В темноте хрипя и яростно матерясь, дрались врукопашную, ломали друг другу руки, душили, рвали зубами, выдавливали глаза, раздирали рты, кромсали ножами, били пальцами, лопатами, прикладами. Кто плакал, кто кричал, кто стонал, а кто ругался - разобрать уже было невозможно. Аркаша слышал только протяжный звериный рев.
Он ударил кого то прикладом в лицо, споткнулся и упал на что-то мягкое, пахнувшее свежей парной кровью.
Через мгновение его с такой силой ударили по голове, что на какое-то время он потерял сознание и уткнулся лицом в липкий пол.
Остатки взвода, укрывшиеся в блиндаже, несмотря на отчаянное сопротивление, доживали последние минуты. Четверо тяжело раненных лежали в полной темноте, ворочались. Оказать им помощь было некому, они скрипел зубами и вскрикивали от боли.
Гельман пришёл в себя, в темноте начал искать оружие. Нашёл пару гранат. Связал их вместе куском, оторванным от своей гимнастёрки. Спросил:
- Как помирать будем? По тихому или с музыкой?
Никто не ответил.
Аркаша вздохнул - Значит с музыкой, так веселее…
Вконец обессилив, он лег на земляной пол и прекратил шевелиться. По крайней мере, отступила боль, и стала накатывать дремотная слабость. Он не чувствовал уже боли. На душе становилось уже легко и он лишь хотел, чтобы его не тревожили.
Очередь снаружи прошила дверь. Раздалась немецкая речь.
Гельман положил себе на грудь гранаты. Улыбнулся.
- Кажется пора…
* * *
Аркаша Гельман подорвал гранатой себя и нескольких немцев в захваченном блиндаже.
Командир взвода подошел к командиру роты и "заикнулся", надо дескать к Герою или к ордену представить. Ротный махнул рукой: "Одним проштрафившимся жидом меньше стало!"
Аркашу Гельмана в роте любили. Штрафники говорили, мы вот умираем захлёбываясь дерьмом и кровью. А у Аркаши лёгкая смерть была, без злобы…
Слова командира роты обозлили штрафников.
Через несколько дней не поднялись в атаку. Когда роту отвели в тыл, пятерых на кого указал Мотовилов, арестовали.
Допрос проходил в присутствии замполита.
- Почему не поднялись в атаку?
- Потому что мы - не собаки!! - прорвалось у одного из штрафников, и шары его глаз прокатились яростно под веками. Если мы гибнем за Родину, мы хотим, чтобы к нам хоть после смерти относились как к людям!
По приказу командования все пятеро штрафников были расстреляны.
Как очертить ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить? Необходима ли она? Всегда ли? Наверное никто не сможет определить достаточное количество зла, необходимого для Победы. Ни оправдать, ни опровергнуть…
* * *
Солнца не было. Только сквозь тучи что-то просвечивало, словно выйти стеснялось или тоже побаивалось немецких самолетов.
В один из дней к Лученкову подошёл Тимур Джураев.
- Разговор есть.
На передовой уединиться непросто, всё время на виду.
Джураев закурил.
Сизое облачко дыма повисло в морозном воздухе.
- Скоро в атаку пойдём. Глеб, это последний шанс. Иначе он нас угробит. Пока не поздно, надо заделать его наглухо!
Лученков ковырнул ботинком мёрзлую землю.
Посмотрел на Джураева очень пристально. Тот не шутил.
- Тимур, я тебя правильно понял? Мы говорим об одном и том же?
Тот затянулся дымом, потом до хруста сжал пальцы.
- Давай кинем жребий. И пиздец ему… Погиб в бою…
От вражеской пули. Аркашу я ему не прощу!
Оба нервно курили потом успокоились. Мандраж отошёл. Осталась только отчаянная решимость.
Глеб докурил и выбросил окурок:
- Давай.
Повернулся спиной. Джураев зажал в кулаке патрон от трофейного пистолета.
- Готово!
Лученков кивнул на левую руку.
- Здесь!
Патрон оказался в правой.
- Ну, значит, так Бог решил, - заключил Глеб.
- Ты только это… Раньше времени не базарь никому! - Попросил Тимур.
- Не ссы! - Успокоил его Лученков. Вспомнил Гулыгу. - Когда это преступный мир дешёвым был?
За неполных три месяца нахождения на передовой его характер крепко изменился. Он стал замечать в себе новые черты, которые раньше в нем не водились.
Ожесточился. На многое стал смотреть по другому. Сам порой не верил, что ему всего двадцать. Прибавилось злости, уверенности. На лице ранний налёт ожесточённости, которую приобретают лишь на передовой.
Кругом снег, линии траншей. Мороз.
"Неужели существует какая то другая жизнь? Другой мир? Другие отношения? Увижу ли я когда-нибудь это?"
Ничего нет и не будет. Всю оставшуюся жизнь - снег, шинель, винтовка и сухарь в кармане шинели.
В душе, словно чёрная туча на горизонте висела тревога. Что будет с ним дальше?.. Как ляжет его карта? Как сложится жизнь?
* * *
Лученков зашёл в землянке, прислушался к разговору.
- Только получили пополнение, приезжает к нам командир дивизии, полковник Борцов. Мы у себя в батальоне даже фронтовых артистов не видели, не говоря уж о старших офицерах, а тут сам командир дивизии, со всей своей свитой.
Выстроили батальон, почти четыре сотни бойцов, четыре роты, у каждой стоит командир роты, за спиной замполит. Тишина стояла такая, что слышен был каждый шорох.
Командир дивизии молчит. Зато начальник политотдела дивизии толкает пламенную речь, дескать, только наш батальон может прорвать оборону противника.
А под конец заявляет: "Родина верит в вас! От ваших храбрости и стойкости зависят судьба армии и успех наступления. Вам надо не только пробить оборону, но и держать её. Держать столько, сколько потребуется".
Типа, мы комсомольцы - добровольцы и сейчас же от таких речей должны проникнуться патриотизмом!
Только я чувствую запах жареного, и говорю сам себе, словно матрос Валя Беспрозванный из героической киноленты "Мы из Кронштадта", "Мне кажется, барон, вам готовится неприятность".
Ну а дальше комиссар дивизии, как обычно, задаёт стандартный вопрос, который партейное начальство всегда держи в рукаве, перед тем как бросить нас на пулемёты.
- У кого будут просьбы и пожелания.
Полковник наверное думал, что мы все сейчас начнём проситься в партию. Писать заявления, типа, если погибну, считайте меня коммунистом!
Но все уже поняли, что весь этот шухер неспроста. Один Бог знает сколько немцы там всего наставили и на какую глубину!
Догадываемся, что на верную смертушку нас посылают. Молчим.
Выходит один боец, морда здоровенная, бандитская. Штрафник бывший.
Обращается не к начальнику политотдела, а прямо к командиру дивизии.
Дескать, понимаем меру ответственности и поэтому просим выдать перед атакой не по сто грамм, по поллитре на рыло!
Все молчат, ждут, что ответит комдив.
Тот усмехнулся, потом помрачнел, наверное вспомнил, что нам предстоит. Пообещал, будет водка. Правда, не сказал, что по поллитра на рыло. Все обрадовались. Вроде как и помирать уже не так страшно.
Вечером вместо водки привезли спирт. Кто пил, кто письма писал. Многие догадывались, что убьют. Если ты на передке находишься, то чуйка вырабатывается, что или убьют или ранят.
Ну а на рассвете ударила артиллерия. Основательно поработала.
Только затихло, мы пошли в атаку.
Идем цепями как белые в фильме "Чапаев", все четыреста человек. Немцы почти не стреляли. Наверное приходили в себя. Мы - "Уря-яяя!", побежали.
Вдруг под ногами стали рваться мины. Поняли, что эти суки не сказали нам о том, что будем наступать по заминированному полю.
Деваться некуда. Ложиться на минном пользе нельзя. Как потом выбираться? Назад тоже нельзя. Или расстреляют, или в штрафную. Вот и пёрли вперёд. Высоту заняли, а потом ещё двое суток удерживали. Так я получил "Красную звезду". Потом её у меня отобрали.
- Смотри - ка, вроде не штрафники, а прямо как у нас. - Сказал чей-то голос, - Водка. Атака. Только вот нас на мины ещё не посылали. Бог миловал.
- Смотри! Накаркаешь! - Замахали на него руками.
- Да я вроде не сглазливый! - засмеялся тот. - Да и вообще. Не может такого быть, чтобы во всей Красной армии было одно и то же, своих бойцов на мины!
* * *
А ведь таки прав оказался орденоносец! Накаркал!
Генералам вероятно постоянно казалось, что стоит только бросить в бой еще одну дивизию, накрутить хвост подчиненным, как враг дрогнет и побежит. При этом, никто не брал в расчёт, что люди вымотались, техники осталось мало, да и та нуждается в ремонте, что резервная дивизия не дотягивает и до половины штатной численности. Тылы отстали, коммуникации растянуты, и тоненький ручеек горючего и боеприпасов не в состоянии удовлетворить даже сильно сокращенные противником текущие потребности войск.
А сами войска уже давно кормятся с "бабкиного аттестата". Между тем, еще вчера отступавший противник, уже закрепился на заранее оборудованных и выгодных для обороны позициях, подтянул резервы, и проблем со снабжением у него нет.
На этот раз для осознания ситуации потребовалось всего две недели. И то только потому, что в начале третьей недели немцы сами предприняли попытку контрнаступления. Именно попытку, продвижение немцев измерялось километрами, и через неделю они выдохлись окончательно. Наступила оперативная пауза, обе стороны рыли окопы, накапливали боеприпасы и восполняли потери в людях.
* * *
Вечером на передовую вновь привезли водку. На рассвете, после артподготовки должна была начаться атака. Всех пулеметчиков раскидали по взводам.
За полчаса до начала атаки раздали водку, изготовились, но команды не было.
Прошёл час, другой… Пошёл снег. Белые хлопья падали на застывших людей, на застывшую землю, укрывая её белоснежным одеялом. Утренние часы прошли в напряженном ожидании.
Помников рассматривал немецкие позиции в бинокль. Поднявшийся ветер кидал ему в лицо застывшие снежинки, ротный наклонял голову, но тут же снова приставлял к глазам бинокль и смотрел вперед.
Впереди лежало заваленное снегом поле. Оно было заминировано. Ночью сапёры должны были сделать небольшой проход возле березового колка. В него должны были войти штрафники.
Потом передали приказ: "Атака отменяется". И вдруг, уже около десяти часов прибежал Васильев, обежал цепь и сказал, что поступил новый приказ: "Атака через пятнадцать минут. Без артподготовки!"
- Кто отстанет, ротный обещал лично пристрелить. Раненых не подбирать. Есть санитары. И не ложиться. Кто ляжет будет приравнен к дезертирам.
Ровно через пятнадцать минут, в полной тишине рота пошла в атаку.
Спокойно пошла, как на работу. И как всегда молча, без криков "Ура!".
Зимний, замёрзший лес молча смотрел на то, как две сотни привычных к вечной нужде русских мужиков встают в холодной мутной хмари раннего утра. Как они карабкаются и лезут из заледенелых, заметённых снегом окопов, бегут прижимаясь к засыпанному снегом берёзовому колку, загребая рваными сапогами уставшую израненную взрывами землю. Казалось, что это сама мать Россия поднялась в атаку и сейчас распахнёт свой морщинистый рот и закричит матерно, завоет страшно.
Большая часть из них не видела и не получала от своей страны ничего хорошего.
Но выросшие в бараках и крестьянских избах, часто не евшие досыта они искренне верили в то, что эта жизнь и есть самая лучшая на свете.
Многие из них искренне не понимали того, что воюя за Россию, они одновременно воюют и за собственные тюрьмы, лагеря, искалеченные судьбы.
Немецкие пулемёты молчали.
- Дай бог…Лишь бы не сглазить! - Задыхаясь от бега молил Лученков.
Не дал! Или кто-то сглазил. Под ногами одного из бойцов рвануло, тело подбросило вверх и тяжело шмякнуло на заснеженную землю. Еще один взрыв. За ним третий, и тут же замолотил тяжёлый станковый пулемет. Часть людей продолжала бежать, другие метались, падали, часть залегла на тропе, пытаясь спрятаться за плоскими камнями.
Офицеры и кто-то из сержантов пинали и поднимали бойцов. Грохнул еще один взрыв, и обрубок тела отлетел на несколько метров.
- Мины! - закричали штрафники. - Мины!.. Куда нас загнали? Братва!.. Но деваться было некуда. Штрафники оказались между молотом и наковальней.
Как оказалось, мины с нейтральной полосы снять не успели. Передний край остался заминированным.
Но у бойцов штрафной роты не было выбора. Они обязаны были кровью искупить свою вину.
И рота пошла в атаку прямо по минному полю.
Это было тяжело! Страшно!
Проходов в минном поле никто не знает. Плотный пулеметный огонь. На снегу красные пятна. Взрывы! Взрывы! Много погибших.
Кто-то из мусульман сел среди взрывов и начал молиться.
Лученков продолжал бежать… впереди и сзади бежали ленинградский студент Васьков… татарин Шарафутдинов, бывший московский таксист Зозуля.
Взрыв рванул рядом с Пашей Ефтеевым, рыжим, горбоносым, похожим на осетина. Не хромая он пробежал несколько метров и упал с отбитой разрывом пяткой.
Вырвались вперёд. Лесок оказался позади.
Волна бегущих захлестнула немецкие позиции.
Скоротечный встречный бой. Немцы какие то странные, не похожие на арийцев. Коричневые лица, узкие глаза.
- Бля-яя, да это калмыки! - задышливо выдохнул кто - то из штрафников, вывернув карманы убитого им немца. Бросил на застывшую мёрзлую землю солдатскую книжку - "Зольдбух".
Брезгливо вытер о телогрейку руку, - Галзан Насунов… мать его…национальный легион.
Были в немецкой армии и такие формирования. А что тут необычного?
В Красной армии тоже служили всякие - китайцы… и чехи… и латышские стрелки.
Форма на калмыках была немецкая, а петлицы свои. У офицера - пилотка с желтой кокардой. Оружие - винтовки Манлихера с примкнутыми ножевыми штыками и автоматы системы "кирали". Серьезная штука с магазином на 40 усиленных "маузеровских" патронов калибра 9,0 миллиметра. Пробивает тело насквозь. Но очереди автоматов и треск выстрелов быстро захлебнулись.
Судя по всему, немцы не верили в то, что русские будут наступать по минному полю. Слишком уж диким было такое предположение. Поэтому и держали на этом направлении всего лишь калмыцкую роту. Впоследствии оказалось, что в этот день её должна была сменить немецкая часть. Калмыки просто расслабились. Именно это их и погубило.
Калмыки - жилистые, вёрткие. Но вошедшие в раж штрафники их просто перекололи и перерезали в первой траншее, пока они не успели толком занять позиции.
Лученкову врезались в память страшные слова:
- Тут пятеро сдались.
- На кой хер они нам? Куда их девать? Вали всех!
И следом короткие автоматные очереди.
* * *
К вечеру закрепились в отбитых у противника окопах.
Помников спрыгнул в окоп, наполовину заметенный снегом, прислушался к звукам затихающего боя, и сказал Ванникову, неотлучно маячившего у него за спиной:
- Вызывай штаб дивизии.
- Первый!.. Первый… Высоту взяли. Окапываемся. Потери…
Помников посмотрел на лежащие перед брустверами окопов и на всем предполье тела штрафников.
Вспомнил взлетающие вверх окровавленные ошмётки. Поёжился.
- Потери значительные! До трети личного состава. Уточняем.
- Как ведут себя немцы?
- Пока тихо. Но сейчас ударят. Дайте поддержку. Своими силами не удержусь!
- Приказываю держаться!
- Есть держаться, товарищ первый. Но не будет поддержки - долго не протянем. Поддержку давайте.
- Будет! Всё будет. Конец связи!
Штрафники молча долбили закаменевшую землю, понимая, что скоро начнётся бой и только от глубины окопа будет зависеть продолжительность их жизней.
К рассвету каждый из ста восьмидесяти оставшихся в живых штрафников выдолбил для себя узкий окоп, похожий на пенал.
За спиной оборудовали ротный наблюдательный пункт, вырыли укрытия для пулеметов и противотанковых ружей.
Склон высоты был достаточно крутым, с флангов высоту защищал длинный прерывистый овраг и узкая промоина.
Танки могли двигаться только по склону, поняв это командир рты распорядился закопать в снегу на пути следования танков бутылки с зажигательной смесью.
Обычно штрафники шарахались от них, как чёрт от ладана. При попадании случайной пули или просто от неосторожности жидкость прожигала человека насквозь. Но Лученков спрятал пару бутылок в вырытую нору.
Через некоторое время страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншеи.
Штрафники держали оборону, выдерживая беспрерывные артиллерийские и минометные обстрелы, которые прекращались только на ночь, но ночью требовалось вести постоянный беспокоящий огонь в сторону немцев, как сказал ротный - "чтобы не спали", боеприпасов хватало. Днем прятались от мин и снарядов в нишах, вырытых в стенках траншеи, но это не спасало от мин.
Рота, завешенная желтым толовым дымом притаилась, пережидала налет. Позиции находились у немцев как на ладони. Рота несла потери. Несколько раз немцы атаковали. Помощь не приходила, и приказа на отход тоже не было. Приказ был только один - "Стоять насмерть!"
Почти сутки, в непрерывном тяжелейшем бою штрафники удерживали позиции. Потом не стало и связи.
Рано утром, после короткого, но интенсивного артобстрела, вдали услышали рёв двигателей.
В окопах всполошились, вскинули головы и увидели в рассветном сумраке черные точки танков. Помников прижался к стенке окопа, приставил бинокль к глазам - танки ползли ромбом.
Полдесятка воняющих гарью машин вынырнули из темноты и двинулись к позициям штрафников.
- Танки!..
- Танки!..
Помников отнял бинокль от глаз, закричал: - Бронебойщики! Приготовится к отражению танковой атаки! - Он побежал по ходу сообщения туда где находился взвод бронебойщиков. - Стрелять только по моей команде!
Машины набирали скорость, но издали казалось, что они ползли медленно, переваливаясь с пригорка на пригорок. Впереди колонны, подпрыгивая, как мячик, катился маленький легкий танк. Он словно разведывал дорогу: стоило ему чуть отклониться вправо или влево, как сейчас же вся ромбовая колонна меняла курс.
Танки открыли огонь. Первые снаряды разорвались перед бруствером окопов. На штрафников посыпались комья земли.
Замерли расчеты бронебойщиков. Стрелки, не отрывал глаз от прицела прильнули к ложам длинных, неповоротливых противотанковых ружей.
- Пора… - Шепнул Помников и закричал. - Давай!
Стрелки одновременно дёрнули спусковые крючки. Ружья подпрыгнули, грозно тявкнули, изрыгнув пламя.
Танки продолжали ползти.
Вновь тявкнули противотанковые ружья, но уже как-то неубедительно. Лученков осторожно выглянул из окопа.
Наступающие танки шли быстро, удачно маневрировали и вели постоянный беглый огонь. За ними пригнувшись бежали серые фигурки.