Ошеломленный стоял Богдан. Злоба, досада за свою несдержанность бурно охватили его. Страшное опасение гнева гетмана и последствия своих слов мучительно зашевелились в его душе.
А между тем со двора уже выкатил рыдван гетмана, проскакал и Иеремия в сопровождении своих драгун, последние жолнеры арьергарда выступили со двора.
Рассуждать было некогда... Быстро спустился Богдан со стены... Будь что будет дальше, а теперь он свободен, и пока еще в руках эта свобода, надо лететь поскорее в Суботов... сделать все возможное... "А там, - решил поспешно Богдан, - поручим себя еще доселе не изменявшей Фортуне; довлеет-бо каждому дневи злоба его!"
Быстро спустился Богдан со стены. В глубине двора он заметил коменданта крепости, горячо разговаривавшего с каким-то драгуном; лица этого последнего он не мог рассмотреть, так как тот стоял к нему спиною. Разговор велся тихо, однако до слуха Богдана долетели несколько раз слова "заговор" и "король". Богдан не обратил на это внимания: он вспомнил, что дал Ахметке распоряжение немедленно ехать, а потому торопился найти его поскорее, чтобы сообщить ему, что и сам поскачет немедленно с ним. Но, проходя торопливо мимо коменданта, он вдруг был неожиданно остановлен им.
- Прошу пана снять свою саблю и вручить ее мне!
- Что? - произнес Богдан, отступая. - Я не понимаю пана...
- Именем короля и Речи Посполитой, я арестую пана и панского служку! - ответил спокойно комендант. - Всякое сопротивление будет напрасным, потому и приказываю пану отдать мне саблю и беспрекословно следовать за мной. А вы, - обратился он к двум дюжим жолнерам, - свяжите мальчишку и бросьте в башню!
- Хорошо! - проговорил Богдан, задыхаясь от гнева. - Пан чинит насилие, и за такое насилие пан ответит коронному гетману не далее завтрашнего дня!
- "О, о том, что будет завтра, не спрашивай, друг, никогда!" - продекламировал за его спиной чей-то насмешливый голос.
Богдан оглянулся и увидел злобное, искаженное торжествующею улыбкой лицо Ясинского.
IV
Недалеко от Чигирина, в шести верстах не более, живописно раскинулся по пологому берегу Тясмина поселок Суботов. Речка, извиваясь капризно, льнет к седым вербам, обступившим ее с двух сторон, и прячется иногда совершенно под их густыми, нависшими ветвями, сверкая потом неожиданно светлым плесом; опрятные белые хатки, кокетничая новыми соломенными, золотистыми крышами, разбегаются просторно под гору и выглядывают игриво из-за вишневых садкив. Дальше, за пригорком, виднеется синий купол церкви с золотым крестом и четырехугольная, на колонках, верхушка звоницы, а ближе, за длинной греблей и мостиком, на широком выгоне, стоит заезжая корчма. Строение отличается от прочих хат и величиною, и широкою въездною брамою, и высокою, крытою тесом крышей. Над брамой прилажена нехитрая вывеска: на одном пруту качается привинченная пустая фляжка, а на другом - пучок шовковой травы. Широкий въезд ведет в довольно просторный крытый двор и разделяет здание на две неровные половины: направо от брамы неуклюже торчит узенькая дверь от арендаторского жилья, полного подушек, бебехов, жиденят и разящего запаха чеснока; налево же открывается более широкая дверь в обширную, но грязную комнату, составляющую и приют для проезжающих, и ресторан, и местный сельский клуб.
Закоптелые стены во многих местах ободраны до глины, а то и до деревянных брусков, которые кажутся обнаженными ребрами; потолок совершенно черен; двери притворяются плохо, а над ними висит излюбленная картина, изображающая козака Мамая, благодушно распивающего оковыту горилку под дубом, к которому привязан конь. Вдоль стен тянутся широкие лавы (скамьи), возле которых расположены столы. Две бочки стоят на брусьях в углу; в одной из них в верхнюю втулку вставлен ливер (род насоса без поршня для втягивания жидкости ртом). Через узкие, но довольно высокие окна с побитыми и заклеенными бумажками стеклами проникает мало света, отчего помещение кажется еще более мрачным.
Наступал уже вечер, а посетителей никого еще не было; только в самом углу за стойкой сидел хозяин заведения Шмуль с своею супругою Ривкой и, тревожно прислушиваясь и оглядываясь назад, вел на своем тарабарском языке таинственную беседу.- Ой, худо, любуню, вей мир, как погано! Слух идет, что паны козаков разбили, совсем разбили, на ферфал!
Побледнела Ривка и всплеснула руками, а потом, подумавши, заметила:
- А нам-то что? Какой от этого убыток?
- Какой? А такой, что, того и смотри, или козаки, уходя, разорят, или паны, гнавшись за ними, сожгут... Ой, вей, вей!..
- Почему ж ты, Шмулик мой, думаешь, что сюда они прибегут? Тут всегда было тихо... а пан писарь войсковой такое лицо.
- Но, мое золотое яблоко, что теперь значит пан писарь? Тьфу! И больше ничего! Что он может? И разбойники- козаки на него начхают, и вельможное панство на табаку сотрет... И задля чего эти козаки только бунтуют? Сидели бы смирно, и все было бы хорошо, тихо, спокойно - и гандель бы добрый был и гешефт отменный... А то ах, ах!
- Да что ты, Шмулик-котик, так побиваешься? Если козаки свиньи, то им и худо, а если сюда наедут паны, то нам будет еще больше доходов; паны ведь без нашего брата не обойдутся.
- Хорошо тебе это говорить, а разве не знаешь, что для пана закона нет: что захочет - давай, а то зараз повесит, - что ему жид? Меньше пса стоит!..
- А разве хлоп лучший? Та же гадюка!..
- То-то ж! Так я думаю, любуню, вот что: и дукаты, и злоты, и всякое добро запрятать... закопать где-нибудь в незаметном месте, чтоб не добрались... и то не откладывая, а сегодня ночью... Ах, вей-вей!
- Так, так, гит! Вот тут забирай деньги, - начала она суетливо отмыкать ящики и вынимать завязанные мешочки; Шмуль торопливо их принял в укладистые карманы своего длинного лапсердака, повторяя шепотом: "Цвей, дрей, фир..." В корчме уже было темно.
Вдруг скрипнула дверь, и в хату вошли в кереях с видлогами (род бурки с капюшоном), звякая скрытыми под полами саблями, какие-то люди, страшные великаны, как показалось Шмулю, и непременно розбышаки.
- Ой! Ферфал! - вскрикнул Шмуль и прилег на стойку, закрывая ее своими объятиями, а Ривка от перепугу как стояла, так и села на пол.
Пять фигур между тем остановились среди хаты, не зная в темноте, куда двинуться; прошла долгая минута; слышалось только тяжелое дыхание вошедших, очевидно, усталых от далекой дороги.
- А кто тут? - раздался наконец довольно грубый голос. - Коням корму, а нам чего-либо промочить горло...
- На бога, панове! - дрожащим голосом взмолился Шмуль. - Я человек маленький... бедный! Меня и муха может обидеть! У меня и шеляга за душой нет... чтоб я своих детей не увидел!..
- Да что ты, белены облопался, что ли? - с досадою прервал его тот же голос. - С чего ты заквилил, жиде? Говорят тебе, дай коням овса, а нам оковитой.
- Зараз, зараз, ясновельможные паны козаки, - оправился Шмуль, успокоившись несколько насчет своих гостей, - тут все такие слухи... думал - паны, шляхта... Гей, любуню, зажги каганец панам козакам, а я сейчас опоряжу их коней... Да наточи доброй оковитой кварты две... Прошу покорно, паны козаки, - кланялся часто Шмуль, сметая рукою со стола пыль и грязные лужи.
Вспыхнул мутным светом каганец и осветил грязную облупленную хату. Козаки уселись за дальний стол, не снимая шапок и керей, и закурили люльки. Ривка, со страхом присматриваясь к ним, поставила на стол большую медную посудину с водкой и несколько зеленоватых стаканов.
- Чабака или тарани прикажете, панове? - спросила она, поклонившись.
- Тарани, - отвечал младший.
Первый, окликнувший Шмуля, уселся в самый угол и, проглотив кряду три стакана горилки, склонил голову на жилистые руки и задумался. Длинные, полуседые усы его спустились вниз и легли пасмами на столе; правое ухо дважды обвил черный клок волос - оселедец; из-под нахмуренных, широких, косматых бровей смотрели остро в глубоких орбитах глаза и метали иногда зеленоватые искры. Суровое, загорелое, в легких морщинах лицо казалось вылитым из темной бронзы; наискось на нем зиял от правой брови почти до левой стороны подбородка широкий, багрового цвета шрам, свернувший на сторону половину носа, за что и прозвали козака Кривоносом. Этот шрам, уродуя лицо, придавал ему какую-то отталкивающую свирепость. Другой же, младший, с правильными, красивыми чертами лица, был совершенным контрастом своему соседу и производил впечатление родовитого весельчака-пана; только в темно-синих глазах его светилась не панская изнеженность, а отвага и непреклонная воля. Ему весельчаки, юмористы-товарищи, вероятно, в насмешку за белизну дали прозвище Чар ноты.
Остальные гости прятались как-то в тени, но догадаться было не трудно, что все они принадлежали к козачьему сословию и даже к старшине: это было видно и по красным верхам с кытыцями их шапок, и по кунтушам кармазинового - ярко-малинового цвета, выглядывавшим из-за керей, и по дорогому оружию. Каждый из козаков молча наливал себе стакан водки, подносил под нависшие усы, опрокидывал, потом, причмокивая и сплевывая на сторону, затягивался люлькой, пуская клубы дыма; один только белый Чарнота занялся, между прочим, таранью, а другие и не дотронулись.
Послышались под окнами шаги и бодрые голоса; дверь отворилась, и в хату шумно и бесцеремонно, как в привычное пристанище, вошло несколько поселян, они запанибрата поздоровались с Шмулем и потребовали себе меду и пива, а иные горилки.
Шмуль, обрадованный, что подошли свои и избавили его от сообщества сам на сам с молчаливыми таинственными гостями, подбодрился и веселей забегал от бочки к столу и от стола к бочке; он с усилием, так, что даже пейсы тряслись, вытягивал ртом из ливера воздух, вследствие чего прибор наполнялся жидкостью; быстро вынув его из бочки, Шмуль затыкал нижнее отверстие ливера пальцем, подносил его в таком виде к столу и наполнял требуемым напитком стаканы.
- А что, как, панове, умолот хлеба? - полюбопытствовал Шмуль.
- Добрый, - ответил ему, крякнув, приземистый поселянин в серой свитке и с бельмом на глазу, - пшеница выдает с лишком семь мерок, а жито аж девять.
- Ай, ай, гит! - зацмокал губами корчмарь.
- Что и толковать, земли здесь целинные, жирные, - как отвалишь скибу, так аж лоснится, - заметил другой в какой- то меховой курточке.
- Важный грунт, - поддержал и третий, уже пожилых лет, - нигде во всей округе таких урожаев нет, как на низинах нашего пана писаря Хмеля: сегодня я сбил копы две овса, так верите, чтоб меня крест убил, коли не будет семи корцев.
- Гевулт! - затряс пейсами Шмуль.
- Та дай боже пану Хмелю век долгий; не обманул: и грунты оказались добрячими, и сам он хорошим козаком.
Кривонос толкнул локтем Чарноту и подмигнул одним глазом соседу.
- Такого пана поищи, вот что! - поддержал старик. - Живет наш Хмель с нами, подсусидками, так дай боже, чтобы другой старшина хоть в половину так обходился: пала ли у тебя шкапа - возьми господскую на отработок, нет ли молока деткам - иди в панский двор смело, к Ганне.
- Уж эта Ганна! - засмеялся лупоглазый с бельмом. - Просто идешь, как в свои коморы, и баста!
- Заболеет ли кто на хуторе - уже она там: ночь ли, день... - продолжал старик.
- На что и знахарки - такая печальница-упадница, - кивнули головами и другие селяне.
- Антик душа! - мотнул бородой даже Шмуль и побежал в свою половину к Ривке, куда заходили и бабы.
- Кто это - Ганна, человече добрый? - отозвался с дальнего угла Кривонос. - Жинка этому вашему Хмелю?
- Нет, козаче, не жинка, - ответил старик, - а родичка будет, сестра хорунжего Василя Золотаренка, коли знаешь, - из Золотарева, - вон что на Цыбулевке, мили за четыре отсюда. Она еще панна, живет тут при семье, детей писарских досматривает, господарюет, а жинка Богданова, дочка Сомка, без ног лежит уже почитай лет пять: после родов перепугалась татар.
- Вон оно что! - протянул Кривонос.
- Что же этот пан писарь большие чинши берет за божью- то, предковскую землю? - вмешался в разговор и Чарнота, прищурив лукаво глаза.
- Какие там чинши?! Эт! - махнул рукою Кожушок.
- Грех слова сказать, - закурил люльку пучеглазый и молодцевато плюнул углом рта далеко в сторону. - Двенадцать лет ни снопа, ни гроша не давали, а теперь платим десятину, да и то в неурожайные годы льгота.
- Верно, - подхватил и Кожушок, заерзав на скамейке и подергивая плечами. - И бей меня божья сила, коли на его земли не переселятся со всех околиц, потому - приволье.
- По-божьему, по-божьему, козаче, - мотнул головой и старик, отдирая зубами кожку с хвоста копченой тарани. - Такой чинш можно век целый платить, не почешешься. Ведь прийми в резон, что лес на постройки отпустил даром.
- А он, небойсь, заплатил за него, что ли? - заметил злобно Кривонос.
- Хотя бы не заплатил, так заслужил - и батько его, Михайло, и сам он! - старик бросил на пол обглоданный хвостик и утер полою усы. - А это, брате козаче, все равно: уж не даром же, а за послуги отмежевал ему покойный Данилович{45} такой ласый кусок. А нашему пану Богдану еще король подарил все земли за Тясмином - за три дня на коне не объедешь.
- Про большие услуги Хмеля слыхали, и следует за них наградить его; только вот что мне чудно, что благодарят-то чужим добром...
- Что-то мудрено, - уставился на Кривоноса старик.
- На догад бураков, чтобы дали капусты, - захохотал пучеглазый, а за ним и другие. - Только вот не к нашему батьку речь: таких панов дидычей подавай нам хоть копу, - и заступник он наш, и советчик... А что земля, так ее, вольной, без краю!
- Вот оно что! - протянул и старик. - Только как ни прикинь, - своя ли старшина наделила, взял ли сам займанщину, а коли уже приложил к земле руки, то, значит, она твоя.
- Так, стало быть, и ляхи, эти чертовы королята, - сверкнул глазами Чарнота, - коли рассеялись на наших родовых землях и приложили к ним свои плети, так уже и дидычами-властителями стали? Увидите, сколько вольных этих земель паны вам оставят.
- Не об них речь...
- То-то, что не об них! - ударил Кривонос кулаком по столу так, что стаканы все подскочили с жалобным звоном.
- Стой, разольешь! - подхватил с испугом Чарнота медную посудину и присунул к себе под защиту.
- Вот это-то и горько, и больно, - зарычал Кривонос, - что всяк из вас, как только добрался до теплой печи да до бабы, так и плюнул сейчас на весь свет: что ему родной край? "Моя хата скраю - ничего не знаю!" А вот увидите скоро, как ваша хата скраю! Легко смотрели, когда сюда исподволь заползали вороги наши клятые и по вере, и по пыхе, и по панству, - прошипел Кривонос, - а теперь вот, как они раскинули кругом паутину да вбились в силу, облопались нашего добра, - так и старых господарей вон... и ничего не поделаешь! Эх! - заскрежетал он зубами и отвернулся.
Все как будто сконфузились и притихли.
- Что и толковать, козаче, - тихо отозвался, наконец, старик, - вороги-то они наши точно, да как справиться?
- А вот как, - схватился Чарнота и взял стоявший в углу веник, - смотри, старина, по прутику-то как легче ломается... хрусь да хрусь! А ну-ка, попробуй переломить все разом... а? То-то! - швырнул он веник под печку.
Почесали затылки поселяне и одобрительно покачали головами.
- Хе-хе-хе! Ловко! - почесал затылок себе лупоглазый. - Только вот, пока мы надумаемся собираться в веник, так нас поодиночке и переломают.
- И добре сделают! - зашипел яростно Кривонос. - Так и след! Когда другие подставляли за вас свои головы, так вы сидели за печкой или возились с бабьем, - ну, а теперь и танцуйте! Дождетесь, гречкосеи, что вас самих запрягут паны в плуг... Помните мое слово, дождетесь!
- Храни бог, козаче, - встряхнул седым оселедцем дед. - Оно точно, что паны укореняются в нашей земле... и про наших даже слух идет, а про ляхов и толковать нечего... да что против них поделаешь? За ними сила, а сила, говорят, солому ломит. Конечно, шановный добродий прав, что кабы все разом супротив этой силы... Да, выходит, слаб человек: и до земли его тянет, и до своего угла, и до покою... Потому-то и сидит в закутку, пока не доймут, не дошкулят...
- Эх, народ! - ударил Кривонос по столу кухлем. - А еще христиане! Братья гибнут... враг сатанеет... зверем пекельным стает, над всем издевается, знущается, всех терзает, а они... - козак отвернулся, склонил на руку голову и начал дышать тяжело.
Все замолчали, подавленные правдой этих слов.
- Ой, так, так, - засуетился после долгой паузы Кожушок, - что и говорить - подло: всяк вот только за себя...
- Да что ж ты, брат, против силы? - уставился на Кожушка пучеглазый. - Паны со всех сторон так и лезут, так и прут...
- Что-о?! - вскрикнул задорно Чарнота. - А вот, хоть бы по прутику ломать эту силу: завелся панок - трах! - и нема... проползла гадина - трах! - и чертма!
- Ага, - переглянулись значительно поселяне, - этак- то... оно конечно... способ добрячий.
- Да мы не за панов, чтоб им пусто было, - начал было пучеглазый, но, увидя входившего жида, замялся. - А мы за своего Хмеля, потому что, козаче, душа человек одним словом - друзяка, и шабаш!
- Так что на него и положиться можно? - спросил Чарнота, подмигивая Кривоносу.
- Как на себя, как на свою руку! - ответили все.
- Ну, а где же он теперь, дома?
- Кажись, нет, - отозвался Кожушок.
- А куда же посунул?
- По войсковым, верно, делам.
- Ой ли?