- Радируйте Рябинину следующее: "Идти на угольную бункеровку в Иоканьгу". А когда "Аскольд" забункеруется - снова пойдет в море для продолжения патрулирования.
- Разрешите продолжать, товарищ контр-адмирал?
- Пожалуйста.
- Корвет "Ричард Львиное Сердце" вышел на свободную охоту.
Сайманов взял у адъютанта донесение патрульных судов, несших дозор на Кильдинском плесе, и прочел: "Британский корвет в 03.18 по местному времени пересек полосу бранд-вахты и, не отвечая на позывные, скрылся в неизвестном направлении…"
Игнат Тимофеевич отбросил бланк донесения, приказал:
- От имени союзного морского командования надо сейчас же договориться с корветом о радиопозывных, и командору Эльмару Пиллу впредь отвечать незамедлительно, коли мы их для дела вызывать будем!
- Какие будут еще распоряжения?
- В одиннадцатой комнате спит лейтенант Ярцев. Когда проснется, чтобы уже была заготовлена для него недельная путевка на курорт в Мурмаши. Это, слава богу, недалеко, и, если он нам потребуется, мы его сможем быстро вызвать.
- Будет исполнено, товарищ контр-адмирал.
- Предстоит торпедный удар по вражескому каравану. После обеда не забудь мне напомнить, чтобы я встретился с начальником авиаразведки. Надо не упустить этот караван и перехватить его еще на подходе к Порсангер-фиорду…
Через открытую форточку донесся вой сирены, пение корабельных горнов, глухой лязг цепей.
- Это вернулся "Летучий"? - спросил Сайманов.
Адъютант шагнул к окну, отдернул тяжелую штору.
- Так точно! - сказал он, вглядевшись в предрассветный туман. - Эскадренный миноносец "Летучий" становится на якорь.
- Добро! Тогда подайте к причалу катер, я должен повидать капитана третьего ранга Бекетова.
На всем Северном фронте, от хребта Муста-Тунтури и до затерявшейся в лесах станции Масельская, царило затишье.
Зато военный океан грохотал по-прежнему. В тучах брызг выносились с гребня на гребень узкие подвижные миноносцы. Во мгле предвесенних штормов настороженно рыскали патрульные суда с расчехленными орудиями. Взлетали на высоту волн и снова скрывались в водяные пропасти юркие "морские охотники". В рискованную темноту ночей, погасив промысловые огни, уходили рыболовные траулеры…
Глава седьмая. Под солнцем
Рябинин всю ночь расхаживал по мостику, вполголоса пел старинную поморскую песню:
Летом день и ночь в моем краю
простирает власы солнце красное,
а зимой неизреченные
венцом огненным сияют сполохи.
Ну, а мне светил в стране полуночной
тихий голос песенный,
взгляд твой ласковый…
И всю ночь "Аскольд" шел по Белому морю, которое играло и шумело под лучами незакатного солнца. Матросы не уходили с палубы, дыша смолистым запахом хвойных лесов, что тянулись слева нескончаемой зеленой каймой. Чайки, нахохлившись, сидели на воде по-ночному, морские, травы извивались на пологих волнах длинными рыжими стеблями.
Китежева смотрела, смотрела на это ночное море, на эти нежные розовые облака, плывущие вдали, и неожиданные слезы блеснули в ее глазах.
- Как хорошо-то! - сказала она. - Война ведь, а все равно как хорошо кругом!.. Мне даже плакать хочется оттого, что я живу в таком мире… В таком чудесном!..
Артем сидел рядом с ней на откинутой доске рыбодела, смотря за борт, где пенилась изумрудно-зеленая вода. Взглянув на девушку, определил белую ночь коротко:
- Вечер и утро протягивают друг другу свои руки.
Девушка не ответила, прислушиваясь к голосу капитана. С высоты мостика слова песни не долетали до палубы, и один только мотив - тягучий, как осенний ветер, - вплетался в шум воды за бортом.
- Все поет, - сказал Артем, посмотрев на мостик. - Рад, что телеграмму от жены получил. Привела шхуну в Кандалакшу и на днях выезжает поездом на север…
Волна, подмятая форштевнем, вырвала свой гребень из-под привального бруса, косо хлестнула снопом брызг вдоль борта. Варенька вытерла платком лицо, засмеялась, потом снова задумалась о чем-то.
- Знаешь, - вдруг сказала она, - вот мне почему-то всегда кажется, что Рябинины прожили большую хорошую жизнь!..
- Может быть, - согласился Артем. - Хотя вся их жизнь состоит из бесконечных разлук и встреч.
- Что ж, - отозвалась Варенька, - разве это не хорошо: ждать, встречаться, снова провожать. Кажется, никогда бы не надоело…
Они ушли с палубы на рассвете, если только можно назвать рассветом то время, когда вокруг почти ничего не изменилось, лишь стрелка часов механически шагнула вперед. В коридоре, огибающем корму наподобие подковы, им встретился Мордвинов. Он курил махорочную цигарку и, увидев лейтенанта, бросил окурок в открытый иллюминатор.
- А курить здесь не полагается, - сказал Артем, словно не замечая, что Варенька сжимает ему локоть.
- Можете в наказание оставить меня без берега, - резко ответил матрос. - Мне он не нужен!
И, сердито глянув на девушку, Мордвинов стрелой взвился по трапу, ведущему на верхнюю палубу.
Варенька оставила локоть Артема, устало вздохнула:
- Ну вот! Я так и знала, что он стоит здесь - ждет… А ты, Артем, можешь хотя бы ради меня не задевать его по пустякам?
- Это не пустяки, - строго произнес Пеклеванный. - Он курил в неположенном месте.
- Ты уже начинаешь раздражать меня своей официальностью.
- Мне бы не хотелось раздражать тебя, Варя, но это моя прямая обязанность. Оставь я сегодня в покое Мордвинова, завтра тебя, потом еще кого-нибудь, и будет не корабль, а ярмарка!..
- Ты очень много берешь на себя, - сказала Варенька и, подходя к двери лазарета, снова вздохнула: - А все-таки удивительный человек!..
- Кто?.. Я?
- При чем здесь ты! Ты совсем не удивительный. А вот Мордвинов, он - да!.. И в то же время, Артем, я ему очень благодарна. Он следит, как родная мать, чтобы я высыпалась, ругается с кочегарами, если нет пара на отопление каюты, приносит мне в походе горячий кофе. Я встаю - и моя одежда уже высушена. А это, знаешь, как ценно!..
Немного утомленная, она слабо пожала ему руку:
- Спокойной ночи! Хотя ее не было сегодня. Увидимся в Архангельске…
Улыбнулась на прощание и закрыла за собой дверь каюты.
Глядя в иллюминатор, Пеклеванный докуривал папиросу и прислушивался… Вот она плещется перед сном над раковиной, вот шуршит в ее руках полотенце, и, наконец, со звоном скользят по раме кольца коечных штор.
- Спи, Варенька, спи…
Архангельск встретил аскольдовцев гудками заводов, мастерских, лесопилок. В небо тянулись трубы, краны и целый лес мачт. На баржах грохотали лебедки, по причалам сновали грузчики, проходящие мимо буксиры бросали на мостик корабля рваные хлопья дыма.
И Рябинин сказал удовлетворенно:
- Архангельский город - всему морю ворот!..
Долголетняя привычка рыбака искать и находить косяки рыбы сказалась в нем с новой силой: всю зиму и весну "Аскольд" настойчиво выслеживал в океанской глубине субмарины противника. Две фашистские подлодки с трудом, на последнем издыхании дизелей, доплелись до Варангер-фиорда, а одна навсегда осталась лежать на грунте с задохнувшейся командой. После этого на рубке патрульного судна появилась звезда из бронзы, в центре которой мичман Мацута вывел цифру "1".
Много штормовал "Аскольд", много простояли у орудий матросы, всматриваясь в мглистые океанские дали, и весной старшему лейтенанту Рябинину присвоили новое звание.
- Товарищ капитан-лейтенант, - спросил Пеклеванный, - когда прикажете провести увольнение на берег?
- Сразу, как встанем на якорь, проведите приборку, дайте в души пресную воду, потом можно пустить людей на берег!..
А город, прислонившись к реке широким плечом причалов, шумел по-воскресному: оживленно и зазывающе. Город Архангельск (так он помечен на картах), город Северная Ривьера (так его зовут североморцы)…
"Аскольд" бросил якоря и - замер.
Когда была закончена приборка всех помещений, дежурный по низам Алеша Найденов прошел вдоль корабля и над каждым люком свистел в дудку оглушительно и резко:
- Идущим на берег построиться на левом шкафуте! Форма одежды номер три!..
Через минуту левый борт корабля зачернел бескозырками. Пеклеванный, в новом кителе, вышел к построившимся, скомандовал:
- Первая шеренга, два шага вперед… марш!
Культура команды - это культура корабля, культура флота. Грязный носовой платок, вынутый матросом из кармана, дает право предполагать, что парусиновые чехлы на корабле также не выстираны. Зеленая окись на медной бляхе ремня говорит о том, что на корабле плохой боцман, - корабль запущен, и медяшка приборов не драится по три раза ежедневно, как положено на флоте. А чересчур лихо надвинутая на ухо бескозырка напоминает накрененный мостик корабля, по халатности команды загруженного не по правилам…
Потом вперед выступает Самаров - на его погонах уже не одна, а две звездочки: его тоже недавно повысили в звании.
- Товарищи, - говорит Олег Владимирович, - не надо забывать, что этот краткий отдых, для которого мы пришли сюда, не должен быть ни для кого бесшабашным разгулом. Ходить по улицам надо так же, как вы ходите по палубе. Разговаривать с населением надо так же, как вы разговариваете со мной. Не кичитесь своими заслугами. Берегите честь имени корабля, которое вы носите на ленточках…
А Варенька, собираясь идти на берег, уже переоделась в цветастое летнее платье и, когда Артем вошел, сказала:
- Я сейчас надела это платье и даже себя не узнаю. Бог ты мой, неужели я вот такая и была до войны?.. Как странно! И не пойму: то ли лучше, то ли хуже?..
- Я не знаю, какая ты была раньше…
Девушка несколько раз повернулась перед зеркалом, поправила волосы и неожиданно рассмеялась. Артем сухо усмехнулся.
- Я-то над собой смеюсь, - сказала Варенька, - а ты чего?
- Да так. Едва ты переоделась в гражданское, как в тебе сразу появилось даже кокетство.
- Ну вот, - нахмурилась девушка, - сразу уже и кокетство!.. Кстати, Мордвинов внесен в список идущих на берег? Если ты вычеркнул, то я как его непосредственный начальник буду вынуждена…
- Ладно, ладно! - перебил ее Пеклеванный. - Отпустил я твоего санитара!
- Тогда пойдем и мы…
В городском саду играл оркестр. Плавная мелодия вальса, перемежаясь с гудками пароходов, плыла над простором Северной Двины. Тянущийся по краю песчаного откоса бульвар шумел зелеными деревьями. По проспекту Павлина Виноградова катились вагоны трамваев, пестрели афиши. После скупых заполярных пейзажей все казалось праздничным, необычным, даже приукрашенным.
Они шли вдоль аллеи, обсаженной тополями, и Варенька говорила:
- Артем, как хорошо в тыловом городе, верно? Ты чувствуешь, какой здесь запах? Это запах настоящей земли, а не голого мурманского камня, к которому мы все так привыкли. И воздух здесь не солоноватый, а пресный. И липой пахнет, Артем!..
Вечером "Аскольд", лавируя в узких рукавах реки Маймаксы, выходил в море. Мимо бежали острова, покрытые веселыми ромашками. Уплывали за корму деревеньки с горланящими петухами.
И снова пошел "Аскольд" по Белому морю; снова, расхаживая по мостику, тихо пел Рябинин:
А и выйду я в море синее,
вижу - правит отец мой судном.
Так запой же, отец,
чтоб унялась печаль человеческая!..
А над морем плывут облака,
словно парус лодейный, широкие.
Крылья земные летят -
то олени бегут печорские.
О песня, ты - слава архангельская…
О сторона архангельская,
в которой песня жизни моей поется!..
Артем слушал песню, грустную, как сама разлука, и думал о Вареньке. Вот уже около года они служат под одним флагом; одна и та же волна раскачивает их каюты, они обедают за одним столом, одни и те же колокола громкого боя поднимают их по тревоге…
"Но разве же это все?.."
- Штурман, - сказал Пеклеванный, - сейчас пересечем траверз Мудьюгского маяка, возьмите на него пеленг, чтобы нам не сбиться с фарватера!
- Есть! - ответил Векшин, откидывая светофильтры на пеленгаторе компаса, чтобы солнце не слепило глаза.
"Да, - продолжал размышлять Артем, - так разве же это все". Сколько раз они оставались наедине, чтобы говорить, говорить, говорить. И все не о том, не о том, не о том…
- Помощник, - окликнул его Рябинин, - иди-ка ты спать! В случае чего - разбужу.
- Есть, товарищ капитан-лейтенант!
Артем спустился с мостика. Волна перекатилась через фальшборт, окатив его холодным дождем. Лейтенант поднял капюшон и остался на палубе. "Интересно, - думал он, - что делает Варенька сейчас?.."
Пеклеванный поднес к глазам руку с часами: стрелки стояли, как и должны стоять в полночь, - соединившись вместе, и в этих соединенных стрелках ему почудилось что-то пророческое.
- Эх, - сказал он, внезапно затосковав, и ему мучительно захотелось вот сейчас же, немедленно, увидеть ее лицо, услышать милый голос.
Кто-то постучал ему в пятки. Лейтенант и не заметил, что стоит на крышке люка машинного отсека. Он живо спрыгнул, и люк откинулся, из него высунулось худое лицо Корепанова.
- Ух, - сказал машинист, - а я уже ругаться хотел!.. Вы как раз, товарищ лейтенант, нужны механику.
- Сейчас приду, - ответил ему Пеклеванный и, уже не раздумывая, бросился на корму.
Один трап - вниз… другой - наверх… дверь коридора - настежь!
Не стучась (стрелки стоят еще вместе), Артем повернул задвижку двери. Варенька стояла посреди судового лазарета, и руки ее смутно белели в каютных потемках.
- Так поздно? - удивилась она.
- Варенька, - сказал он, зажмурив глаза, - меня ждут в машинном отсеке…
- Ну?
- Так вот, у меня нет времени разговаривать с тобой долго. Я хочу только сказать… Знаешь, Варенька, я люблю тебя!.. Очень!.. - И, повернувшись, вышел.
В узком кормовом коридоре его зашатало, как в шторм, бросая плечами от одной переборки к другой. Чтобы успокоиться, лейтенант достал из портсигара папиросу. Но, как назло, не было спичек…
Ирина приехала
- Товарищ Беридзе, сколько вы не были в отпуске?
- Да уже четыре года, товарищ контр-адмирал. Сайманов кивнул на кресло:
- Садитесь, побеседуем. У вас, кажется, мать еще жива?
- Почему это "еще жива"? - обиделся старший лейтенант, усаживаясь напротив Сайманова. - Она еще долго жить будет!
- Ну-ну, разве я хочу плохого, дай ей бог здоровья! У меня вот, например, мать умерла, когда мне и трех лет не было. А у вас что, мать молодая?
- Шестой десяток пошел, товарищ контр-адмирал. Не знаю, как сейчас, а перед войной она меня еще песнями будила. Однажды смотрю, как девушки несут кувшины, и вижу - ничем моя мать от них не отличается. Такая же стройная, гибкая и такая же сильная… Вот она у меня какая!
- А что пишет?.. Тоскует, наверное, хочет повидать сына?
- Конечно, не без этого. Как и всякая мать, товарищ контр-адмирал.
- Ну что ж, - Сайманов потер седые виски, лицо у него было усталое, - придется дать вам отпуск. Только к молодому вину вы не поспеете. Надо выехать примерно через неделю, чтобы вернуться обратно в июле. По имеющимся сведениям, между Рюти и Риббентропом ведутся новые секретные переговоры. По всему видно, что на севере назревают какие-то крупные события. Вы нам будете нужны…
Вахтанг вышел из штаба, жмурясь от яркого света. Кольский залив сверкал под лучами солнца. Кое-где в низинах сопок еще лежал снег, а противоположный берег залива уже был густо усыпан цветущей черемухой.
И девушка продавала цветы:
- Первые подснежники… А вот первые подснежники!..
Ее большие глаза светились солнцем, а над верхней губой, по-детски припухлой и нежной, золотился легкий пушок. Она улыбнулась Вахтангу и спросила, почему-то стыдливо краснея:
- Вам один букет?.. Или два?..
- Вах! - произнес старший лейтенант, решительно перекладывая на сгиб руки все букеты сразу. - Сколько с меня?
И, расплатившись с девушкой, он направился на вокзал, высоко перепрыгивая через лужи и ручьи, бегущие вдоль наклонных улочек.
Сережка уже стоял на перроне, тоскливо вглядываясь вдаль, где заманчиво и плавно убегали в сторону юга серебристые рельсы.
Вахтанг дружески похлопал его по плечу:
- Здорово, старшина!
- А-а, Вахтанг, здравствуй!
- Давно с моря?
- Пришел сегодня ночью… А ты?
- А я, Сережка, уже неделю не был. Стоит мой "охотник" в доке с погнутыми лопастями винтов - очень близко бомба разорвалась. Сейчас механики чинят. Торопятся…
Вдали послышался гудок паровоза, и Вахтанг, посмотрев на часы, сказал:
- Шестнадцать часов сорок четыре минуты. Как раз через минуту здесь будет. Считаю, что железнодорожникам за такую точность в военное время надо подарить половину букета.
- Ну, ну! Лучше дай цветы мне, а то ты действительно раньше времени раздаришь их от своей кавказской щедрости, - вступился Сережка. - Дай-ка я сам поднесу их матери…
- Что ты! - возмутился Вахтанг. - Я этот букет пока собирал, можно сказать, все скалы, как горный баран, облазил. Последние штаны изодрал.
Пока они спорили, состав подошел к перрону. Ирина Павловна, к огорчению Вахтанга, уже держала в руках букет пышных полярных маков, поднесенный ей Дементьевым, который встретил экспедицию еще в пригороде Мурманска.
Сережка смотрел на мать с нескрываемым восхищением и удивлялся той перемене, какая произошла в ней за эту зиму. Ирина Павловна погрубела, в ее повадках появилось что-то сильное, мужское, а лицо стало обветренным, как у отца.
- А это что? - вдруг спросила она, заметив две красные нашивки легких ранений.
- А это, мама, война, - просто ответил Сергей. - Без этого не бывает…
- Мед жрать да пчел бояться, вах!..
Из вагона уже выгружали тяжелые бумажные свертки. Документы экспедиции были погружены в машину и под охраной лейтенанта милиции отправлены в институт.
- А Прохора, я вижу, нет, - грустно сказала Рябинина.
- Он в море, - почти хором ответили Сережка и Вахтанг, спорившие, кому нести чемодан.
- Ну, ладно. Тогда ведите меня домой. А то я боюсь, что потеряюсь, как маленькая. Здесь такие дома, столько людей, а там у нас было так тихо, только паруса гудят. Я еще до сих пор не могу прийти в себя…
В Мурманске недавно открылся магазин, в котором можно было купить все, как и до войны. Правда, все стоило очень дорого, и Вахтанг, влетевший в магазин с громадным чемоданом на плече, вначале стал даже заикаться, когда прочитал на витрине цены. Но, пересчитав деньги, старший лейтенант быстро осмелел. Все началось с того, что он купил большую бутылку "Цинандали", и кончилось тем, что позорно задолжал полтора рубля любезной кассирше. Как ни спорила Ирина Павловна, ничего не помогло.
- Вах! - отвечал Вахтанг. - Не пропадем!..
Нагруженные покупками, пошли домой.
- Даже не верится, что я сейчас буду дома, - говорила Ирина Павловна. - У меня еще все качается под ногами и в ушах стоит плеск воды…
Войдя в квартиру, она первым делом поставила в воду букет подснежников, окружив его бутонами полярных маков.
- Вот теперь, - объявила женщина, - стол готов для праздника!