Вернувшись в Парккина-отель, Отто Рихтер переоделся и посетил кинотеатр. Он просмотрел только немецкую хронику о турне финского министра Таннера по странам Европы, но художественный фильм "Патроны и розы" смотреть не стал и отправился на телеграф. Там он попросил связать его с поселком Танкка-пииртти, но в небе как раз полыхало сильное полярное сияние, и радиосвязь временно была прервана. Купив десяток чистых телеграммных бланков, обер-лейтенант Отто Рихтер зашел в бильярдную и сыграл несколько партий с отпускным артиллерийским офицером Эрнстом Бартельсом, служившим в финских гарнизонах. Разговор во время игры между ними вращался большей частью вокруг последних событий в Хельсинки, потом они беседовали о возможностях использования тундрового ягеля в мукомольной промышленности. После этого, распростившись с артиллеристом, Отто Рихтер сел на катер и посетил мыс Крестовый, где встретился с командиром противокатерной батареи фон дер Эйрихом. Здесь "дарревский молодчик" купил еще одну шкурку песца, обещав расплатиться при свидании в отеле. Вернувшись в гавань, Отто Рихтер отправился в подземные туннели складов морского оружия и спросил инженера Хутгеля. Ему сказали, что такого здесь нет, он, кажется, служит на складе торпед "Цаункёниг", куда обер-лейтенант Рихтер сразу же и отправился. На складе "крапивных торпед" инженера Хутгеля тоже не оказалось, и военный чиновник министерства продовольствия Германии, пожав плечами, пошел в Парккина-отель.
Пройдя в свой номер, Отто Рихтер заказал себе через коридорного обед и позвонил фон Герделеру.
- Это я, господин оберст, - назвался он в трубку. - Кажется, я могу быть вам полезным в том деле, о котором вы меня просили. Конечно, не сейчас, но в самое ближайшее время. Только для этого мне необходимо встретиться с одним человеком. Вы не могли бы одолжить на сегодняшний вечер машину вашего ведомства?
Фон Герделер обрадованно ответил, что машина "политише абтайлюнга" до завтра в полном его распоряжении вместе с шофером.
- Благодарю вас, герр оберст!
Отто Рихтер хорошо пообедал с бутылкой вина, после чего оделся потеплее и спустился вниз. Защитного цвета большой "мерседес" ждал его возле ворот отеля. Шофер, молодой парень с золотыми зубами, спросил - куда надо ехать.
- Поезжайте в сторону Вестлитца…
Они быстро покатили на восток по хорошей гудронированной дороге. Навстречу им мчались фыркающие грузовики, с воем сирен летели в тыл санитарные фургоны.
- Мы едем к реке? - спросил шофер.
- Да.
- Там могут подстрелить.
- Я знаю.
- Можно свернуть на боковую, - предложил шофер. - Там гораздо спокойнее. Мимо аэродрома, как раз…
- Сворачивайте!
Уже вечерело, когда "мерседес" покатил по пустынной тундровой дороге, окруженной холмами и грядами скал. Шофер включил фары, и в ровных пучках желтого света кружились хлопья снега, флажок на радиаторе со свастикой в центре скоро намок и бессильно повис на своем стебле, как увядший цветок.
- Стой! - приказал Отто Рихтер.
Гитлеровец остановил машину. Обер-лейтенант выстрелил ему в висок и, вытащив мертвеца из кабины, оттащил подальше от дороги. Потом сам уселся за руль и погнал машину дальше. Фары он выключил.
У кордона его остановили, проверили документы.
- Осторожнее, - сказали ему. - Дальше русские уже могут обстрелять.
Он погнал машину дальше - все ближе к передовой линии фронта, который наплывал на него мраком, пронизанным струями осветительных ракет. Вот сейчас будет последний поворот к реке, .и тогда…
- Хальт! - остановили его автоматчики.
Отто Рихтер гнал машину не останавливаясь. Вслед ему пустили автоматную очередь, со звоном посыпались стекла.
Когда кордонные солдаты добежали до застопорившей машины, обер-лейтенант едва не выпал из кабины.
- Мы его ранили, - сказал один егерь.
- Эй, парень, - промямлил обер-лейтенант, - иди-ка, я на ушко тебе… иди… У меня нет штопора…
- Да он просто пьян! - сказал фельдфебель. - Налижутся, сволочи, потом катят куда попало. Еще немного, и угодил бы прямо в плен к русским!
- Да, несет как из бочки, - поддержал его егерь.
Они помогли обер-лейтенанту развернуть тяжелую и длинную машину на узкой дороге, велели катить обратно ко всем чертям. "Дарревский молодчик" как будто даже протрезвел от известия, что русские совсем рядом, и, не споря, повернул на дорогу в Петсамо. Вернувшись в Парккина-отель, обер-лейтенант Отто Рихтер наложил себе повязку на руку и утром был вынужден огорчить фон Герделера.
- Я не думал, что здесь так опасны дороги, - сказал он, показывая свою забинтованную руку. - Мне просто повезло, я легко отделался, а вашего шофера убило наповал. И задние стекла в машине разбиты. Поверьте, я сам не рад…
Вечером он сел в маршрутный автобус, совершавший ежедневные рейсы вдоль побережья, и купил билет до одного курортного поселка. Было уже поздно…
Этот особняк стоял на самом отшибе поселка, черные ели шумели верхушками над его острой крышей. Отто Рихтера впустил внутрь мужчина средних лет и средней упитанности, облаченный в офицерские галифе и лыжный свитер. Он провел обер-лейтенанта наверх, осветил его лицо лампой.
- Я вас не знаю, - сказал он.
- Зато я хорошо знаю вас, - ответил обер-лейтенант. - И вспомнил я о вас, господин Лыткин, не случайно: вы нужны мне. Вернее, даже не вы, а тот аппарат, которым вы имеете право свободно пользоваться для связи с Мурманском.
Мужчина дернулся к телефону, но Отто Рихтер остановил его, достав из кармана кусок провода:
- Я был бы дураком, если бы не сделал этого. Теперь можете звонить сколько угодно…
Вошла, позевывая, растрепанная женщина в засаленном халате, с удивлением посмотрела на немецкого офицера:
- Анатоль, кто это к тебе?
"Дарревский молодчик" понялся ей навстречу.
- Здравствуйте, Клеопатра Федоровна, - приветливо сказал он. - Что же вас давненько не видно в Мурманске? Женщина в ужасе отшатнулась назад к стенке.
- Вы… вы… - начала она.
И вдруг она вцепилась в горло обер-лейтенанту, крича:
- Анатоль, стреляй его, сволочь! Ты что, не видишь разве? Он же ведь - оттуда!..
Обер-лейтенант разжал ее руки на своей шее и отшвырнул истеричку от себя.
- Я с тобой, сукой, разговаривать не желаю, - сказал он по-русски и увидел направленное на него дуло пистолета.
- Вы знаете, куда попали? - спросил его мужчина.
Отто Рихтер сел в кресло. Женщина трясущимися руками доставала из пачки сигарету.
- Анатоль, дай же мне спичку!
- Пожалуйста, - и обер-лейтенант чиркнул перед ней своей зажигалкой. - Я знаю, - спокойно повторил он, - куда я попал. Я попал к изменникам родины, но вы мне сейчас нужны! Вы уже догадались, кто я такой. Мне нужно передать на Большую землю одно сообщение. Конечно, моим шифром. Можно даже и вашим, так как мы его все равно знаем…
- Анатоль, - взвизгнула женщина, - ты видел такого дурака?
- Да замолчи ты, зараза! - прикрикнул на нее мужчина, не сводя с обер-лейтенанта своего пистолета. - Мы же ведь, - сказал он, - так тебя сейчас обработаем, что родная мать не узнает.
- Это глупо, - ответил Отто Рихтер. - Не следует тратить время на разговоры. Я-то ведь хорошо знаю, что вы исполните все, что я потребую от вас, и даже…
Короткий рывок всем телом - и обер-лейтенант уже имел два пистолета: один - свой - в кармане, второй - чужой - в руке.
- А-а-а… О-о-о, - стонал мужчина, корчась от страшной боли в локтевом суставе.
- Да, это больно, - спокойно продолжал "дарревский молодчик". - Так вот, я и предлагаю вам не тратить времени, а исполнять то, что я от вас требую.
- Но почему вы так уверены, что мы настолько морально нечистоплотны, что согласимся на все ваши требования?
- Да просто потому, что ваша моральная чистоплотность позволила вам работать на две разведки сразу: на немецкую и на английскую. И если я только дам возможность немцам подержаться за самый кончик хвостика этого казуса моралистики, то они…
- Анатоль, - сказала женщина устало, - передай что он просит, и пусть он поскорее убирается ко всем чертям!..
Штаб армии и Северного флота узнал о плане отравления немцами тундрового побережья в тот день, когда подводная лодка Ганса Швигера входила в Карское море. Капитан-лейтенант Плетнев - тот самый, к которому приходила когда-то Аглая Никонова, - не ожидал никаких сведений и был очень рад, что "пара сапог" благополучно топает по той стороне…
Сиссу
Отгрохотали тяжелые штормы, отгудели свое тоскливое зимние ветры, сугробы стали оседать книзу - близилась весна.
Где-то на юге она сейчас уже буйно шагала по цветущей земле, выпускала из улья первую пчелу, садовод подстригал пушистые ветви, а здесь, на параллели шестьдесят девятой, еще только-только побежал первый ручей и снова замерз под вечер.
И хотя Левашев, прибыв на новое место службы, получил для себя лыжи, он уже не мог верить в зиму - она отступала, пора было скинуть валенки. Командир роты, что занимала позицию на перешейке между озерами Лайдасалми и Хархаярви, капитан Афанасий Керженцев сказал Левашеву:
- Будете служить в отделении ефрейтора Лейноннен-Матти. Он вам все объяснит, всему научит…
Левашев отыскал ефрейтора в одной из землянок, пол которой был устлан пахучими еловыми ветками. Лейноннен-Матти оказался поджарым пожилым человеком с твердым, волевым лицом, побуревшим от жгучих карельских морозов. Он сидел возле печурки, в которой пламя весело облизывало сучья сухостоя, и стругал какую-то короткую палочку.
Оглядев нового солдата светлыми глазами, ефрейтор сказал:
- Полушубок - снять!
Левашев скинул с плеч душную овчину, остался в одном ватнике. Лейноннен-Матти удивленно посмотрел на бойца, сухо улыбнулся:
- Перкеле, еще и ватник!.. Наверное, с егерями воевал?
- Так точно, товарищ ефрейтор! Был слегка контужен, вот теперь из госпиталя прямо к вам…
- Ватник снимай тоже, - распорядился Лейноннен-Матти. - Получишь взамен две пары теплого белья и свитер. Здесь тебе не егерь, а финн. Откуда и не ждешь его, примчится на лыжах и саданет тебе свой пуукко под самое сердце. Ты в своем полушубке да ватнике и развернуться не успеешь, как от финна одна только лыжня осталась… Понятно?
- Чего уж тут не понять, товарищ ефрейтор. Лейноннен-Матти протянул солдату кисет с самосадом, они закурили, и ефрейтор продолжал:
- Взяли тут недавно одного лахтаря. "Когда вышел из части?" - спрашиваем. "Вчера вечером". А взяли мы его уже на рассвете. "Где же стоит твоя часть?" - "В поселке Куукауппи", - отвечает. А ведь этот Куукауппи в восьмидесяти километрах отсюда! Стали проверять - не врет. Вот и выходит, что он за одну ночь столько километров отмахал на лыжах. "Устал?" - спрашиваем. А он одно только твердит: "Сиссу, сиссу, сиссу…" Это у них такая теория о финской выносливости есть, сиссу зовется…
Лейноннен-Матти протянул руку к лыжам, оставленным бойцом возле дверей землянки:
- Сейчас получил?
- Сейчас.
Левашев раскрыл перед ефрейтором большой рыбацкий складень.
- Есть. И тесак есть.
- Это не годится, - ответил Лейноннен-Матти. - Вон там в углу финки лежат, у пленных забрали, подбери себе пуукко, чтобы не длинный и не короткий, а в самый раз…
И пока Левашев выбирал себе нож, ефрейтор спокойно продолжал строгать свою палочку. Потом, одобрив выбор Левашева, спросил:
- Драться умеешь?
- Не приходилось.
- Я тебя научу. И драться ножом, и защищаться ножом.
Он кивнул на противоположный угол землянки, стены которой были обшиты досками.
- Вот сучок, видишь?
- Вижу…
Лейноннен-Матти прицелился, и его блестящий пуукко, кружась в воздухе, впился острием прямо в сучок. Выдергивая нож из доски, Левашев сказал:
- Неужели и этому мне учиться? Да я, кажется, никогда не смогу так…
- Надо! - перебил его ефрейтор. - Все, что умеет делать враг, надо уметь и нам. Лучше врага делать!
- А что, здорово финны ножи кидают?
- Ничего, метко. Когда все патроны и гранаты кончатся, вот тогда и швырнет… Я тебе, Левашев, совет дам: увидишь, что какой-нибудь маннергеймовец в тебя своим пуукко целится, сразу пригни голову, вот так…
И он показал, как надо пригнуть голову.
- А зачем это, товарищ ефрейтор?
- А затем, что финны целят ножом прямо вот сюда, перебивают на шее артерию…
Лейноннен-Матти постучал рукояткой ножа по выструганной палочке, в его руках вдруг оказалась дудочка. Он приложил ее к губам - тонкие нежные переливы незнакомой Левашеву мелодии наполнили землянку.
- Это есть такая финская песенка, - задумчиво сказал ефрейтор, перестав играть. - "Скоро наступит весна, побегут ручьи, и мы с тобой, любимая, будем пить сладкий березовый сок…" Очень хорошая песня!.. Ведь я, Левашев, финн!
Он встал - худощавый, подтянутый, строгий. Надел шапку, перекинул на шею автомат,
- Ну-ка, я опробую твои лыжи. Надо сходить проверить посты.
И вышел из землянки. Левашев шагнул вслед за ним. Ефрейтор надел лыжи, хлопнул рукавицами, крикнул "хоп!" - и через несколько секунд уже скрылся из виду, только одна лыжня тянулась в сторону леса.
"Да, - подумал Левашев с завистью, - надо учиться у этого человека…"
Прохладная капля, скатившись по ветке дерева, упала ему на лицо. Солдат вытер щеку, улыбнулся наступавшей весне.
Невольно вспомнились скалы Мурмана, причалы родного колхоза, чайки, паруса, мотоботы… И молодая красивая жена вспомнилась, так вспомнилась, что защемило сердце.
А солнце, поднимаясь из-за скалистых карельских увалов, всходило все выше и выше…
Когда Теппо Ориккайнен увидел свою жену - с высоко вздернутым животом, приподнявшим ее серую заплатанную юбку, - он долго не мог понять, что это значит. Капрал даже пытался подсчитывать, сколько прошло месяцев с тех пор, как они виделись в последний раз.
- Бить будешь, - покорно сказала Лийса. - Ну… бей!..
Задохнувшись от гнева, он ударил жену ногой и, уже ничего не помня, бил ее тяжелыми батрацкими кулачищами, стегал ремнем с бляхой, топтал коваными каблуками.
Вначале она выносила побои молча, потом стала кричать:
- Теппо… Постой, Теппо!.. Ради Господа Бога!..
И наконец затихла совсем. Капрал отшвырнул ее раскисшее, непомерно толстое тело в угол, шатаясь, вышел на улицу. В первом же кабаке он до одури нахлебался дешевой водки из древесины и захватил с собой еще одну бутылку.
Ориккайнен шел по тротуару, размахивая руками, натыкался на встречные деревья, и два ряда медалей на его груди звенели, словно бубенцы хельсинкской пролетки.
- Сволочь! - орал он на весь проспект Таннернинкату. - Потаскуха!.. Собачья морда!.. Я там… в окопах… А ты?!
И пьяные слезы текли по его щекам. Один молоденький полицейский - из уважения к ветерану двух войн - довез капрала на извозчике до дому. В комнате все было разворочено, на полу растеклась лужа крови, но Лийсы уже не было.
- Убью! - решил капрал и стал сдергивать с пальца обручальное кольцо. Но с тех пор как он обвенчался с Лийсой, его руки огрубели от топора и оружия, сгибы пальцев уродливо разрослись - и кольцо не снималось…
Он уже искал топор, чтобы в пьяном исступлении отрубить палец вместе с кольцом, когда пришел пастор местного прихода - молодой, бритоголовый, скрипящий ножным протезом. Духовный отец дал капралу понюхать кокаину и, когда тот пришел в себя, заговорил сурово и резко, точно отдавал воинскую команду:
- Сын мой! Мне как бывшему фронтовику стыдно за тебя. В пору великих испытаний, когда между двумя союзными нациями делятся хлеб и патроны, ты не можешь поделить с братом по оружию ложе своей жены… Если бы она была распутна по внушению дьявола, это был бы грех, но она чиста перед всевышним и тем более перед тобой…
На черной сутане священнослужителя рядом с распятием сверкал значок: парень с дубиной в руках ехал верхом на медведе. Ориккайнен тупо смотрел на эту эмблему шюцкоровской партии и с трудом улавливал смысл речи пастора.
- Ты знаешь, - говорил духовник, - финны осчастливлены особыми свойствами души и характера. Мы привыкли называть эти свойства одним словом - сиссу, и это слово не простой звук: сиссу - в нашей крови. Только мы - и никто другой! - способны на такое упорство, самопожертвование, долготерпение и выдержку. В сиссу наше спасение, в нем - залог будущего нашей нации. А вот ты, капрал, ты…
Капрал схватил пастора за розовый загривок и вытолкал его за дверь.
Утром пришел сосед - старый сапожник Хархама.
- Ну, Теппо, - сказал он, - натворил ты вчера бед. Лийса лежит в больнице - у нее был выкидыш. Притом ты выбил ей бляхой глаз…
Слабая жалость, перемешанная с ненавистью, тронула сердце капрала, лежавшего на полу среди лерепков разбитой посуды. Он допил оставшуюся с вечера водку и подумал:
"Пойду в больницу… все-таки - жена…"
Но сапожник заговорил дальше, и ненависть, подогретая водкой, победила жалость.
- Ах, сука! - сказал он. - Так она с немцем?.. Ах, сука!..
- Обожди, успокойся, - убеждал его Хархама, - ведь не один ты такой. Тут многие бабы жили с немцами.
Вместо больницы капрал пошел в городское управление "Вермахт-интендант ин Финлянд". Немецкий чиновник, хорошо говоривший по-фински, принял капрала в своем кабинете, украшенном портретами Гитлера на фоне Эйфеле -вой башни и Маннергейма, снятого на правом фланге выстроившихся сироток приюта для бедных.
Выслушав капрала, чиновник умело скрыл улыбку и сказал:
- Я разделяю ваше негодование, но - увы! - сожитие финских женщин с нашими солдатами скреплено договором между вашим министерством обороны и нашим генеральным штабом. Вот, прочтите…
Он подсунул капралу текст договора, и Ориккайнен, сжимая под столом кулаки, прочел первый пункт:
Капрал отложил договор, встал:
- Ну и кому же я буду обязан за эти алименты? Чиновник, поглощенный тем, чтобы сдерживать смех, не понял вопроса и ответил, показав на портрет Гитлера:
- Фюрер великодушен, он не оставит вашего ребенка!
Теппо Ориккайнен тяжело шагнул к стене и плюнул на портрет фюрера. Это было так неожиданно, что чиновник даже растерялся. Он опомнился, когда капрал уже спускался по лестнице.
- Задержите его! - крикнул он сверху. - Задержите!
Отбросив скрещенные перед ним штыки часовых, капрал выбежал на улицу.
Вечером, когда он сидел в своей разгромленной комнате, кто-то постучал в дверь. Это был молодой щеголеватый ефрейтор инженерной службы.
- А госпожа Ориккайнен вышла? - спросил он, садясь на табурет.
- Сейчас вернется, - хмуро пообещал капрал, разглядывая немца; у ефрейтора была длинная, вытянутая кверху голова, похожая на большую редьку, и оттопыренные, как у лейтенанта Суттинена, хрящеватые уши.
Теппо Ориккайнен не хотел начинать расправу сразу, но эти уши напомнили ему о "собаке Суттинене", и ударом кулака он сбил гитлеровца с табурета. Тот полетел в угол, загребая на своем пути черепки посуды и обломки мебели.
- Я немецкий солдат! - взвизгнув, сказал он. - Ты… вас… Да вы знаете, что с вами сделают?..
Капрал бил его нещадно и долго. Потом вытащил гитлеровца во двор, проволочив по земле, пробил его длинной головой фанерную дверь общественной уборной.
- Сейчас я тебя, сволочь!.. Ты у меня поглотаешь!..