* * *
В штрафную роту попадали люди в основном неординарные. Тут что ни человек, то своя судьба. Зачастую трагическая.
Каждый день случались происшествия.
Как то случились сразу два ЧП подряд. Исчез штрафник из местных. Дезертирство. Отчаянный мужик, если рискнул из штрафной роты дезертировать. Тут исход один - пуля в затылок, даже разбираться не будут. Двое ушли в самоволку.
До войны в этих краях велись торфоразработки, и рабочие жили в прилегающих бараках. Местность здесь была гнилая и гиблая. Непролазная грязь. Дороги нет. Кругом пустыня, покрытая коричневыми мхами и редкими чахлыми деревцами.
С началом войны всех мужиков забрали на фронт, работали их жёны и дочери, которых звали "торфушками".
Из всех удовольствий только торопливый голодный перепихон, если в бараках появлялся какой - нибудь завалящий мужичок, да самогон из свёклы или помёрзшего картофеля…
Штрафники завалили прямо к торфушкам.
Зависли на ночь, спеша получить нехитрый набор солдатских радостей.
На ухаживания и тёплые слова времени нет. Да и какие тут могут быть тёплые слова? Не до того. Женщины носили кирзовые сапоги и телогрейки. От них пахло потом и селёдкой. От штрафников немытым телом и грязным обмундированием.
Но выбора не было, может быть убьют завтра.
Всю ночь пили и гуляли.
Но утро не задалось. Уходя, в полутьме обули чужие сапоги.
Ещё не протрезвевшие, затаренные самогоном и харчами, нарвались на патруль.
Младший лейтенант с брезентовой кобурой на ремне из которой торчала наружу ручка пистолета "ТТ" долго проверял красноармейские книжки, выспрашивая, что это за должность - боец переменного состава.
Двое бойцов с винтовками и примкнутыми штыками равнодушно наблюдали за происходящим.
Младший лейтенант оказался дотошным, вцепился как клещ. Проверив документы потребовал показать вещевой мешок. Терять самогон было до того жалко, что штрафники рванули бежать.
Старший патруля честно крикнул:
- Стоть! Стоять, вашу мать. Буду стрелять!
Но штрафников гнал старый инстинкт. На хвосте легавые!
Младший лейтенант встал на одно колено и три раза подряд выстрелил из пистолета.
Уйти штрафникам не удалось. Один из них поймал пулю в мякоть ноги.
Патрульные всё же, оказались с понятием. Из фронтовиков. Самогон, конечно, конфисковали, но шум поднимать не стали, приволокли нарушителей в роту.
Полученная рана оказалась пустяковой, её просто обработали спиртом и перевязали.
- Должен вам сообщить, товарищ капитан, - сказал младший лейтенант стесняясь, - у немцев здесь было что-то вроде борделя. Офицеров обслуживали в городе по высшему разряду, а полицаев и солдатню здесь. Немцы ушли, а их бляди остались. Если вашим бойцам интересен сифилис и триппер они могут и дальше продолжать свои романтические встречи.
- Я тебя услышал, младший лейтенант! - сказал ротный и вызвал к себе штрафников.
Раньше они неплохо показали себя в бою. Половков обматерил их, тут же при патрульных зарядил каждому в ухо и пообещал утром расстрелять.
Младший лейтенант побледнел.
- Ну у вас и порядки! За самоволку расстреливаете! - И начал уговаривать Половкова простить штрафников. Капитан дал себя уговорить, потом выпил с младшим лейтенантом. Начальнику патруля подарили трофейный нож и решили о самовольщиках забыть. Причиной ранения посчитали шальную пулю, полученную от отступавших немцев. Такое на войне тоже бывало.
Штрафники похохатывая интересовались:
- Ну как там на блядках? Всунуть то хоть успели? Теперь в госпиталь наверное поедете, с боевыми ранениями?
Те отводили глаза.
- Так мы и не помним ничего!
Штрафники подводили итог.
"Ну вот цельный праздник у вас получился! Всё было для веселья… и пьянка, и бабы. Надо было еще с патрулём подраться - и тогда был бы полный комплект…"
* * *
Хорошо в избах ночевать, но избы не для штрафников.
Народец в роте подобрался лихой. Им что немца украсть, что теленка у мирных граждан, было без разницы.
Поэтому командование старалось максимально ограничить любые контакты личного состава с освобождённым населением. Вне боевой обстановки рота оставалась в поле, в траншеях и землянках. Общение спецконтингента с мирным населением было чревато непредсказуемыми последствиями в виде пьянки, или даже чего - нибудь похлеще.
В деревенских избах расположились штабы, старшие офицеры со своими ППЖ, писаря и всякая тыловая братия.
Штрафную роту отвели в лес. Там заняли старые блиндажи, доставшиеся от немцев.
Вырыли несколько землянок, смастерили печки и стали на новом месте обживаться.
Лес одно название, чахлый и редкий, с выгоревшими участками, там и сям перепаханными следами от гусениц.
Лученков бросил вещевой мешок в углу блиндажа, сел, привалился к мешку спиной и закрыл глаза.
Рядом примостился штрафник из их взвода.
Лученков скосил глаза. Это был Сизов.
Был он парнем битым-перебитым и предприимчивым. Но по собственным словам осужден ни за что. В конкретику не вдавался.
Как только Глеб прикрыл глаза, Сизов спросил:
- Ты за что устроился?
Старый лагерный закон запрещает расспрашивать - за что, и как, и почему. Схватил срок - и помалкивай, никто тебя и не спросит. Да и не всё ли равно. Если посчитает нужным, расскажет сам.
Лученкову не очень хотелось ворошить прошлое. Ответил коротко:
- За кражу огурцов! - Потом нехотя пробормотал: - Не мешай отдыхать, Сизый!
Сизов был ещё и смешливым.
Тут же заулыбался.:
- Так на том свете отдохнём! Дело есть. Тут деревня неподалёку. Может быть смотаемся?
Под предлогом пополнения провианта Лученков и Сизов отпросились у взводного Голубенко в деревню.
Младшего лейтенанта и самого уже достал пшённый концентрат. Подумав и почесав затылок, полез в офицерский планшет достал из него чистый блокнот. Предмет своей особой гордости, который он использовал для донесений в штаб.
На чистом листе бумаги вывел чернильным карандашом:
Командировочное предписание.
Голубенко на секунду задумался, потом добавил:
На выполнение задания. Выдано бойцу переменного состава ОШР… Сизову… и следующему с ним бойцу переменннику Лученкову… в том, что направлены для выполнения задания, по заготовке продуктов.
Взводный поставил жирную точку. Потом полюбовался написанным и с новой строки добавил:
Удостоверяю:
Командир взвода ОШР… Армии мл. лейтенант Голубенко А.В.
Расписался. Документ получился убедительный. Правда без печати, но лейтенант махнул рукой.
"Кому вы на хрен нужны в этой глуши. В крайнем случае дальше штрафной уже всё равно не пошлют. Идите. Без жратвы не возвращайтесь".
В последний момент с ними увязался Клёпа.
Он привёл за собой лошадь, запряжённую в телегу.
- Эх вы, фраера! - Укорил он. - А харчи как потянете? На горбу? Учитесь у серьёзного человека подходу к делу, пока он жив.
Дорога в деревню шла через лес. В нём уже ощущался приход осени. Пахло прелыми листьями, приближающимися холодами. День выдался на славу! Даже не скажешь, что осень - солнышко, небо шелковое, чистое, и облачка на нем как на картинке.
Лошадь особо вперёд не гнали. Ехали, неторопливо посматривали по сторонам, слушали осенний лес. Лес в октябре словно замирает. Звуки становятся чёткими и такими отчетливыми, что слышны порой за несколько километров.
Багряно рдели рябиновые кусты. Дрожали зябко от пробегающего ветерка, словно отражение в воде. Желтели изъеденные ржавью листы крапивы Сверкали горячими солнечными зайчиками редкие лужи.
Через полчаса тряской езды показались несколько серых домов, плетни, колодец со срубом, кривая грязная улица, которая оканчивалась заброшенным кладбищем и разрушенной церковью без креста. От неё еще издали несло мочой, болотом и запустением.
Оглядевшись - деревня казалась вымершей, - они вошли в ворота крайнего дома.
Домик был старый, широкий, покрытый черепицей вперемежку с тесом и подсолнечными будыльями.
Из покосившейся трубы, торчавшей из тесовой крыши, шел ленивый домашний дымок.
В огороде, возле кучи с картофельной ботвой, от которой несло запахом прели, стояла и таращила жёлтые глаза коза.
Рядом с ней стояла хозяйка, усталая женщина в платке и куртке, перешитой из немецкой шинели.
Клёпа долго о чём-то с ней переговаривался. Передал ей несколько старых шинелей, оставшихся после убитых. Клёпа имел к старшине подход. У него этого добра навалом. Потом призывно махнул рукой.
- Заходи касатики!
Вместе с хозяйкой поднялись на крыльцо. Столбики, подпиравшие кровлю, были иссушены солнцем, почернели и потрескались от влаги, точно старые кости. Друг за другом нырнули в полутёмные сени. Там пахло яблоками и сушёным укропом.
В темноте нащупали другую дверь, оббитую тряпками и лохмотьями войлока, с хлябающей скобой.
Спертый воздух непроветренного жилья ударил в нос. Низкий потолок. Закопченные бревенчатые стены. Маленькие, грязные, еле пропускающие дневной свет окна. Земляные неровные полы. От перепачканной сажей русской печи, занимающей добрую четверть хаты, вдоль стен деревянные лавки, застланные грязным тряпьем. Никаких простыней и наволочек на подушках. Лавки вдоль стен да самодельный стол со столешницей из оструганных несклеенных сосновых досок. В углу под потолком, на полке старая и закопчённая икона Николая Чудотворца.
При тусклом каганце у стола сидел старый дед, с белой трёпаной бородой и в стоптанных валенках на тощих ногах.
Сосредоточенно уставясь перед собой, он, похоже, находился во власти своих старческих дум и никак не отреагировал на их появление, только поднял от пола рассеянный взгляд.
Лученков встал на пороге и поздоровался. Старик прищурился на него и молча, кивнул.
Вместо правой руки у него была культя. Рукав рубахи аккуратно зашпилен булавкой.
Сизов увидев старика, закричал.
- Здорово дед, сто лет! Клешю на войне потерял или засунул не туда?
Лицо старика просветлело, и он охотно заулыбался. Его рот неожиданно оказался полон крепких молодых зубов.
- Почти угадал внучек. Об член руку стёр!
Хозяйка, сняв куртку и платок, оказалась женщиной лет сорока, одетой в длинную темную юбку с засаленным передником и ситцевую кофточку. Ухватом достала из печи чугунок, заглянула, приподняв крышку:
- Картошка уварилась. Есть будете?
Хозяйка поставила на стол большую деревянную плошку с дымящимся картофелем, хлеб, миску капусты и солёных огурцов. Потом мелко крестясь, достала из подполья глинянный глечик, с какой то мутной жидкостью, миску квашеной капусты.
Пока Лученков и Сизов помогали хозяйке накрыть на стол, Клёпа размотал горловину кувшина и принюхался к содержимому.
- Надо бы пробу снять хозяйка! А то вдруг несвежий продукт. Сама понимаешь, как можно боевым товарищам принести испорченный товар!
Хозяйка удивилась.
- Чего его пробовать. Самогон он и есть самогон. Всю жизнь у нас его из буряка гнали, мужики пили и никто не отравился. У хозяйки нашлись и гранёные стаканы.
Старик прочёл молитву, молча подал знак наливать.
Поднятый над столом глечик с мутным самогоном поклонился каждому. Луч осеннего тусклого солнца заглянул в окно, торопливо пробежал по дощатому выскобленному столу. Спрятался за печкой.
Клёпа обвёл всех шалыми глазами и сказал:
- Выпьем за воровской фарт. За то, чтобы на войне нас не убило до смерти.
Сизый потянулся к нему стаканом. Лученков вопросительно взглянул на хозяина. Тот возвёл глаза к потолку.
- И, взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть тело Мое…
Сизый психанул:
- Какое тут нА-хер тело моё?! Первач - лучше не бывает.
- А ты не перебивай, - строго сказал хозяин. - Прости им, Господи, не ведают сами, что болтают. Сосуд диавольский - но да будет на сей раз не во зло, а на пользу.
- Значит, каждый пьёт за своё, - нашёл компромиссное решение Клёпа.
Дружно звякнули наполненные стаканы. Выпили по первой. Закусили капустой.
Некоторое время слышалось сопение простуженных носов и голодное чавканье.
Раскрасневшаяся хозяйка уже охотно метнулась в погреб и достала кусочек сала.
Выждав момент, когда она вышла в сени Клёпа, подмигнул, пощелкивая пальцами:
- А можно здесь и тормознуться. Я не против. Бабочка похоже тоже. Отчего солдат гладок? Поел да на бок!
- Ну, правильно, правильно - кивал старик, роняя крупный пепел на пол - Правильно… Вот я помню ишшо в первую Германскую…
От выпитого самогона приятная истома растеклась по всему телу. Хотелось сидеть вот так, всю жизнь, привалившись спиной к тёплой печке.
Подвыпивший старик нёс что-то про первую мировую войну и про то, как он без малого не получил георгиевский крест.
Клёпа быстро захмелел. Движения его стали резки, суетливы, правая рука беспокойно ощупывала трофейный нож, висящий на поясе. В нём прибавилось подозрительности, разговаривая, бросал быстрые, короткие взгляды в окна.
После третьей рюмки, когда уже начало темнеть перед окнами избы высветились фары крытой брезентом полуторки.
Старик подошёл к окну. Он мгновенно протрезвел, тревожно перекрестился.
- Похоже ваши, краснозвёздные…
Договорить не успел.
В избу ввалились несколько бойцов. Солдаты как солдаты, те же шапки и пилотки, шинели и ватники, что и у штрафников. Только рожи какие-то чересчур гладкие, откормленные.
У изрядно выпившего Клёпы уже своё кино. Ему кажется, что он в побеге, а солдаты, сейчас будут его брать. Неизвестно, что привело Клёпу к этой мысли.
Может быть, сытый вид зашедших в избу бойцов, может новенькие автоматы ППШ в их руках. Но их появление действует на Клёпу, как красная тряпка на быка.
- А-аа! Суки краснопёрые! - кричит он. - Поубиваю, падлы!
Стол отлетел в сторону. Началась драка. Страшен в рукопашной русский солдат! Штрафники кулаками пробили себе дорогу к выходу из дома.
Через несколько минут Сизов нахлёстывая лошадь вожжами, погнал её к лесу. Дорогa кaтилась вниз, повозкa тряслась и дребезжала.
Задохнувшийся Лученков упал на дно телеги, дышал хрипло с надрывом.
- Сука! Пить вредно! - Подумал. - Надо бросать эту пагубную привычку.
Заметил, что нет Клёпы, спохватился, - Миха, где Миха?
- Стой! Стоять фраера! - Послышался за их спинами истошный крик. Придержав лошадь они увидели бегущего за телегой Клёпу, который тащил в руках увесистый вещмешок.
Запрыгнув в телегу он блаженно замер. Потом начал хохотать.
- Вот бля-яя! Чисто Ватерлоо! Жаль только, не прирезал никого!
Внезапно помрачнел. Было жалко самогон. Выпили только половину.
Глеб покосился на него подбитым глазом:
- Сука ты, Клёпа! Тебе пить нельзя! Чего тебя повело? Какие мусора? Самая обыкновенная пехота, а ты на них в рукопашку. Скоро на тёплое гавно с ножом кидаться будешь!
Клёпа тем временем что-то бормотал и копался в вещмешке. Глухо гремела телега.
- А вот мы сейчас и посмотрим, какая это пехота!
Он достал несколько банок тушёнки, белый хлеб и плитку шоколада. Восторженно потряс банками перед носом Лученкова.
- Кого хотели надурить? Миху Клёпу?! Да я эту лягавую роту за версту чую! У них по приказу Берии, спецпаёк с шоколадом. Бля буду!
* * *
Дивизия получила пополнение. Прибыли эшелоны с бойцами из маршевых рот и несколько закрытых вагонов со штрафниками из лагерей. Их привезли под конвоем.
Командир роты расписался в путевом листе, то есть взял на себя персональную ответственность и пожав руку не совсем трезвому начальнику конвоя, отпустил сопровождающих.
Больше сотни вновь прибывших штрафников стояли в строю. Оставшихся в живых штрафников рассовали по всем взводам. Вместе с теми, кто выжил из прошлого состава, штатное количество бойцов роты перевалило за двести человек.
Никифор Гулыга, Клёпа и Лученков остались во взводе младшего лейтенанта Голубенко. Во взводе, состоящем из четырех отделений, было около полусотни бойцов, а в отделении больше десятка.
Пополнение капитан Половков всегда принимал самолично. Эта привычка уже стала правилом.
Штрафники в шинелях и бушлатах, с вещевыми мешками на спинах выстроились на площадке перед землянкой ротного.
Шеренга была длинной, и Половков в сопровождении командиров взводов медленно прошёлся вдоль строя, внимательно оглядывая новобранцев.
По внешнему виду пополнение было ещё то. Сплошь уркаганы. Незначительную часть составляли осужденные за преступления солдаты и сержанты. На правом фланге стояла группка блатняков с Дальстроевских командировок.
Урки знали друг друга не первый год. Держались уверенно.
Половкову уже доложили, что верховодил ими некто, Зуев. Он уже отличился, избил штрафника, с которым его везли в одном вагоне.
Среди разного рода разжалованных армейцев и бывших зэка заметно выделялся человек лет тридцати, выше среднего роста, с лицом по-барски гладким и даже не по-фронтовому раскормленным.
На ногах не брезентовые, а офицерские, из хорошей кожи сапоги.
Командир роты остановился рядом с ним.
- Фамилия? - Спросил он резко и требовательно.
- Майор… Боец-переменник Коновалов.
Половков уже слышал о том, что в роту пришёл разжалованный офицер. Прибыл самостоятельно, с приговором за хищение продуктов. Работник ресторанов.
Приговор трибунала был суров: десять лет лишения свободы, с разжалованием в рядовые и заменой заключения тремя месяцами штрафной роты. Всё произошло очень быстро, с бывшего майора даже не успели содрать сапоги.
- Не положены рядовым бойцам хромовые сапоги. Да и ноги в носочках сотрёте. Сдайте на хранение в обоз! - Не повышая голоса обронил Половков.
- Сопрут же сапоги, товарищ капитан!
- Обязательно сопрем, - бросил стоявший рядом жилистый штрафник.
- Разговорчики! - Оборвал ротный. - Фамилия?
Боец нехотя почесал колено.
- Чья, моя? - Штрафник оскалился. Диким весельем блеснули железные зубы.
- Ну… боец-переменник Зуев.
У него ленивый, немного совиный взгляд. Но это первое обманчивое впечатление. Близко посаженные глаза и тонкий, чуть загнутый книзу нос выдавали в нём человека жестокого и упрямого.
Ротный подобрался.
Посмотрел так, словно выбирал место куда ударить. Взгляд стал словно бритва. Выбритое до синевы лицо побледнело.
- Без "ну"! На первый раз делаю замечание. Следующий раз будете наказаны.
Штрафник в ответ по-собачьи вздёрнул верхнюю губу, снова обнажив сверкающий ряд железа.
Командир роты обернулся через плечо.
- Старшина, подберите товарищу бывшему майору обмотки.
- Есть, товарищ капитан!
Половков остановился, отступил несколько шагов назад и окинув взглядом строй штрафников, прокричал:
- Товарищи бойцы! Долго говорить не умею и не хочу. Запомните только одно. Каждый из нас виноват. Виноват не в том, что преступил закон. А в том, что враг топчет нашу землю. Вину будем смывать кровью, своей и чужой.