- Братья, - подсказал Артамон Сергеевич. - Их трудами расписана сия потешная палата.
Братья поклонились, взяли слонов за хоботы-ручки, отворили двери.
- Ах! - сказала Наталья Кирилловна. - Дом жар-птицы!
Царь просиял солнышком.
Птицы и впрямь взлетали с четырёх углов палаты. Потолок - само небо с частыми звёздами. Крылья и дивные хвосты птиц озаряли золотом углы комнат. Стены же расписаны цветущими травами, диковинными деревьями. На ветвях птахи, среди трав звери.
- Господи! - воскликнула Наталья Кирилловна. - Да ведь это сладкий сон.
- Сладкий сон! - вполне счастливый, подхватил Алексей Михайлович.
- Пожалуй, государь, живописцев. Как они нас удивили, так и ты их удиви! - сказала вдруг Наталья Кирилловна.
Артамон Сергеевич позвал мастеров. Царь спросил братьев:
- Вы откуда родом?
- Из Рыженькой. Из села.
- А чьё село?
- Половина была боярыни Анны Ильиничны, половина боярыни Федосьи Прокопьевны, - сказал Федот.
Егор его поправил:
- Теперь все за Федосьей Прокопьевной...
Государь чуть нахмурился:
- Великая государыня благодарит вас за труды, я тоже вас не забуду, - и повёл супругу на улицу.
Когда вышли, Наталья Кирилловна вопросительно глянула на самодержавного своего супруга.
- Я им родное их село в вечную собственность подарю, - сказал Алексей Михайлович. - Боярынька-то нами пренебрегла, пусть на саму себя пеняет...
У крыльца царственных супругов ждали санки для двоих, но узкие. Сидеть нужно было в рядок. Полозья лебедями, выше головы. Сиденья мехом обиты. Наталья Кирилловна посмотрела на царя:
- Мне куда садиться?
- Впереди. Я править буду.
Сели. Слуги покатили санки на гору.
- Батюшки! - охнула Наталья Кирилловна, увидевши, на какой они высоте.
Далеко внизу Москва-река, с чёрным льдом посредине, далёкий, может, на десятки вёрст отодвинутый высотою горизонт.
Страх не успел до пяток добраться. Санки помчались, ветер ударил в лицо, мир превратился в две летящие полосы, но тотчас и проступил, как из небытия, окружил санки. Они всё ехали, ехали, и обмершее сердце вернулось на место, да только не прежнее, озабоченное, а совсем детское. Ничего в нём не осталось, кроме радости, и хотелось тихонечко вздохнуть.
Откуда-то возникли слуги, подхватили санки, и снова царь и царица оказались на горе.
Полёт, долгая радость блаженного скольжения...
- Ещё! - сказала Наталья Кирилловна.
И потом опять:
- Ещё!
А когда съехали в очередной раз, повернулась к государю, сияя глазами и ничего не говоря.
- Ещё! - приказал Алексей Михайлович.
После катания поехали в деревенскую церковь, и так вышло, что в церкви, в деревянненькой, народу было три старушки, старик да мальчик с девочкой. Народ, прослышав, что царь приехал, хлынул в большие коломенские храмы и прогадал.
Певчих не было. Государь с государыней, со старушками пели, да и диакон оказался голосистый.
- Серафим! - сказала о нём Наталья Кирилловна, и Алексей Михайлович запомнил это. На Пасху отец диакон пел уже в Успенском соборе.
После службы Алексей Михайлович привёз супругу в деревенскую избу. Чистую, полы скрёбаны, без тараканов, с кроватью вместо палатей, но всё было как и положено у крестьян: ложки, чашки деревянные, горшки глиняные, с глазурью. Еда - хлеб да ведро молока.
- Кашки бы да щец! - сказал Алексей Михайлович, зажигая от уголька свечу.
Свечей в избе было как во дворце: царь любил светлую жизнь.
Наталья Кирилловна прошла к печи. На стене, на полках, стояли туеса с разными крупами, с мукой, под столом свёкла, морковь, репа, кочаны, бочонок с грибами, бочонок с квашеной капустой, висели связки лука, нити сушёных белых грибов.
- Всё есть! Я сварю! - обрадовалась Наталья Кирилловна, и раз-два - горшок с пшеном отправился в печь, а вот над горшком со щами пришлось царице призадуматься. - Мясца нет, но с грибами ещё и вкуснее будет.
Алексей Михайлович приметил: в печи огонь ещё большой, рано бы горшки ставить, но Наталья Кирилловна словно бы читала его мысли.
- Я не люблю щей томлёных. Щи хороши, когда капустка похрустывает.
Алексей Михайлович приятно удивился крестьянской расторопности царицы, но ничего не сказал. Сел за книгу:
- Скоро пост, почитаем житие преподобного отца Ефрема Сирина.
Наталья Кирилловна растерянно смотрела на тесто, замесила оладушек испечь, но продолжать работу не смела. Царь заметил растерянность супруги:
- Ты слушай, а дело делай.
Читал о крутом нраве молодого Ефрема, о его юношеских ссорах, о сомнениях в Промысле Божием и о том, как был огульно обвинён в краже овец и как призван был силами небесными к смирению, к покаянию.
Тесто на сковороде шипело, но словно бы тоже слушало - вполсилы.
- Вот слова - пречище и дороже самого расчервонного золота! - воскликнул Алексей Михайлович. - Внимай, не токмо оставив всю суету, но даже умеря биение сердца: "Если Сын Божий в тебе, то и царство Его в тебе". Понимаешь? "Вот царство Божие - внутри тебя, грешник". Понимаешь? Ефрем-то как ладно, как ясно втолковывает нам, глухим к простому, к святому слову. Вот оно, Царство Божие, Царство Вечное. Вот оно, в тебе, в сердце у тебя! Слушай, милая. Слушай! "Войди в самого себя, ищи усерднее, и без труда найдёшь его. Вне тебя - смерть, и дверь к ней - грех. Войди в себя, пребывай в сердце своём, ибо там - Бог". Всё сказано! О смерти, о жизни, о спасении. Всё!
Наталья Кирилловна смотрела от печи на царя, который - Господи, Господи! - даден ей, тарусской нищей дворяночке, в законные мужья, и видела - радостное дитя. Правда, тучное дитя, бородатое. Глаза у Алексея Михайловича сияли, но лицо было задумчивое. Губы нежные, сложены трогательно, доверчиво.
Наталья Кирилловна сама себя не помня вдруг подошла, обняла, прижала его голову к себе. Села рядышком и увидела: у Алексея Михайловича слёзы в глазах блестят. Спросил:
- А ты с гор-то девочкой каталась?
- Каталась. Я на снегоступах любила ходить.
- На снегоступах?
- Батюшка зимой охотился на тетеревов. А я его снегоступы к валенкам прикручивала и по сугробам возле дома ходила. На цепочки мышиных следов любила смотреть.
- А какие тебе сны в детстве снились? Летала?
- Летала. Я себе горлицей снилась. С ожерельем жемчужным. И будто у меня в гнезде яички, а одно золотое. Гнездо высоко, на самой вершине тополя. И кошка лезет. А я летаю вокруг и не знаю, что мне делать.
- И что же?
- А никогда этот сон до конца не доснился.
- Я тоже во сне летал, - сказал Алексей Михайлович. - И теперь летаю. И всё с челигами. Челиг ставку Делает, и я за ним, челиг выше, и я выше. А потом он круг за кругом, круг за кругом и в облако, а я через облако - никак... Не пускает Господь меня к Своей тайне.
Наталья Кирилловна кинулась к печи, орудуя рогачом, выхватила из огня горшок со щами.
- Щи готовы!
- Как готовы?! - удивился Алексей Михайлович.
- Готовы... Каша ещё не сварилась, ей нужно помлеть, чтоб корочку нажила.
- Пошли на звёзды поглядим! - предложил Алексей Михайлович.
Надели шубы, а за дверью, в сенях, тьма, и за стеной кто-то ворочается. Алексей Михайлович схватил Наталью Кирилловну за руку.
- Да это, должно быть, корова.
- Ах ты, Господи! А я думал, домовой. - Алексей Михайлович засмеялся.
Вышли на крыльцо - тишина, снег под ногой скрипит.
- Морозно! - сказал Алексей Михайлович.
- Мне с тобой тепло.
Царь улыбнулся, но в уголке его сердца тенью прошла мыслишка: Мария Ильинична так бы не сказала.
Звёзды горели самоцветами, иные же были как пена морская.
- Тайна! - вздохнул Алексей Михайлович. - Каждую ночь смотри, а тайны не убудет.
- Говорят, звёзды судьбу пророчат.
- Я это не люблю. - Алексей Михайлович поморщился. - Государь Иван Васильевич держал при себе звездочётов. Те и сказали ему: завтра помрёшь. Он проснулся - жив-здоров, приказал звездочётам головы поотрубать. А они возражают: день-то ещё не кончился...
- И как же? - Наталья Кирилловна смотрела в глаза, ждала.
- Умер.
- Сказали - и сбылось? Страшно!
- Бесовство всё это.
- А где теперь патриарх Никон? - Вопрос царицы был такой простодушный и такой нежданный.
- В Ферапонтове, в монастыре. На покое.
- А говорили: в цепях, в тюрьме.
- Праздные разговоры. Монаху положено Богу молиться. Коли ушёл от мира сего, так нечего свары заводить, суете предаваться. Молись! Места там хорошие. Озера, лес, тишина.
Просторные воды возвеличивают душу: неба прибавляют. - Заглянул в лицо Наталье Кирилловне: - Ты не думай!.. Я его помню. Послал ему за день до нашей свадьбы семьсот рублей серебром, три меха на шубы: на соболью, на лисью, на беличью. Сукно и тафту для шуб. Всё как надо. Пятнадцать трубок полотна. Самого тонкого. Двадцать полотенец. С вышивками. Разве плохой подарок?
- Богатый!
- Вот и я думаю, богатый!
Вернулись в избу.
Наталья Кирилловна подала щи. Прочитали "Отче наш", взялись за ложки.
- А ведь вкусно! - вырвалось у царя.
- Да ведь и красиво, - улыбнулась Наталья Кирилловна.
Щи были красные, дух грибной.
- Красиво! - согласился царственный едок. - Огонь! Пламень! Я таких щей и не ел никогда. Капуста и впрямь похрустывает. Вкусно, драгоценная моя хозяюшка.
Наталья Кирилловна подала кашу. С корочкой. Царь попробовал:
- Духовито!
Слова это слова, но нет лучшей похвалы хозяйке, когда стряпню едят, по сторонам не поглядывая.
Принесла Наталья Кирилловна и оладушки. Поджаристые, так и просятся в рот. Отведала: не хуже, чем дома пекла, в Киркине. Съел и царь.
- До чего же простая еда хороша! - Посмотрел на Наталью Кирилловну серьёзно. - А согласилась бы ты вот так, в избе, всю жизнь прожить?
- Я - как муж! Он крестьянствовать, и я крестьянствовать. Ну а коли он - царь, так и я царица. - И палец к губам приложила.
- Что? - прошептал Алексей Михайлович.
- Снег скрипит.
- Стража.
Вокруг избы ходил Артамон Сергеевич. В ту ночь, как в канун свадьбы, он глаз не сомкнул. Луна взошла поздно. Появились тени. Артамон Сергеевич смотрел на эти тени глазом опытного караульщика, не стращая себя попусту. Ему было по душе не спать в такую ночь. Словно бы вернулась молодость, первые дворцовые службы. Но теперь он - пусть всего лишь думный дворянин - первый после царя. Россия живёт его мыслью. Упрямый Ордин-Нащокин пуще царства дорожит своим словом, своей честью - обещал полякам вернуть Киев, и ведь добивается возвращения. Окраинных псковских земель человек, тянет Россию в финские болота, в вечную сырость.
Артамон Сергеевич, взглядывая на луну, улыбался. Сам-то он Киев не только даром, но ни за какие деньги полякам не отдаст. За Киевом - просторы великой Скифии, степь и солнце. Из Киева Крест просиял на всю Русь. Отдать Киев - отсечь благодать Божию от России.
И снова вёл глазами по теням, как лезвием, и, нс обнаружив ничего тёмного, устремлялся мыслью к Украине. Гетман Демьян Игнатович Многогрешный для простого народа да и для казачества стал пугалом - проклят! И не бабой, не католиком - православным патриархом. Первейшим из патриархов! Константинопольским.
Дело само по себе совершенно ничтожное, но решать его приходилось - выше не бывает. Константинопольский патриарх Мефодий поставил на львовскую кафедру православного владыку Иосифа, но у гетмана Дорошенко, присягнувшего со своим войском Стамбулу, был для Львова приготовлен свой человек, тайный католик Симеон. Симеон сначала добивался кафедры через валашского господаря - получил отказ, но, ведомый Ватиканом, заручился расположением киевского митрополита Иосифа Тупальского, Дорошенко. С двумя грамотами, от митрополита и от гетмана, к патриарху Мефодию приехал брацлавский протопоп Романовский. Патриарх ответил посланцу, что во Львов поставлен набожный инок Иосиф, народ его принял, а Симеона отверг. Вопрос исчерпан. Романовский не отступил, привёз грамоту от Мустафы-паши. Патриарх снова отказал. Тогда брацлавский протопоп добился приёма у султана, а султану жаловался на гетмана Многогрешного: ограбил, отнял имение. Пусть патриарх наложит проклятие на разбойника. Воле падишаха святейший Мефодий был покорен, сместил Иосифа, поставил Симеона, проклял гетмана Демьяна.
И вот только вчера явился из Стамбула Христофоров, человек пробивной, не хуже Романовского. Просил, дарил, платил и привёз-таки патриаршее прощение Многогрешному. Но сам Демьян Игнатович по уши в интригах. Варится украинская каша и никак не сварится, кипящими пузырями брызжет. Гетман Мишка Ханенко с запорожцем Серко - полякам служат, Дорошенко, присягнув султану, надёжного пристанища ищет в Москве. Письмо прислал великому государю: "Тебя, православного царя, за главу имею". Многогрешный боится, как бы Москва не стакнулась с Петром Дорофеевичем. У Петра Дорофеевича Чигирин, наследие Богдана Хмельницкого.
Христофоров о Тетере рассказал. В Молдавии встретил бывшего гетмана, ехал искать счастья в Стамбул. Напрыгался, ни казакам не нужен со своей изменой, ни полякам без Великого Войска... Без Войска и в Порте не преуспеет. Пора бы искателям счастья, за которое изменой плачено, обернуться на своих предшественников. Тоже ведь были прыткие, мудрые, но кончили все плохо: Выговского привязали к пушке, пальнули, Юрко Хмельницкий изгадил жизнь свою до полного ничтожества. Побирушкой в подворотнях чужих королевств стал Тетеря, Брюховецкого - убили, как шлюху. Многие поплатились жизнью за сладкий кус, от которого не всякому изменнику посчастливилось урвать хоть один волчий глоток.
Промёрзнув, Артамон Сергеевич шёл в соседнюю избу, ложился на лавку, под голову - кулак. Впадал в дрёму, которая длилась мгновение, но сразу ободрялся, съедал горчайшую луковицу с хлебом и снова в дозор, беречь царское счастье. Стражей много, но свой догляд надёжнее.
У крыльца и встретил поутру Алексея Михайловича. Царь, как всегда, поднялся ни свет ни заря.
- Артамон Сергеевич! - сбежал по ступеням молодо, обнял друга отрочества, друга всей своей жизни. - Ах, спасибо тебе, Артамон! Я - воскрес.
Поцеловал в губы.
4
Кто взялся служить Отечеству не ради корысти, а велением сердца, у того покойной жизни не бывает.
В Речь Посполитую отправлялось великое посольство: боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, царственной большой печати и государственных великих посольских дел сберегатель, и думный дворянин Чаадаев.
Артамон Сергеевич прочитал статьи посольского наказа раньше государя. Ордин-Нащокин был верен себе. Андрусовское соглашение для него оставалось иконой: молился на своё честное слово. Безо всяких оговорок, а пожалуй, и с радостью возвращал полякам Киев - слишком-де дорого обходятся русскому народу казачьи подлости.
Матвеев трижды перечитал наказ и кинулся в кремлёвские храмы. Малороссы великие любители на царя поглазеть. Им помолиться вместе с царём - словно жалованье получить.
В Благовещенском соборе царя не было и в Успенском не было. Не было и казаков. А под колокольней Ивана Великого - пожалуйста, усатые молодцы шароварами снег метут. Увидали Матвеева - шапки долой, поклонились:
- Будь здрав, Артамон Сергеевич! Твоим счастьем живы!
А тот им подмигнул да быстрым шёпотом:
- Хочу вас видеть нынче у двора своего. Да чтоб много вас было. Просите молить великого государя, пусть примет Киев под свою самодержавную руку на вечные времена.
Сказано - сделано. Целый день стояла перед двором Матвеева густая толпа малороссов.
Артамон Сергеевич приехал из приказа не поздно не рано, а когда вся Москва про то стояние заговорила и поглазеть прибежала.
Челобитие царский сват принял, челобитчиков, а заодно и москвичей, промерзших на морозе, поил водкой и отпустил с миром.
На другой день приехал в Кремль спозаранок. Раннюю отстоял с Алексеем Михайловичем, с Натальей Кирилловной в их домовой церкви.
После службы государь подошёл, глянул в глаза. Артамон Сергеевич поклонился:
- Прости меня за суету. Боюсь, Афанасий Лаврентьевич вместо мира войну привезёт. Казаки терпят-терпят, но возвращение Киева примут как измену. На нас же и пойдут. И с королём, и с татарами.
Алексей Михайлович перекрестился:
- Сам вчера целый день вздыхал. Но что же делать-то?
- Назначить в посольство иных.
- Отставить Афанасия Лаврентьевича? - На лице Алексея Михайловича мелькнул испуг. - Да ведь он уж очень суров!
- Война посуровее будет.
- Ах, Боже мой! Боже мой! - В глазах царя блеснули слёзы. - Спасибо, Артамон. Я уж и так думал, и этак прикидывал. Разве что Волынского послать, Василия Семёныча? Умишком его Бог не наградил, но меня слушается... Афанасий-то Лаврентьевич уж как глянет, уж как скажет!
С лёгким сердцем расставался Артамон Сергеевич с государем, но миновал день, другой... И все эти дни к дому Артамона Сергеевича приходили люди Малороссейской слободы, на колени вставали. Матвеев от царя не утаивал о сих пришествиях.
Наконец дело свершилось: Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин от посольства был отставлен. Поднялся горою, ударил челом, чтоб и от Посольского приказа отставили. Вскипевшие обиды изливал в письме великому государю. Поминал всех своих врагов и все свои службы, всё доброе, всё великое... Но в Кремле на этот раз не медлили. Вчера сказал: не нужен в посольстве, так и приказ заберите! - ответ наутро: свободен. Был алмазом истины в царской шапке, а вышвырнули, как камешек, что в чёботе ногу колет.
Царь пал духом, ожидая встречи со вчерашним управителем. Обошлось.
Афанасий Лаврентьевич собрался тихо, быстро. Хватились: отбыл. Куда?! Чуть было ловить не кинулись. Допросили слуг: во Псков поехал, в Крыпецкий монастырь... Постригаться.
Великий государь опечалился, а дом Матвеева в те дни словно мёдом вымазали. Первым примчался Богдан Матвеевич Хитрово. Следом Яков Никитич Одоевский пожаловал. Думные дьяки вперегонки, немецкие генералы да полковники тоже тут как тут.
Подхватился Артамон Сергеевич - и бежать. К Троице в Сергиев Посад, оттуда в Савво-Сторожевский монастырь, в Николо-Угрешский. В Москву вернулся через две недели, когда пришла пора высочайших пожалований.
Седьмого февраля 1671 года боярство было сказано князю Михаилу Юрьевичу Долгорукому, сыну начальника Стрелецкого приказа, усмирителя разинского бунта Юрия Алексеевича, а так же победителю Стеньки Разина князю Юрию Никитичу Борятинскому. Третьим в списке пожалованных стоял отец царицы Натальи Кирилловны Кирилла Полуэктович Нарышкин. Старший сын его Иван был взят в спальники.
Следующее февральское пожалование, ровно через месяц после свадьбы, коснулось, наконец, и Артамона Сергеевича. Получил в управление взятый у Ордина-Нащокина Посольский приказ. Чинов, однако, не удостоили. Остался думным дворянином, да и в думных-то был всего чуть больше года.
Едва вступив в должность, Артамон Сергеевич ударил челом великому государю: предложил слить Малороссийский приказ с Посольским, а Посольский именовать Государственным приказом Посольские печати. Алексей Михайлович согласился.