Штрафная мразь - Герман Сергей Эдуардович 8 стр.


* * *

Проделав почти пятнадцатикилометровый марш, бойцы отдельной штрафной роты вышли к передовой. Перед маршем каждому выдали по горсти патронов.

Во время движения на колонну из-за облаков вывалился немецкий самолет. Развернулся и прошёл на бреющем над колонной.

На крыльях заплясали огненные вспышки - пулеметы хлестанули по изрезанному танковыми гусеницами полю. На грязной земле вздыбились фонтанчики грязи.

Штрафники рассеялись по полю. Клёпа упал в какую то яму, выставил ствол винтовки и с перепугу пальнул в сторону самолёта.

Самолёт ещё раз как на швейной машинке прострочил по полю:

- Вжик - вжик- вжик, - качнул крыльями и скрылся за лесом.

Командир роты выбрался из ямы, в которой залёг вместе с Клёпой, встав на её краю, оглядел лежавшего бойца.

- Ну ты геро-ооой! - Насмешливо протянул он. - Прогнал фашиста. Стопроцентно подыхать полетел!

Прибыв на место, рота заняла траншеи и выставила боевое охранение.

Окопы были неглубокие, блиндажи накрыты тонкими бревнами в один накат. Внутри было тесно - посередине горела бочка, приспособленная под печку. Вдоль стен нары, слепленные из всякого хлама. Обрезков досок, дверей, притащенных из деревни.

Утром штрафники разглядывали раскисшее поле, изуродованное взрывами снарядов и перепаханное танковыми гусеницами.

Впереди чернели остовы двух сгоревших танков, валялась опрокинутая изуродованная пушка с разорванными стволами.

До немецких позиций - метров восемьсот. По ночам с их стороны гулко стучал крупнокалиберный пулемет.

Штрафники сразу же принялись точить ножи, сапёрные лопатки.

Притащили несколько ящиков с гранатами, в том числе и со старыми РГД-33, снятыми с вооружения из-за сложностей в обращении.

Запалы лежали отдельно. Бойцы косились на гранаты и брать их не хотели. Пополнение, прибывшее из лагерей, видело их первый раз.

Тогда Половков приказал раздать РГД-33 опытным бойцам, уже участвовавшим в боях.

Удобные и безотказные четырехсотграммовые РГ-42 распределили между всеми остальными.

Командование армии надеялось, что штрафная рота выполнит задачу штурмового отряда и пробьёт линию немецкой обороны.

Считалось, что штрафники способны сотворить чудо. Но чудо достигалось огромной кровью, потому что подразделения, обрекаемые на гибель, были такими же, как и вся Красная армия. То есть, едва обученной. Большинство бойцов которой не умели стрелять, ходить в атаку и окапываться, наспех сформированной из заключённых и слегка разбавленная теми, кто успел подержать в руках оружие.

Но у штрафников было одно неоспоримое преимущество - злость. И желание любой ценой выскочить из этой прожарки.

Вечером в землянке свободные от дежурства штрафники пили кипяток из громадного, черного от копоти армейского чайника, смолили махру, пуская к низкому потолку густые струи дыма. И тянулись медленные мужицкие разговоры.

* * *

За линией немецких окопов за взгорком располагалась деревня. Там тоже стояли немцы. Они периодически крутили патефон, топили печи и дымок постоянно вился из печных труб.

Такая мирная жизнь раздражала штрафников и особенно полковое начальство, смотревшее на деревню в стереотрубу.

Днём с обеих сторон постреливали, больше для острастки. Боялись демаскировать огневые точки. Изредка на позиции обрушивался залп полковых миномётов.

Ночью другое дело. Немецкие пулемётчики били на каждый шорох. Тут же вешали ракету. В первую же ночь убило двух штрафников, одного ранило. Его уже отправили назад, как искупившего кровью…

Сегодня у немцев было веселье.

Ветерок доносил звуки музыки.

Немцы крутили советские пластинки, и слышался голос Леонида Утёсова:

Прощай же товарищ,
Ты честно прошёл,
свой доблестный путь благородный

А в перерывах, между пластинками слышался голос, который на чисто русском языке, повторял каждые полчаса:

- Советские бойцы, сдавайтесь! СССР доживает свои последние дни! Бойцы и командиры, хер с ним, со Сталиным, вам надо подумать о своей судьбе!

Через тридцать минут тоже самое:

- Советские бойцы и командиры!

А фоном немцы стучали ложками по котелкам и термосам, гомонили: "Иван, иди, хлеб каша давать будем".

Со стороны штрафников тут же раздавалось:

- А ху-ху не хо-хо?

Несколько минут немцы обдумывали, пытаясь понять ответ. Поняв его правильно, раздавался визг мины и на позиции штрафников обрушивался огненный смерч.

Испытывая вечный дефицит снарядов, советские батареи не отвечали.

Коротко огрызнулись два "максима". Их гулкие и четкие очереди несколько минут с треском разрывали влажный осенний воздух.

Потом снова наступала тишина.

От немецких позиций лёгкий ветерок приносил запах кофе и сигаретного дыма.

Не все штрафники горели желанием рвануться в бой. Страшно! Хочется жить! Но тоска, тревожное ожидание атаки и песни Утёсова сводили с ума.

Штрафники сидели в окопах. Тянули самосад.

Лученков смотрел на немецкие окопы, освещаемые дрожащим светом ракет. Вспоминалась, обсаженная тополями улица, ведущая к дому. Осенью дворники жгли листья, а Глебу нравилось, как они шуршат под каблуками.

Негромко сапожки стучали,
всё ближе, всё ближе твой дом!
А мы не спешили,
друг друга ласкали,
Целуя взахлёб, ведь однажды живём!
А листья шуршат, и шуршат, и шуршат,
цепляясь за стук каблуков,
и пальцы как птицы в ладонях лежат,
притихнув от сказанных слов

Боже мой, как все это давно было… Как звали ту девочку, которой он читал эти стихи? А может быть этого никогда не было и ему это только кажется?

Жизнь в обороне скучна. Командование приказывает обустроить быт.

Кто получает пришедшее в негодность обмундирование, кто-то ремонтирует развалившиеся сапоги.

Старшина выполнил приказ командира роты. Нашёл штрафнику Труфанову ботинки. Вот только они оказались на два размера больше. Можно было бы набить их бумагой, но её на передовой всегда не хватало. Газеты если и доходили, то чаще в виде отдельных клочков, которые пускали основном на самокрутки. Они ценились на вес золота.

Поэтому Труфанов затолкал в полученные ботинки немецкие листовки. Радовался своему везению. Немецкие агитки втихоря использовали вместо подтирки и для тепла набивали их в ботинки. Зная, что русским не выдают бумаги ни для курева, ни для других неотложных надобностей, немцы печатали свои листовки на мягкой бумаге. Расчёт был на то, что, перед употреблением русский обязательно прочтёт написанное.

Был строжайший приказ: листовки не читать. За нарушение приказа - трибунал. Немцы призывали бросить оружие и переходить на их сторону. Обещали после войны жизнь без колхозов, свободу, работу. В каждой листовке был напечатан пропуск, в котором гарантировалась жизнь его владельцу.

- Мудалаи, мать вашу за передок! Что же вы творите? - Сокрушался Половков, обнаружив очередную немецкую листовку у подчинённых. - Меня же вместе с вами за кадык возьмут. Но меня то дальше фронта не пошлют, а вас ведь к стенке прислонят!

Потом успокаивался.

- Ну, правильно, "Боевым листком", что замполит притащил, хер подотрёшься. Его можно только вместо наждака использовать.

Потом вздохнув, советовал:

- Срать ходите подальше от своих окопов. Чтобы Мотовилов не видел!

А вот заканчивал всегда свои речи одной и той же угрозой:

- Если увижу у кого в роте обосраную немецкую листовку, заставлю сожрать! А чтобы не скучали я вам устрою праздник.

Начинались политзанятия и ежедневная чистка оружия. Кроме всего, усталость и томящее ожидание выворачивали души. Клёпа раздраженно бурчал: "Мать моя женщина! Скорее бы, что ли".

* * *

Погода испортилась внезапно. Из серого неба то и дело сыпалась льдистая крупа, и ветер завывал совершенно по-звериному.

Впереди слышался невнятный громовой гул, и тогда каски тех, кто сидел в траншее как магнитом поворачивались туда.

Свободные от дежурства штрафники набились в землянку.

В чистом поле, где чаще всего воюет пехота, нет ни домов, ни вообще крыши над головой. Солдат же должен иметь себе хоть какой-то приют и укрытие, поэтому как в сказке про суп из топора, чтобы не пропасть, копали землянки, строили блиндажи, где можно было обогреться, посушить портянки, хоть как то поспать…

Землянка, это просто выкопанная в земле яма. Потом её перекрывали накатами из брёвен и засыпали землей. В крыше делали дыру для трубы. Находили железную бочку из которой смастерили печку.

Жарко пылала раскалённая буржуйка.

Бойцы занимались каждый своим: кто брился, кто штопал одежду, кто кипятил в помятом ведре обмундирование, избавляясь от вшей.

Вокруг печки на рогульках и веревках были развешаны для просушки кальсоны, гимнастерки.

В блиндаже стоял запах прелых портянок, мокрых шинелей, угля, табачного дыма, выпущенного из чёрных от никотина лёгких.

На скамьях и просто на полу тесно сидели штрафники, уже пожившие насупленные мужики и совсем молодые парни.

Полураздетые штрафники слушали Клёпу. Он в центре внимания, размахивая руками, изображал схватку с немецким лётчиком.

"Идём на фронт, чтобы порвать Гитлера! Вдруг в небе появляется фашист и пикирует на нашу колонну. Все конечно обосрались и в разные стороны. Один я не растерялся. Схватил винтовку и с колена целюсь. Бах - мимо. Еще раз - бах. Опять мимо. Немец снижается, идёт на таран. Тогда я, как и положено грамотному бойцу Красной армии, вскакиваю и готовлюсь его штыком!

Раздавался недоверчивый голос, - самолёт штыком?!

Глеб, прикрыв глаза, представил, как на Клёпу пикирует Ю-87. По солдатской терминологии - "лапотник", прозванный так за неубирающиеся шасси. Клёпа как на плакате, бьёт по лётчику штыком. Самолёт падает, и лётчик кричит - "О! Майн гот! Немецкий ас Ганс Мюллер погиб от руки советского солдата Клёпы. Умираю за фюрера"!

Взрыв. Советские солдаты выползают из окопов и слышится многократное "Ура".

Лученков улыбнулся и спросил:

- Ну как, Клёпа, сбил?

- Да, струсил немец! Отвернул в сторону и удрал. Командир роты как увидел, сразу сказал, "Ты рядовой - переменник, Клёпа, настоящий герой! Представлю тебя к ордену".

Вот сейчас жду, когда в Москву вызовут.

Кто-то из штрафников засмеялся:

- В трибунал тебя вызовут, чтобы в карты не жульничал. Вот у нас под Ржевом был случай… Ещё до штрафной.

Его перебил Гулыга.

- Да погоди ты, со своим Ржевом…

Штрафники заинтересованно завозились. Сюжетов у Гулыги было немного, но вдохновенная манера, образный язык и неистощимая фантазия рассказчика заставляли слушать его снова и снова. Даже излишне натуралистические детали ничуть не шокировали присутствующих, которые жаждали все новых и новых подробностей, активно сопереживая вместе с ним.

Гулыга подошёл к печке, присел на корточки.

- Как-то судили меня ещё по молодости лет в славном городе Орле.

Был я там проездом и вертанул на бану угол у какого - то фраера. Но не повезло…

О тюремной жизни Гулыга рассказывал легко и интересно, отвлекая от мрачной действительности и не давая оставаться наедине со своими скорбными мыслями. Мог приукрасить, но это не была ложь. Просто сама жизнь была настолько скудной, что её приходилось окрашивать в разные цвета.

- Налетели на меня мусора, скрутили ласты и повезли меня на кичу. Месяц сижу, два… полгода. Камера. Решётка. Век воли не видать. Наконец привозят на суд… полчаса и трёшка у меня в кармане. Но у мусоров ломается воронок и решают меня конвоировать до КПЗ пешком.

В землянке на снарядном ящике чадила сплющенная артиллерийская гильза.

Гулыга задумался. Было видно, что вспоминает он с удовольствием, переживая все вновь.

- А вы представляете, на дворе май! Всё цветёт и каждая щепка лезет не щепку. И вот пока меня вели меня обратно на кичу….

И он, вновь и вновь переживая, рассказывал, как его вели по вечернему городу, а он увидел впереди идущую девушку в беленьком платьице. И ветер доносил от неё слабенький запах духов. И через тонкую материю просвечивал лифчик.

Когда только рассказ дошёл до этого места, начало нарастать напряжение.

"А лифчик у нее какого цвета был, чёрный или белый?" - с замиранием сердца спросил кто-то из штрафников. Кажется это был голос Швыдченко.

На него зашикали:

- Да какая тебе нахер разница, какого он цвета? Слушай давай!

Швыдченко неприязненно огрызнулся:

- Вам хорошо, вы ещё и не нюхали чем от бабы пахнет. А я уже пятый год…

Отделенный Павлов решительно оборвал его.

- Ещё раз голос подашь, вошь бельевая, пойдёшь в охранение, сопли морозить!

А Гулыга вновь возвращался к лифчику, добавлял новые детали, останавливаясь, стараясь припомнить новые подробности, о том какие у девушки были волосы, как она встряхивала головой, как оборачивалась назад и какими глазами смотрела на него.

Такой короткий путь, который занял может быть минут пять или семь, но рассказ с подробностями занял полчаса.

Его рассказ был правдой от начала и до конца. Эта правда всех покоряла. Поначалу он смущался и кое-что опускал, но потом привык и говорил уже о всех деталях с удовольствием.

Закончив рассказывать Гулыга замолчал, потом похлопал себя по карманам.

Швыдченко подал ему кисет. Гулыга заскорузлыми пальцами развязал расшитый узорами кисет, достал сложенную гармошкой бумагу.

Желтые пальцы с порыжелыми ногтями насыпали на мятую бумажку табак.

Свернул толстую самокрутку, склеил языком, и тут же Швыдченко поджёг ему спичку.

Потом крутанул раза два тесемкой - завязкой.

Кто - то из штрафников хмыкнул.

- На войне самое паршивое - это мины, вши и отсутствие курева.

Гулыга исподлобья глянул на Швыдченко. Тот недовольно кинул кисет на стол.

- Давай налетай, у кого совести нет!

Через несколько минут кисет вернули. Пустым.

Швыдченко огорчённо подержал его в руках. Спрятал в карман. Протянул огорчённо:

- Да-аааа! То что не заложено членом, не вобьешь и дрыном.

В зыбком сумраке землянки густо клубился сине-сизый махорочный дым.

Лученков допил кипяток из консервной банки, заменявшей кружку, снял гимнастёрку, разложил её вместе с портянками под собой на нарах, чтоб подсушились, влез руками в шинель, натянул на голову шапку и почти сразу задремал, слыша сквозь сон, как кто-то из пополнения пытает сержанта Павлова. Он был кадровый, ломал уже вторую войну. В штрафную попал после того, как вышел из окружения.

- Степаныч, а правда, что немцы боятся штрафников?

Павлов вздохнул. В полумраке землянки были заметны белки его глаз.

- Я тебе скажу так. Истории о том, что у немцев трясутся поджилки при виде атакующей - штрафной роты придумали политруки. Но ты им не верь. Это у них работа такая, надо же белый хлеб, который они в тылу получают, отрабатывать.

Я думаю, что немцам глубоко плевать, кто на них идет в атаку. Им какая разница, кого косить из пулемётов. Пуле ведь всё равно, кто перед ней штрафник или не штрафник.

У нас злость, потому что нечего больше терять.

А немцы воюют грамотно. Потому у них и потерь в разы меньше.

Но ты смотри. Я тебе этого не говорил. Здесь тоже, стукачи не дремлют. Здесь и даже больше, чем в обычных частях. Ты чихнешь, а особист уже знает.

Лученков и сам знал, что в обмен на прощение грехов в роте вполне может найтись человек, который согласится стучать оперуполномоченному "Смерш" Мотовилову. Хотя бы тот же Швыдченко, мечтающий вырваться из штрафной и выжить.

Как сквозь вату слышались голоса:

- Ну да, на передовой хитрецов тоже хватает. Все хотят выжить. Вот Мамай, из прошлого пополнения на что уж дерзкий был вор, а решил схитрить. Во время атаки решил спрятаться, а снаряд возьми и прямо в воронку.

Снова голос сержанта Павлова.

- Да-а… На войне всегда трудно угадать, где напорешься, а где пронесет. Потому и не угадывай. Не хитри. Все равно война хитрее тебя. Ее не перехитришь.

На войне всем страшно. Природу не переделаешь. Я за себя скажу.

Бывало бежишь в атаку. Вроде ведёшь себя вполне достойно, по-мужски, не прячешься. Стреляешь, матерным криком орёшь, кого то режешь, колешь. Но нервы натянуты как струны, каждая клеточка прямо дрожит. И вдруг чувствуешь, как что-то тёплое полилось из тебя в штаны. Но об этом даже думать некогда, не то что стыдиться. Надо драться, чтобы остаться в живых, чтобы трусом не посчитали. Потому что, трусость страшнее смерти.

А потом после боя от товарищей глаза прячешь, а они от тебя, потому что стыдно за свой организм. Но это ерунда, тело оно слабо, и тут ничего не поделаешь. Фронтовую жизнюгу в газетные реляции не впихнешь.

Вы вот что. Есть такая старая солдатская придумка. Если кому то станет страшно - пошевели пальцами на руках. У меня было как то раз, по молодости, ещё на Халхин - Голе… Как-то вспомнил и пошевелил… Надо же, и страх ушёл, и рот до ушей… На нас танки прут, а у меня улыбка как у дурачка деревенского…

Лученков ещё успел улыбнуться своей мысли, и провалился в сон.

Назад Дальше