Ефрейтор стал сопротивляться из последних сил, но капрал оторвал его от пола, просунул головой вперед в круглое отверстие - и животный крик отвращения и ужаса захлебнулся в зловонной жиже… Больше в свой дом капрал не вернулся. Он пропил мундир, рассовав по карманам брюк сорванные с него медали, заложил в кабаке нижнее белье из силлы - древесного полотна - и очнулся уже на голых досках нар военной комендатуры, избитый, опухший от пьянства, в каком-то грязном пиджаке с чужого плеча.
Благоухающий духами жандармский офицер, придя в камеру, сказал ему:
- Вам был предоставлен отпуск до пятнадцатого мая… Так! Но мне думается, что и этих пяти дней пребывания в тылу вам достаточно. Сейчас мы отправим вас под конвоем обратно на передовую.
- Хорошо, - смирился Ориккайнен, - я сегодня же отправлюсь на фронт. Дайте мне только полчаса, чтобы повидать жену, - она лежит в больнице.
Офицер сказал:
- Нет! - и капрал снова повалился на нары.
Подули теплые ветры. На озерах потемнел и потрескался лед. В широких разводьях, образованных разрывами снарядов, уже плескались дикие утки. По ночам в лесных низинах призывно трубили лоси. Трепетные осины первые отряхнули свои жидкие ветви, и только на разлапистых елях еще лежали толстые сырые пласты снега.
Солдаты оставили лыжи, начали собирать прошлогоднюю клюкву, подвешивали на ночь свои котелки к надрезанным стволам берез и по утрам бежали к ним - пить ароматный березовый сок. От нагретой земли поднимался легкий дрожащий пар; пели на все лады птицы, и, выходя из землянок, никто не хотел верить, что идет страшная, кровавая война.
Левашев, пожалуй, больше других не верил в это, и не только потому, что его настроение, умиротворенное пробуждением природы, подогревалось ласковыми письмами Фроси, - Левашев думал так: "Вот стоим здесь третьи сутки. Где-то пролаял автомат "суоми", и - снова тишина. Мы пьем березовый сок; разведчики говорят, что вчера финны ловили в Хархаярви рыбу. Понятно, приказа выступать нет, в штабе виднее, но все-таки - что же это за война?.."
Он как-то сказал об этом Лейноннен-Матти, и ефрейтор вынул из кармана окурок папиросы.
- Вот подобрал сегодня утром около ручья, где берем воду. Видишь, здесь написано: "Туппез", что значит - рабочий. Самые дешевые финские папиросы, их выдают унтер-офицером. А спрашивается, что здесь нужно было маннергеймовцу ночью?.. Так что, Левашев, запомни: здесь тоже идет война - война тихая, неприметная, но очень серьезная…
Левашев убедился в этом, когда финская "кукушка" выпустила в него две пули подряд: одна вырвала из рук котелок с клюквой, другая обожгла плечо. "Ну и ну! - думал боец, уткнувшись в землю. - Это откуда же он бьет?.."
Наверное, полчаса, не меньше, солдат пролежал на сырой земле, терпеливо высматривая "кукушку". Кругом шумели сосны, лес был окутан прозрачной дымкой, ни одна ветка на дереве не шелохнулась.
Но едва Левашев поднял голову, как по верху каски срикошетила пуля, а вторая, выпущенная следом, пролетев над ним, оторвала каблук у сапога. И опять, пока не заболели глаза, он осматривал местность, и опять спокойно шумели сосны, а какая-то пичужка строила себе гнездо и над самой головой солдата заливалась вовсю… "Откуда же стреляют? Так и до вечера пролежать можно", - озлобясь, думал Левашев и… пролежал до вечера.
Когда же стало темнеть, на одной далекой сосне задвигались ветви. Левашев заранее прицелился, увидел финна, и два выстрела раскололи тишину. "Кукушка" свалилась со своей люльки и, раскачиваясь, повисла на веревке, которой была привязана к дереву.
Быстро темнеющий лес вдруг пронзил дикий вопль:
- Ала-ля-ля-ля!!
На этот вопль отозвались другим:
- Ала-ля-ля!!
Левашев, невольно содрогнувшись, поднялся с земли, и четыре выстрела подряд громыхнули в лесу. Одна пуля задела бедро, но вскользь - солдат не сразу почувствовал боль. Прячась среди деревьев, он побежал к расположению своих позиций; а вслед ему трещали автоматы "суоми".
Около высокого навала гранитных камней какая-то тень метнулась ему наперерез. Левашев перехватил занесенную над ним руку с ножом, как его учил Лейноннен-Матти, рванул из ножен свою финку. Маннергеймовец ударил его коленом в живот, и, ломая кустарники, они оба покатились по земле.
- Ала-ля-ля! - кричал финн, пытаясь освободить руку с ножом…
Уже сидя в своей землянке, Левашев долго пытался вспомнить, как он справился с этим белофинном, и - не мог. В памяти сохранилось только тяжелое дыхание врага, вкус земли на зубах, холодный блеск пуукко и равнодушный шум сосен. И всю ночь солдат беспокойно ворочался, думая о том, что ефрейтор прав: здесь война тихая, неприметная, но очень серьезная.
На следующий день, рано утром, финны подтащили к перешейку между озерами мощный громкоговоритель, и шепелявый старческий голос сказал:
- Красноармейцы!..
Все насторожились. Лейноннен-Матти вяло улыбнулся:
- Сейчас агитировать начнут, а потом из гаубиц шпарить, вот увидите.
- Красноармейцы! - повторил голос. - Поворачивайте штыки в землю и сдавайтесь в плен. Мы вас будем кормить хорошо. Масло, сыр, шоколад - вот чем мы снабжаем пленных, каждый красноармеец получит по стакану вина в день…
Старший лейтенант Керженцев злобно сплюнул:
- Вот сукины дети! Сами "няккилейпя" и "каккару" жрут, а тут - масло, сыр, шоколад. Нашли чем соблазнить нас: стаканом вина в день, ха!.. Ну-ка, ефрейтор, разбей им эту говорильню.
Лейноннен-Матти, захватив автомат, убежал исполнять приказание, и шепелявый скоро замолчал, оборвав свою агитацию на полуслове.
А через несколько минут на перешейке разорвался первый снаряд. Он вздыбил землю невдалеке от походной кухни, и молодой повар, мешавший в котле кашу, слабо охнув, свалился с прицепа. Второй снаряд развалил на несколько частей громадный валун. Третий…
Левашев не видел, куда упал этот третий, - он уже сидел в укрытии рядом с ефрейтором.
Керженцев, пробегая мимо них в командирский окопчик, крикнул:
- Матти, потом зайдешь ко мне - поговорим, что нам с этой гаубицей финской сделать!
Вянрикки Юхани Вартилаа, замещавший лейтенанта Суттинена, однажды вечером принес в землянку патефон и набор пластинок к нему под названием "руссофон".
- Мы давно не занимались русским языком, - сказал он. - Но мы должны знать язык врага в пределах необходимого.
Из-под тупой деревянной иглы шипящая мембрана выбрасывала в уши солдат "необходимые фразы":
- Стой, руки вверх!
- Сдавайся в плен, иначе - убью!
- Поворачивайся спиной и не двигайся!
Окончивший в Германии финский факультет Потсдамской офицерской школы, где изучение русского языка было обязательным, Юхани Вартилаа переводил - и солдаты унылыми голосами повторяли:
- Я хочу быть гостем в твоем доме!
- Где ваш колхозный скот?
- Куда вы запрятали хлеб?
В изданном еще до войны "руссофоне" - на случай победы - были заготовлены и такие фразы:
- Какие папиросы, господин солдат, вы курите? - спрашивал "благодарный" русский своего "освободителя" - маннергеймовца, когда тот устроился в его доме.
- Я курю только "Дюшес", - отвечал ему воображаемый "освободитель".
Тогда из-под мембраны слышался вздох, и скорбный голос "освобожденного" отвечал:
- Но у нас нету папирос "Дюшес". При коммунистах остались только "Беломорканал" и махорка…
Впрочем, вянрикки в таких случаях снимал с патефона пластинку и подыскивал другую.
- Это нам пока не нужно, - говорил он, и солдаты молча переглядывались. "Да, конечно, не нужно, - говорили их взгляды. - Как сели в карельских болотах, так и сидим три года. И никто нас не спрашивает, какие мы папиросы любим, - сами лист березовый собираем и дымим…"
Неожиданно петсамовский горняк Олави - тот самый, который первым затеял драку с ефрейтором Нишецем, - сказал:
- Херра вянрикки, а зачем нам все это?
- То есть - что? - спросил Юхани Вартилаа, остановив патефон. - Зачем вам знать язык москалей?
- Нет, херра вянрикки, я имею в виду другое…
Вартилаа понял и, как-то сразу съежившись, оглядел солдат. Среди них было много "муонамиес", "торпари" и "мяки-тупалайнен". Первые батрачили всю жизнь за одни харчи, вторые арендовали землю у кулаков, третьи, жители бугра ("мяки"), на котором у них стояла избушка ("тупа"), были хозяевами в пределах своего крохотного огорода. Все они издавна жили в мечтах о земле, которую можно по своей воле перепахать, переделать, засеять.
И вянрикки осторожно завел речь об азиатской угрозе, о том, что нужно ликвидировать коммунистическую систему, иначе придет москаль и задушит европейскую цивилизацию. Юхани Вартилаа еще раз оглядел своих солдат, бывших батраков, и выложил перед ними последний козырь: заговорил о расширении пространств "великой Суоми".
- Вы хотите земли? - воодушевился он. - Надо воевать. Когда мы победим, у каждого финского солдата будет много земли, своя усадьба с баней и малинником, а в придачу - долговременный кредит в акционерном обществе.
Через раскрытую дверь землянки донеслись выстрелы. Влетел капрал Хаахти, крикнул:
- Херра вянрикки!.. Рюссы пробрались, сейчас гаубицу нашу тащат!..
Спохватились поздно: русские уже катили пушку по лесной тропинке в сторону перешейка. Вслед им была послана погоня. Десять автоматчиков во главе с капралом Хаахти бросились отбивать свое орудие. Тогда русские открыли огонь из гаубицы прямой наводкой. Обратно автоматчики вернулись, неся на себе раненых и убитых. Один солдат, которому осколком разворотило живот, кричал на весь лес от боли, и вянрикки Вартилаа утешал его:
- Тихо, тихо!.. Ты ведь финн!.. Сиссу!
В этот день капрал Теппо Ориккайнен вернулся в свою роту. В камышах реки, вытекавшей из Хархаярви, уже стояли четыре лодки с гробами.
Юхани Вартилаа сказал капралу:
- Отвезешь убитых по воде до старой границы, там их переправят на родину.
Пока Ориккайнен плыл с гробами по рекам и озерам, пока возвращался обратно, в роте лейтенанта Суттинена было убито сразу четырнадцать человек.
Плотно заколоченные гробы из неоструганных досок, с черными крестами на крышках, уже стояли в ряд на прибрежном песке, и вянрикки снова вызвал капрала:
- Отвезешь до границы и этих. Путь знакомый.
- Что ж я, херра вянрикки, так и буду возить покойников?
- Когда-нибудь и тебя отвезут, - утешил его Вартилаа.
"Служу Советскому Союзу!"
Штюрмер посмотрел на часы: еще минут десять полета - и можно лететь на аэродром завтракать. Английский крейсер дымил внизу, и ас выписывал над ним круги в одном и том же направлении, словно заведенный. Штюрмер не утруждал себя попытками сбросить на крейсер бомбы, ибо зенитный огонь таких кораблей может причинить большие неприятности. Он только крутился над крейсером, собираясь скоро лететь на завтрак.
- Чертовская работа! - сказал оберст и, поставив штурвал на стопор, стянул через голову меховую куртку. Он повесил ее рядом с клеткой почтового голубя, который с недовольным видом смотрел на летчика красноватой бусинкой глаза. - Удивительно чертовская работа! - повторил Штюрмер.
Дело в том, что асу не давали отпуска, - он не успел налетать положенное число километров. И вот теперь брался за любые "дежурные" полеты, какие мог бы выполнить любой сопляк, только бы накрутить побольше километраж. На радиопульте мигнула красная лампочка, и в наушниках пророкотал чей-то голос:
- Послушай, приятель, ты крутишься над нами все время в одном направлении, и у нас уже заболела шея. Крутись теперь в обратную сторону.
Штюрмер рассмеялся и перешел на передачу:
- Пусть шея у вас не болит, - сказал ас. - Я сейчас улетаю. Передайте привет английской королеве. Я целую ее румяные щечки!..
Он развернул машину, повел ее в сторону берега. Клетка с голубем качалась над его головой. Парашютный пакет мягко пружинил под ним. "Надо бы узнать, - машинально подумал гитлеровец, - кто изобрел парашют? Наверное, немец… Говорят, что в лабораториях Мюнхена из угля уже стали делать синтетическое свиное сало. Угля у нас много. Значит, полакомимся и свининкой!.."
Под крылом самолета мелькнула какая-то точка. Штюрмер не поленился вернуться и спустить себя на несколько "этажей" ниже. Это был жалкий задрипанный ботик, волочивший за собой рыбацкую сеть. Цель скверная, жалко тратить на нее боезапас, оберст только решил припугнуть русских рыбаков: он включил сирену и с ужасающим воем прошелся над мачтами мотобота, хохоча при этом во все горло…
- Ну, что? - сказал он голубю. - Тебе эта музыка не нравится?..
И вдруг ас заметил вдалеке тонкую полоску взбудораженной воды - бледная, почти жемчужного цвета струя тянулась где-то под крылом самолета. Такой след мог оставлять за собой только малый быстроходный корабль, и вскоре Штюрмер разглядел в нем русский торпедный катер. Он опустился пониже, чтобы присмотреться к цели внимательнее и, решив атаковать, открыл дроссель, прибавляя газ.
Ветер упруго ринулся навстречу, кожаная куртка прилипла к переборке кабины. Прильнув к микрофону, Штюрмер прокричал в эфир, чтобы его к завтраку не ждали, он немного запоздает.
- Да, да! Нашел хорошую цель и сейчас начну обучать русских хорошим манерам!..
Он открыл колпак над кабиной, глотнул свежего воздуха и огляделся по сторонам - нет ли поблизости русских или английских истребителей. Потом снова захлопнул колпак и, пройдя над катером, дал три пулеметных очереди по четыре секунды каждая.
Ему ответили. Штюрмер этого не любил. Он уже начинал злиться, и с пикирования боднул море двумя небольшими бомбами. Катер оказался не дурак и лихо выписал восьмерку: взрывы его миновали.
- Что за черт? - возмутился Штюрмер. - Они, кажется, собрались тягаться со мной, и я окажу им эту честь… Как им понравится вот это?
В движение пришли пулеметы и автоматическая пушка. Но в этот же момент колпак разлетелся над ним, и осколком раскроило над бровью лоб - кровь сразу залила глаз. Потом потянуло откуда-то дымком, а в ботинке что-то зачмокало.
Голубь метался над ним в своей клетке.
Штюрмер глотнул воздуха и запел - это ему помогало: о нет, он еще не разбит, посмотрим, что запоют другие!..
- Рябинин! - выкрикивает Никольский, и молодой матрос понимает его с одного лишь слова.
Он хватает минимакс, ударяет его о палубу - капсюль разбивается. Едко пахнущая лакричная сода сильной струей хлещет из спрыска. Сережка направляет струю в люк моторного отсека, где бушует пламя.
На мгновение поднимает голову и видит, как от брюха самолета отрываются маленькие капли бомб. Постепенно они разрастаются; уши режет протяжный вой. Не переставая, грохочет пулемет боцмана. Ромась Павленко, Илья Фролов и Гаврюша Крылов лежат на изрешеченной палубе и стреляют по самолету из карабинов.
Бомбы наконец достигают воды и взрываются на глубине, ударяя по днищу катера "водяным молотом". Самолет, осыпая "Палешанина" ливнем пуль, черной тенью проносится над головами людей.
Немецкий летчик ловко выводил себя из затруднительных положений, кружил машину над гребнями волн, стремительно вонзал ее в высоту, чтобы оттуда снова броситься в рискованное затяжное пике.
Бомбы, автоматическое орудие и восемь пулеметов делали его опасным врагом катера. И радист Никита Рождественский, зажимая бьющую из раны кровь, слышал, как немец, кувыркаясь в небе, пел:
Суп готовишь, фрейлейн Штейн,
Дай мне ложку, фрейлейн Штейн.
Очень вкусно, фрейлейн Штейн,
Суп готовишь, фрейлейн Штейн…
Он пел спокойно, не повышая голоса, даже когда нажимал на бомбосбрасыватель…
Пламя, вырвавшееся из бензобаков, уже пошло на убыль, когда Никольский снова крикнул:
- Рябинин!..
Сережка обернулся. Пулемет молчал, неестественно уставившись в воду.
Боцмана в турели не было видно, только одни его скрюченные посинелые пальцы царапали края боевой кабины, точно Непомнящий хотел выбраться наверх.
Юноша подскочил к турели. Тарас Григорьевич поглядел на него быстро тускнеющими глазами и рванул бушлат - только посыпались пуговицы.
- Сынок, взгляни, что-то грудь жжет…
Голландка боцмана была уже вся залита кровью.
- Сынок… сынок… помоги мне…
Сережка схватил старшину за локти, перевалил его грузное тело через края турели.
- Рябинин! - снова раздался голос Никольского, и юноша понял: медлить нельзя.
Немецкий самолет, почти касаясь воды крылом, разворачивался вдали для повторной атаки. Когда Сережка положил боцмана на палубу, голова Тараса Григорьевича мертво стукнулась о металл.
На этот раз противник рванулся в пике, включив сирену, но ее надрывающий душу вой не мог запугать молодого русского парня, самозабвенно припавшего к прицелу. Все восемь пулеметов, упрятанные в плоскости самолетного крыла, били по маленькому катеру.
Яростно работавший пулемет сотрясал плечи Сережки. Он видел, как самолет камнем падал с высоты, быстро увеличиваясь в размерах, и бил, бил, бил…
Кабина самолета, ширясь и приближаясь, была похожа теперь на огнедышащую топку, словно в ней жарко пылало чудовищное пламя. И вот что-то хрустнуло в локте, резанув острой болью по всему телу, но в следующее же мгновение перед юношей мелькнуло желтое брюхо торпедоносца.
И он, забыв о боли, прочесал вдоль этого ненавистного брюха длинную трассу. Самолет сбросил бомбы.
Выводя машину из глубокого пике, ас простонал от тяжести крови, хлынувшей ему в голову, а потом Рождественский услышал, как он запел снова. Но голос немца теперь уже не звучал спокойно, как прежде.
- Рябинин, - крикнул лейтенант, - бей в мотор! Кабина у него бронирована - это ас!..
Самолет, оставляя после себя белую полоску смерзшихся выхлопных газов, развернулся и снова пошел в атаку.
На этот раз фашист переменил свою тактику: он повел торпедоносец на бреющем полете, на высоте не больше пятнадцати метров от поверхности моря. Ось его пропеллера, в которой размещалось дуло автоматической пушки, не переставала тлеть красноватым огоньком выстрелов.
И Сережке казалось, что все снаряды - один за другим - направляются в его грудь, но не долетают до него только потому, что еще находятся в полете.
Самолет уже совсем близко - висит, точно подвешенный к прицельной раме. Еще секунда, вторая… Ну еще продержись, Рябинин! Ты продержался?.. Тогда собери все свои силы и выдержи еще хоть мгновение… Так! Молодец! Теперь можно…
Сережка нажимает гашетку, самолет удящим факелом пролетает над мачтой. Видно, как летчик пытается выровнять машину, но, поднявшись немного кверху, она снова падает вниз.
И наконец, точно плоский камень, брошенный кем-то по воде, самолет делает несколько прыжков по гребням волн и начинает тонуть. На глазах у людей открывается прозрачный купол кабины и, выпутываясь из лямок, на фюзеляж вылезает человек в кожаном комбинезоне. Самолет быстро уходит под воду, а на волнах подпрыгивает круглая голова летчика…
Никольский потерял сознание сразу же, как только понял, что бой выигран.
- Не везет нашему командиру, - сказал Ромась, - второй поход - и второй раз его пули не минуют…
Сережка с трудом поднял тяжелую, точно разбухшую руку, но взглянуть на рану почему-то боялся.
- Федюнька! - окликнул он Крылова - Посмотри-ка, что-то с рукой у меня нехорошо…