- Осмелюсь доложить княжеской светлости, - произнес и иноземец, - твердыня выстроена по всем последним образцам. Она может выдерживать осаду стотысячного войска, и без измены взять ее нельзя никогда.
- Князь еще не видел крепости, - продолжал Конецпольский. - Но если он осмотрит все укрепления, то переменит свое мнение, - ручаюсь в том.
- Охотно, охотно! - согласился Иеремия. - Но, - здесь князь остановился, точно его голову осенила какая-то блестящая мысль, и вдруг все его бледное лицо осветилось злобной улыбкой, - но она не вполне закончена, - произнес он медленно, отчеканивая каждое слово, - и не имеет угрожающего вида.
Некоторое молчание последовало за словами князя, - до того они показались присутствующим неприятными и необъяснимыми.
- Несогласен с князем, - с досадою проговорил Конецпольский, - и если б терпело время, я предложил бы князю заставить своих драгун штурмовать крепость, и, бьюсь об заклад на сотню турецких коней, они остались бы под стенами вплоть до самой войны.
- Крепость неприступна, - повторил снова Боплан.
- А я все-таки остаюсь на своем, - также медленно отчеканил Иеремия, наслаждаясь всеобщим недовольством, - и если пан коронный гетман позволит мне, я хочу указать и исправить ошибку.
- Весьма рад, - холодно произнес Конецпольский, - но боюсь, что затея князя задержит наш путь.
- О нет, - с надменной улыбкой поднялся князь, - Иеремия не заставляет себя ждать никогда!
Присутствующие молчали, досада на чрезмерную гордость князя наполняла все сердца.
- Я только отдам приказание, - и Иеремия направился было к двери, но, заметивши Богдана, остановился, и снова дьявольский огонек вспыхнул в его свинцовых глазах. - Пан писарь, - обратился он к нему, - я нахожу, что пощада двух козаков слишком малая награда для тебя, - следуй за мной!
На узком заднем дворе крепости, заключенном в треугольном выступе стены, все было приготовлено к казни. Посредине стоял толстый дубовый пень; от него вел желоб для стока крови; на пне лежал блестящий и тяжелый бердыш. Громадного роста жолнер, с зверски-идиотским лицом и сдавленною сзади рыжеватою головой, расхаживал по двору. Стул для князя покрыт был медвежьею шкурой. С серого неба падал едва заметный, мелкий, холодный снежок.
Дубовые ворота, сделанные в средине комендантского дома, распахнулись надвое, и, окруженные гарнизоном, появились пленные. У некоторых из них были так сильно отморожены ноги, что они не могли идти и их тащили жолнеры.
Иеремия бросил на них полный презрения и ненависти взгляд; но ни взгляд князя, ни блеск тяжелого бердыша, казалось, не произвел на них никакого впечатления: они шли и останавливались безучастно и понуро, свесивши чубатые головы на грудь. Некоторые из них кутались в дырявые свиты, точно хотели согреться хоть в последнюю минуту жизни.
- Начинай! - подал знак князь, вытягивая ноги на медвежьей полости.
Жолнеры стали в два ряда.
Пленных установили по порядку. Палач приподнял бердыш, провел рукою по его острому лезвию и, точно пробуя силу своей руки, тряхнул им в воздухе несколько раз. Стальная молния блеснула и угасла. Пару передних пленных развязали и сняли с них цепи.
- Вести по одиночке! - скомандовал хорунжий.
Двое жолнеров подошли и хотели схватить под руки первого козака; но он оттолкнул их с силой и, расправивши могучие плечи, крикнул молодым, ожившим голосом:
- Покуда ног не отбили, сам сумею пойти!
Отступились жолнеры; козак сделал несколько смелых и твердых шагов; взгляд его скользнул по бердышу и поднялся к серому небу; он осенил себя широким крестом и склонил было уже голову, как вдруг раздался резкий крик со стороны князя:
- Стой! Спросить его в последний раз!
Козака подняли. Хорунжий подошел к нему.
- Гей, хлопе, послушай, ты, кажется, еще молод, - начал он. - Я спрашиваю тебя в последний раз, скажи нам: куда скрылся Гуня? Кто главные зачинщики бунта? Много ли еще осталось бунтарей и где они?
Молодое лицо козака было истомлено и бледно; в глазах, завалившихся и окруженных черною тенью, горел последний лихорадочный огонь жизни. Козак поднял голову и усмехнулся, и усмешка эта была так ужасна, что хорунжий отступил назад. Казалось, козак собирался сказать свое последнее слово и вложить в него все презрение, всю ненависть, всю вражду...
- Ты хочешь знать, куда скрылся Гуня? - заговорил он голосом, дрожавшим от ненависти и презрения, словно натянутая струна. - Не знаю: но знаю, что он вне вашей погони и скоро налетит к вам снова черным орлом! Ты спрашиваешь, кто главные зачинщики восстания? Искать их тебе не трудно: вот они! - протянул он руку, указывая на князя. - И много осталось их еще там! - указал он на север.
- Молчи... пся крев! - крикнул хорунжий, хватаясь за саблю; но козак продолжал еще громче:
- А на третий вопрос твой ответить мне еще легче: кипит мятежом вся Украйна! И ты, княже, прими мой последний совет: не езди темным лесом - за каждым деревом таится вооруженный козак; не ходи над ярами - в каждом из них сотня сидит; не спи в своем замке, потому что всюду, теперь или позже, а они отыщут тебя, и всюду месть их обрушится на твою голову!
- Руби! - закричал Иеремия шипящим голосом, подымаясь с места и опуская руку вниз.
Сверкнул в воздухе бердыш, раздался короткий с мягким хряском стук, и покатилась отрубленная голова с временной плахи к княжьим ногам. Веки ее судорожно вздрогнули, короткий взгляд омертвелых глаз остановился еще раз на Богдане и угас навсегда. Иеремия оттолкнул от себя мертвую голову концом сапога, а хорунжий подхватил ее за длинный чуб и, потрясая нею перед пленными, крикнул резко:
- Кто хочет сознаться, говори: князь обещает жизнь!
Но молчали упорно козаки.
- Рубить их без пощады! - махнул рукой Иеремия... И потянулись пленные чередой.
Каждый из них, подходя, подымал глаза к свинцовому небу, крестился широким крестом и спокойно опускал удалую голову на дубовый пень.
Безмолвный и бледный стоял Хмельницкий; глаза его не отрывались от окровавленного пня, а рука сжимала эфес сабли все сильней и сильней. От этого запаха свежей, дымящейся крови дикое, зверское желание пробуждалось в его душе... Вырвать топор у палача, расправить могучие плечи и вонзить холодное железо в этот холодный, надменный княжеский лоб... Да, это счастье... а дальше что?.. Сложить также покорно голову на плаху... под этим беспросветным небом, в этой зловещей тишине... Нет, нет! Терпение! Пусть натягивают тетиву, чтоб взвилась стрела грозней и сильней!
- Кажется, пану писарю это зрелище не по вкусу? - обратился к козаку Иеремия, поворачивая холодные, оловянные глаза.
- Напротив, я благодарен ясному князю, - ответил Богдан, и голос его показался ему самому незнакомым, так глухо и мрачно прозвучал он, - вид этих трупов закаляет во мне козака.
От разлившейся лужи крови подымался теплый, сырой пар; худые, полудикие замковые собаки жадно лизали ее, тихо рыча друг на друга и подымая кверху жесткую, сбившуюся шерсть; топор стучал коротко и тупо; мелкий, белый снежок посыпал склоняющиеся головы; ветер злобно трепал на башнях кичливые флаги; за стеною ревел и стонал взбунтовавшийся Днепр...
Когда жолнеры подтащили к плахе последнего козака с отмороженными ногами, Иеремия поднялся с места и, подозвавши к себе знаком хорунжего, сказал ему несколько тихих слов.
- Убрать эту падаль, - показал он затем на кучу трупов, - и через полчаса в поход!
Коронный гетман, комендант Гродзицкий, Боплан и свита уже поджидали князя для осмотра Кодака. Князя повели по всем кладовым и складам оружия, по всем подпольям и башням, наконец, поднялись на валы. Валы эти со стенами не представляли прямой линии, напротив, они выступали между башнями острым треугольником вперед, так что, в случае осады, гарнизон замка встречал осаждающих перекрестным огнем из башен и из бойниц стен. И гетман, и Боплан, указывая князю на все эти последние ухищрения, расхваливали ему неприступность Кодака. Но молчал на все Иеремия, и только саркастическая улыбка кривила его надменное лицо.
Конецпольский нахмурился, а этого, казалось, только и ждал Иеремия.
- А где же Хмельницкий? - спросил недовольным голосом гетман, останавливаясь на валу.
- Он в хате с освобожденными козаками, - низко поклонился Чаплинский, выскакивая вперед.
- Позвать сюда! А освобожденные едут с нами. Выдать им из обоза коней.
Поспешно, желая показать побольше усердия, спустился Чаплинский с вала, задевая и толкая жолнеров по пути.
- Когда думает выехать пан писарь? - обратился к Хмельницкому гетман, когда тот почтительно остановился перед ним.
- Управившись, ясновельможный гетмане...
- Нет, поедешь с нами, ты мне нужен теперь... есть дела по маетностям.
- Но, ваша ясновельможность, я думал дополнить списки теми реестровыми, которые прикомандированы были сюда, наконец, мои кони устали, человек истомился в пути...
Но гетман оборвал его сурово:
- Пустое! Списки успеешь! Пану дадут коней из моего обоза, и сегодня же, сейчас, ты выступаешь с нами в путь.
Бессильная злоба охватила Богдана. Все должно рухнуть, все порваться должно! Ехать с ними? Это три... четыре... пять дней проволочки... гетман может задержать еще в Чигирине... А тем временем Потоцкий не ждет... Богун... Кривонос... товарищи, братья!! Можно было б спасти... перепрятать... но теперь - погибло все! О боже, да неужели же нельзя этого избегнуть? Два дня свободы, только два дня, и многое может свершиться, многое можно предотвратить! Он стоял как окаменелый на месте, не зная еще, на что решиться, что предпринять...
А внизу, во дворе крепости, уже строились войска Иеремии, укладывались слуги гетмана, приготовляли громоздкий гетманский рыдван.
- Я попросил бы ясновельможного князя осмотреть еще северную башню, - обратился к Иеремии Боплан.
- О, с удовольствием! - согласился Иеремия, пропуская гетмана вперед.
Богдан взглянул по направлению удаляющихся магнатов и вдруг заметил в одной из амбразур северной башни знакомое черномазое лицо. Сделав вид, что он следует за свитой вельмож, он незаметно приблизился к узкому окну.
- Ахметка, стой, не шевелись! Слушай, что я тебе буду говорить! - зашептал Богдан, не поворачивая головы к амбразуре и делая вид, что глядит на широкий Днепр. - Не пророни ни единого слова, минуты не ждут!
- Что случилось, батьку? - прошептал Ахметка, взглянувши на бледное, взволнованное лицо Богдана.
- Молчи! Несчастие!.. Не поворачивай ко мне головы, - говорил Богдан отрывисто и тихо, - гетман велит мне ехать с собою. Скажись больным, выкрадись, убеги из крепости. Я могу замешкаться с ними... Скачи что есть духу в Суботов... не жалей коня... Упадет, купи другого... Передай Золотаренку и Ганне...{43} Ох, да они уж это сами знают, что гетман разбил Гуню, что Потоцкий лютует, безумствует в бешеных казнях. Друзья наши в опасности... пусть сделают, что возможно... подкупят... перепрячут... спасут. На деньги! - говорил он сбивчиво, торопливо, развязывая дрожащими руками черес и высыпая в пригоршни Ахметке кучу золотых, - пусть берут еще дома... пусть ничего не жалеют... Торопись... Помни, - исполнишь мое поручение, будешь мне сыном по смерть! Но я вижу, Иеремия выходит- из башни... Уходи, только не сразу, поглазей еще по сторонам.
- Ну что, мой княже, - остановился Конецпольский, окидывая самодовольным взглядом башни и валы, - неужели же и после всего этого ты скажешь, что крепость не грозна и не испугает врагов?
- Д-да, - покачнулся Иеремия с насмешливой улыбкой, - крепость хороша; но я остаюсь при своем.
- В таком случае, князь превосходит всех не только в военном искусстве, но и в инженерном, - с плохо скрываемым неудовольствием ответил Конецпольский, - я право удивляюсь, - едко прибавил он, опираясь на дорогую трость, - почему бы мосци князю самому не заняться постройкой крепостей.
- О нет, у меня еще есть настолько отваги, что в это бурное время такое мирное занятие, - подчеркнул Иеремия, - мне не по душе! Но исправить чужую ошибку могу с удовольствием, - потер он весело руки, - и с дозволения пана коронного гетмана я отдам приказ.
Иеремия хлопнул три раза в ладоши, и вдруг на всех валах, на всех вершинах башен показались враз, точно по мановению волшебства, жолнеры князя с длинными шестами в руках. На вершинах шестов наколоты были какие-то странные шары. Богдан взглянул и догадался сразу.
Несколько ударов топора - и ряд шестов утвердился правильною аллеей на стенах.
- Ну, что? - самодовольно обвел Иеремия рукою все крепостные валы. - Не прав ли я был? А? Скажи-ка, пан инженер? Вот видишь, и воин может указать ошибку!
- Признаюсь, князь остроумен, - кисло ответил Конецпольский...
- О, за указание ясноосвецоного князя я благодарен его светлости навсегда, - склонился, обнажая голову, Боплан. - Князь сказал последнее слово, - нам остается только восхищаться.
И действительно, восторженные восклицания посыпались со всех сторон.
- Великолепно! Досконально! - выкрикивал, раскачиваясь от грузного смеха, дородный хорунжий. - Сады Семирамиды{44} в сравнении с этой аллеей - ничто!
- Ха-ха-ха! - раздался другой голос. - Я нахожу, что для этого падла князь сделал даже слишком высокую честь!
- Вознес их превыше всех! - покатился от смеха и пан Чаплинский, протискиваясь ближе вперед.
Новые шутки и остроты панские покрыли его голос.
Неподвижно торчали на шестах козацкие головы. Смерть уже покрыла их лица сероватым, безжизненным оттенком. Глаза их были закрыты, сомкнуты губы. Длинные чубы свесились вниз. Величавое спокойствие смерти уже разлилось на их застывших чертах. Казалось, они слушали все эти панские шутки так равнодушно, так безучастно...
Богдан догадался сразу, к чему рубил Иеремия головы, но ни самая казнь, ни эта жестокая шутка не ошеломили его так, как одно маленькое и, казалось бы, незначительное для козака происшествие. Когда жолнер прошёл мимо него с отрубленною козацкою головой, Богдан поднял глаза и с ужасом узнал в ней лицо первого молодого, смелого козака. При вбивании шеста в землю голова покачнулась; чтобы утвердить неподвижнее, жолнер ударил по ней топором, и вдруг тяжелая капля полузастывшей крови медленно выплыла на лоб, тихо скатилась по мертвому лицу и упала на руку Богдана.
Кто знает, прикосновение ли этой холодной капли крови, точно вопиявшей о мщении, или долгое молчание, или бессильная злоба, но все это пробуждало в душе Богдана властней и властней долго сдерживаемую бурю... Холодная капля расплывалась на руке в кровавое пятно, казалось, оно жгло насквозь его руку, и глаза козака глядели все мрачней и мрачней.
Перед ним разливался стальной, нахмуренный Днепр. На западе небо прояснилось, и нежные розовые полосы пробились среди поредевших облаков, в воздухе стало тихо, пахнуло теплом. Там далеко, на юге, виднелась гряда серых, покрытых пеной камней. Вдруг среди свинцовых волн реки Богдан заметил какие-то странные предметы, плывущие вниз. Зорко взглянул он в ту сторону и узнал их. Это были трупы казненных козаков; они плыли вниз по течению, распростерши мертвые руки, направлялись так бесстрашно, так равнодушно туда, где бушевал грозный порог.
"Плывите, плывите, печальные вестники, - тихо прошептал Богдан, чувствуя, как сжимает ему сердце чья-то невидимая, но могучая рука. - Плывите, беззащитные братья, и если не я, то несите хоть вы запорожцам кровавую, смертную весть".
А гетман с князем также залюбовались открывшимся видом, и вся свита умолкла, боясь прервать торжественную тишину.
Князь горделиво скрестил на груди руки; лицо гетмана было величественно и спокойно. Вся широкая сероватая равнина, и Днепр, и пороги казались такими беззащитными, такими подвластными с этой грозной вышины.
Наконец гетман прервал молчание.
- Позвать сюда старшин реестровых! - повелительно скомандовал он.
Тихо и почтительно поднялись на вал один за другим молчаливые старшины и остановились перед гетманом. Богдан присоединился к ним.
- Да, - отозвался наконец князь, - сознаться должен: крепость недоступна. Ты превзошел себя, пан инженер, - проговорил он свысока, протягивая Боплану руку.
- Я сделал, что мог, - скромно склонился тот, - что было в человеческих силах.
- Ну, и на этот раз они оказались велики, - милостиво произнес гетман, также протягивая Боплану руку. - Прими мою благодарность: ты оправдал мои надежды.
- О, - вскрикнул Боплан, - клянусь честью, небо подтвердит нам их! И легче было упасть иерихонским стенам, чем стенам Кодака!
Козаки стояли строго и сурово, и ни одна улыбка не кривила их мрачных, покорных лиц.
Гетман выждал мгновение и, когда утихли восклицания, обратился к козакам, указывая рукою на грозные укрепления, на строящиеся внизу войска и на широко распростершуюся у ног их безлюдную даль.
- Ну, что, Панове козаки, как нравится вам Кодак?
- Да еще с этими бунчуками на челе? - презрительно усмехнулся Ярема, указывая на ряд срубленных голов.
Козаки молчали. Никто не проронил ни слова. Мрачно молчал и Богдан.
- Что ж молчишь ты, пан писарь войсковый? - медленно, наслаждаясь впечатлением своих слов, обратился к Хмельницкому гетман.
И вдруг преобразился Богдан.
И долгое молчание, и холодная сдержанность в одно мгновенье слетели с него. От стоял перед гетманом уверенный и могучий, с огненными глазами, с величественно заброшенною головой. Презрительная усмешка осветила его лицо.
- Manu facta, manu destruo,- гордо ответил он.
Это длилось всего одно мгновенье. Богдан снова овладел собою, но было уже поздно: зловещим ударом колокола прозвучало надменное слово.
Гетман смерил Богдана глазами и, не произнесши ни слова, повернулся и прошел вперед. За ним двинулась вся свита. Лицо князя осветила злорадная улыбка: казалось, ответ Богдана пришелся ему по душе.
- Гм, - произнес он многозначительно, - пан писарь не боязлив!
Гетман сделал несколько шагов, остановился и произнес небрежно, не оборачивая к Богдану головы:
- Пан писарь может остаться в Кодаке.
Сначала эти слова обрадовали Богдана: он, значит, свободен и может лететь... Но это было только мгновенье, а следующее принесло ему сознание, что гетман разгневан, что он не простит обиды...