноцветные ленты, цветы, венки, флажки запестрели над толпой, двинувшейся по Дромосу сначала к Элевсиниону, а обогнув его, через агору к Ареопагу, холму Ареса, откуда начинался подъём к Пропилеям, длинная и широкая лестница, ведущая на Акрополь, к Эрехтейону и строящемуся Парфенону, разрушенному персами. У Ареопага процессия остановилась, дальше толкать священную триеру было невозможно. Ловкие юноши сняли с мачты покрывало Афины, передали его девушкам, одетым в белые одежды, те расправили полотнище во всю ширину и длину, взявшись за края, и стали подниматься к Пропилеям, преддверию Акрополя. Так, развёрнутым, они донесли покрывало до Эрехтейона, где хранился Палладиум, не осквернённый персами, - перед приходом персов афиняне покинули город и увезли с собой все священные реликвии, часть на Эвбею, часть на Саламин. Увезено было и надгробие Кекропса, первого царя Аттики и прародителя афинян, чей прах хранился в Эрехтейоне. Даже оливковое дерево, растущее ныне у Эрехтейона и посаженное здесь, по преданию, самой Афиной, было тогда выкопано и в огромном пифосе, куда погрузили его корни, отвезено на Саламин. Разгромив персов, Фемистокл вернул оливу на прежнее место и по этому случаю объявил в Афинах праздник. Говорят, что сам он в этот день выпил бочку вина и разъезжал по городу на колеснице в обнимку с гетерами.
- Фемистокл? - удивилась Аспасия. - Ваш великий Фемистокл? В обнимку с гетерами? Ему это простили?
- Это ему простили, - ответил Сократ. - Не простили ему другое - измену Афинам, в которой теперь все сомневаются. Кимон приговорил его к смертной казни, и он убежал из Афин к Артаксерксу. Он умер в тот год и в тот день, когда я родился. Возможно, что его душа переселилась в меня, - засмеялся Сократ.
- Если это так, то тебя ждут великие подвиги во славу Афин, - сказала Аспасия.
- И смертный приговор, - напомнил Сократ. - Афиняне по-настоящему любят и почитают только мёртвых героев.
У Эрехтейона девушки, нёсшие покрывало Афины, остановились в ожидании, когда вся следующая за ними процессия поднимется на холм Акрополя. Ждать пришлось долго, может быть, целый час, а летние часы в Афинах длинны, но девушки держали покрывало развёрнутым и натянутым, словно парус на ветру.
Аспасия и Сократ поднялись на Акрополь в числе первых - благодаря ловкости Сократа, который не побоялся протиснуться на холм по лестнице Пропилеи через ряды жрецов, старцев, почётных граждан и девственниц. Они взобрались на каменную ограду, отделявшую край крутого обрыва холма над театром Диониса, откуда им хорошо был виден Эрехтейон, девушки с покрывалом Афины и сами Афины до Фалернской гавани и Пирея с одной стороны и полукружия гор Пентеликона и Гиметта - с другой.
- Софокл говорит, что с Акрополя видна вся Аттика, - сказал Сократ, - всё её прошлое и будущее. Нужно иметь поэтическое сердце, чтобы так сказать и чтобы всё это увидеть.
- А ты не видишь? - спросила Аспасия.
- Нет, - вздохнул Сократ. - Софокл говорит также, что здесь, на вершине холма, он ощущает присутствие богини, что она в блеске солнечных лучей, в чистоте воздуха, в прозрачной голубизне неба, в запахе разогретых солнцем камней и трав. Конечно, всё это я тоже вижу и чувствую, но прежде всего я чувствую, как нестерпимо начинает жечь солнце.
Наконец раздались звуки труб, возвестившие, что пора вносить покрывало Афины в храм Эрехтейон, девушки проворно заработали руками, собирая покрывало в длинный толстый жгут, пёстрый от вышивок, как змея, и, двинувшись к дверям деревянного храма, вскоре исчезли в нём. Двери за ними захлопнулись. Настало время кровавых жертвоприношений, время гекатомбы. На алтарь богини для сожжения приносились лишь части животных и кровь, а всё прочее должно было вскоре стать пищей людей на столах всенародного угощения, расставленных на агоре, центральной площади города.
Аспасия и Сократ не пошли к пиршественным столам, а поспешили в Одеон, построенный Периклом на склоне Акрополя, где Панафинеи в этот первый день праздника отмечались состязаниями певцов, декламаторов и флейтистов. Декламаторы читали поэмы Гомера. Аспасия радовалась тому, что ложе помнит многие стихи Гомера наизусть, шёпотом произносила их вслед за декламаторами, раскраснелась от усердия и счастливой мысли, что и она могла бы принять участие в конкурсе чтецов. Сократ хвалил её, восхищался ею и тоже заливался краской, видя, как соседи по скамьям не столько следят за выступлениями чтецов в орхестре, сколько глазеют с завистью на него и Аспасию.
Потом они побывали на состязании хоров, а ночью, которая выдалась тёплой и безлунной, наблюдали за бегом факельщиков по Дромосу. Зрелище было таким восхитительным, что Аспасия из благодарности поцеловала Сократа, забыв, должно быть, о том, что он не любовник её, а учитель - таким горячим показался Сократу поцелуй Аспасии.
На следующий день они отправились пешком в Пирей, где на ипподроме должны были состояться бега на конях и на колесницах, а в гавани - гонка на боевых триерах.
Дорогу с обеих сторон ограждали Длинные стены, так что идущие по дороге не могли любоваться ни морем, которое находилось слева, ни селениями, что были справа, разве что только теми, что располагались на холме, увенчанном храмом Посейдона.
Сократ шагал босиком, Аспасия - в мягких сандалиях, чтобы не наколоть нежную кожу на ступнях. Их обгоняли верховые, спешившие в Пирей, а на полпути на громыхающей телеге их догнали Критон, Херефонт, Гермоген-бедный - брат богатого Каллия, красавец Евтидем, хромой Никомахид, всегда бледный и молчаливый Менон, толстый Аристарх - балагур и хохотун, многоречивый Херекрат и Лизунчик-Диодор, получивший своё прозвище за то, что любил со всеми целоваться при встрече.
Все они были друзьями Сократа, с которыми Аспасия познакомилась в тот день, когда они появились вместе с художником Полигнотом в "доме радости" Феодоты. С той поры она узнала о них немного больше, чем только их имена, например, о том, что Критон, наследник богатого землевладельца, в скором времени собирается жениться на сестре Херефонта, а Херефонт - сын бывшего архонта, а ныне члена суда ареопага, что этот Херефонт совершил в прошлом году поездку в Дельфы, где спросил у Пифии, кто в Афинах самый мудрый. Пифия ответила, что Софокл мудр, Эврипид мудрее Софокла или наоборот, но что самым мудрым следует считать Сократа. Когда Сократ рассказал Асцасии об этом пророчестве дельфийской Пифии, она очень смеялась, на что Сократ резонно заметил:
- Тому, кто молод, можно предрекать самое великое будущее - ведь никто не знает, кроме богов, конечно, кем он станет в зрелые годы. Молодость тем и замечательна, что у неё есть будущее.
О Гермогене все говорили, что он бедный брат богатого Каллия. Аспасия сразу не могла понять, почему Каллий богат, а его брат Гермоген беден. Но всё объяснилось очень просто: отец Каллия и Гермогена оставил по завещанию всё богатство Каллию, а Гермогену ничего не оставил, потому что не любил его. Каллий же, получив богатство отца, не пожелал поделиться с Гермогеном, за что его, кажется, никто и не осуждал, потому что он всего лишь выполнил волю покойного отца, а волю отца, как известно, сын должен исполнять беспрекословно.
Красавец Евтедем был только красавцем Евтедемом - больше о нём Аспасия ничего не знала. Хромой Никомахид был учеником у какого-то знаменитого софиста - его имя Аспасия не запомнила, - но, познакомившись с Сократом, ушёл от прежнего учителя, заявив, что Сократ мудрее того, поскольку учит рассуждать, а не запоминать всякие глупости.
Молчаливый Менон хочет стать полководцем и всё своё свободное время проводит в палестрах, упражняясь в боевых искусствах, кроме того времени, конечно, когда он бывает в "домах радости". Сократ уверял Аспасию, что в "домах радости" Менон проводит больше времени, чем в палестрах. Однажды, рассказал Аспасии Сократ, Перикл ранним утром, направляясь в Толос, где обычно заседают стратеги, встретил смущённого Менона, который только что вышел из порнеи. "Не смущайся, - подбодрил Менона Перикл, - если в твоих членах много силы, любовь для тебя непредосудительна". Менон обрадовался похвале Перикла, но вскоре случилось так, что Перикл снова встретил его возле того же "дома радости". "Я думал, что ты бываешь здесь лишь иногда, - сказал Менону Перикл, - но оказывается, что ты здесь живёшь".
- С той поры, - сказал Аспасии Сократ, - Менон бывает лишь в порнее Феодоты, куда Перикл вряд ли когда-нибудь заглянет.
Толстый Аристарх был душою весёлой компании, любил выпить, поесть и Посмеяться.
Многоречивый Херекрат готовился стать оратором и учился в школе оратора Дампрокла, Лизунчик-Диодор был, кажется, любовником софиста Антифонта, хотя сам любил девушек - ах, чего только не случается с людьми.
Аспасия и Сократ уселись на телегу среди друзей и весело продолжили путь до Пирея. И на ипподроме, и на гонках триер в гавани Аспасия задавала Сократу так много вопросов, что тот устал, отвечая на них. Это были самые разные вопросы, но вот чем по-настоящему, как заметил Сократ, интересовалась Аспасия - так это историей Афин, историей её вождей и разных сражений, которые довелось выдержать Афинам на суше и на море. Сократ подумал при этом, что Аспасия, кажется, всерьёз занялась самообразованием.
Проксена Кал амида Аспасия и Перикл навестили после праздников. Милетский проксен Кал амид жил богато, в роскошном особняке. У него был большой двор, отгороженный от улицы, с конюшнями, кладовыми и мастерскими. Посреди двора стоял богатый алтарь Зевса, украшенный тонкой резьбой по камню.
- На изготовление такого алтаря из мрамора надо потратить не менее года, - сказал Аспасии Сократ: о том, что такое резьба по камню, он хорошо знал - сам занимался этим, делая надгробия. Впрочем, не только надгробия: иногда - гермы, каменные столбы с головою бога Гермеса, которые с некоторых пор стало модно устанавливать у ворот домов с разного рода сентенциями, вроде той, что высечена на герме у дома Каллия: "Верный путь освещает не только солнце, но и мудрая мысль". Богач Каллий считает себя мудрым человеком. У ворот дома проксена Каламида тоже стоит каменная герма. Гермес на ней бородат, у него огромный фалос - оттого, надо думать, в доме Каламида даже с улицы слышны крики многочисленных детей, а на груди Гермеса вырезаны и промазаны красной краской слова: "Здесь каждый милетянин найдёт приют".
Раб позвал Каламида, и тот спустился в перистиль по балконной лестнице, спустился торопливо, подчёркивая тем самым свою готовность немедленно услужить гостям. Раб принёс для Каламида дифр, раскладной стул. Аспасия и Сократ уселись на каменную скамью, которую всё тот же раб, перед тем как им сесть, застелил козьей шкурой. Проксен улыбался, был обходителен, держал Аспасию за локоть, пока та садилась на скамью, отбросил ногою ящерицу, оказавшуюся возле её туфельки, велел рабу принести для гостей питьё и фрукты.
Сократ рассказал проксену, зачем они к нему пришли. Каламид, размышляя, шевелил губами, будто перекатывал во рту орешек, поглядывал из-под лохматых чёрных бровей на Аспасию, и глаза его при этом всякий раз пламенели от восхищения, - должно быть, он знал толк в красоте, но знал также, что такое смущение перед красотой - отводил глаза от Аспасии и как бы даже извинился перед Сократом за то, что посмел пялиться на его девушку. Впрочем, в этом было, кажется, больше игры, чем искреннего чувства.
- Я знал вашего отца, - вдруг сказал Каламид, - славного старика Аксиоха. Да, - вздохнул он и шлёпнул себя ладонью по колену, - печальна его судьба: потерять всё - богатство, сыновей. - Проксен снова глубоко вздохнул. - А дом, говорите, остался? - наклонился он поближе к Аспасии.
- Остался. Тот, что за храмом Геры, - ответила Аспасия, - возле гимнасия Никомаха, где два чистых колодца.
- Так. Я знаю этот дом. Это богатый дом. Зачем же ты ушла из него, Аспасия? - Проксен прищурил глаза.
- Аспасия хочет купить дом в Афинах и жить здесь, - ответил за Аспасию Сократ.
- Да, да, да, - суетливо заговорил проксен, - я не должен был спрашивать. Родственники Аксиоха, думая, что у покойного не осталось наследников - они ведь не знают, что прекрасная его дочь жива! - захотят присвоить дом. Правильно? - обратился проксен к Сократу.
- Родственники бросаются на наследство, как волки на овцу, - ответил Сократ.
- А я им не позволю! - сказал грозно Каламид и встал. Весь вид его при этом говорил, что он готов совершить героический поступок. - Не позволю! - Он махнул рукой так, будто держал в ней меч.
- А деньги? - на всякий случай напомнил Сократ. - Сможет ли Аспасия получить за дом деньги?
- Сколько? - спросил проксен.
Сократ назвал сумму, которую он и Аспасия заранее обговорили, учтя при этом и то, что проксену, вероятно, захочется получить вознаграждение.
- Дом стоит меньше, - сказал Каламид и назвал цену на пять мин серебра меньше.
Сократ снизил цену ещё на пять мин - ведь начался неприкрытый торг - и сказал, что это лишь в том случае, если Аспасия получит деньги теперь же.
- Но это большие деньги, - ответил проксен, - очень большие. На эти деньги в Афинах можно снять роскошный особняк лет на пятнадцать - двадцать. У меня есть на примете такой дом...
- Снять? - переспросил Сократ. - Не купить?
- Иностранец и даже такая прекрасная иностранка, как Аспасия, - проксен улыбнулся и поклонился в сторону Аспасии, - не может купить в Афинах дом - запрещается законом. Я говорил Периклу: "Отмени этот закон!" - но он не решился, сказал, что афиняне возмутятся. Остаётся лишь снять дом. Я сейчас же могу показать особнячок, который у меня на примете. Он вам понравится. И мы заключим договор. На пятнадцать лет.