– Не бесись, Ленечка, – сказал ему Коковцев.
– На всякий случай, – ответил Эйлер, – ты будь умнее меня, и об Окини-сан афиш по заборам столицы не расклеивай.
– А я так и не был у Воротниковых.
– Это фамилия твоей Оленьки?
– Да.
Эйлер с размаху, спиною вперед, плюхнулся на диван:
– Воротниковы? Сначала наведи справку в департаменте герольдии правительствующего сената: похоже, что предок твоей пассии шил-пошивал воротники из собачьего меха.
– Наверное, – не возражал Коковцев. – Но после всего, что было в Иносе, являться на Кронверкском мне очень неловко…
Ленечка пухленькой дланью растер румяный лоб:
– Наверное, затем и плаваем в Нагасаки, чтобы в России не выдали, что мы там вытворяем. Но я бы на твоем месте не мешкал. – Эйлер щедро дополнил бокалы из богемского стекла. – Смотри сам…. Сейчас ты в самой завидной форме. Денег полные карманы. Выглядишь великолепно. Ценз выплаван! Это очень важно. К Новому году следует ожидать чинопроизводства… Это не она тебя – это ты ее осчастливишь!
– Я пока воздержусь… С моими замашками скоро будет как у Салтыкова-Щедрина: "Баланцу подвели, фитанцу выдали, в лоро и ностро увековечили, а денежки-то – тю-тю, плакали‑с!" Останется мне пятьдесят семь рублей мичманских.
– Но получишь лейтенанта!
– Сто двадцать три рубля. А молодую жену, volens-nolens, хоть раз в месяц надобно выводить на рейд светской жизни, чтобы ее все видели и чтобы она на всех поглазела…
Коковцев вернулся в Кронштадт ночным пароходом. В дороге размышлял: как легко живет по корабельному расписанию и как трудно составить для себя расписание жизни. "Что делать?"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На Финляндском вокзале он купил "Парголовский листок", напичканный дачными сплетнями; среди отдыхающих персон, внесших посильную лепту на создание купальных мостков, мичман обнаружил ценное указание: "Г-нъ В.С. ВОРОТНИКОВЪ – 30 коп." При сановном положении мог бы и рубля не пожалеть… Коковцев задумался, правильно ли он поступает, оказавшись в этом вагоне, который уже бежал мимо зелени Шуваловского парка. Дачную публику встречал на перроне духовой оркестр Парголовской пожарной команды. Возле палисадника станции, кого-то поджидая, томился капитан первого ранга с золотым шнуром флигель-адъютантского аксельбанта; под его окладистой бородой расположилась на груди гирлянда орденов – Георгия, Анны и двух Станиславов. Коковцев почтительно приветствовал кавторанга, мучительно соображая: "Откуда я знаю этого человека?" Музыканты в сверкающих касках беспечно выдували на трубах "Невозвратное время", и мичман с тоскою припомнил вальс в Морском собрании Владивостока: "Напрасно я там не остался!"
Вот и дачная калитка, за нею склонились ветви жасмина, а спаниель умными человечьими глазами смотрел на мичмана.
– Ты разве не узнал меня, дружище? Или вырос и уже не помнишь, кто тащил тебя из пруда за длинное ухо…
Спаниель, мотая ушами, вдруг радостно взвизгнул, описывая круги вокруг Коковцева, словно "Разбойник", обрезающий корму флагмана. Проявление собачьей радости было приятно.
– Ну, если ты узнал меня, надеюсь, узнает и твоя хозяйка…
Из сада слышались голоса, сухое щелканье деревянных шаров. Оленька была не одна. Партию в крокет она разыгрывала с тремя молодыми людьми. Это были: упитанный юноша в мундире лицеиста, бледная личность в сюртуке правоведа и долговязый ротмистр в пенсне, очень гордый от сознания, что он уже ротмистр. Все они уставились на мичмана, успевшего заметить в Ольге большую перемену: она похорошела, белое летнее платье ладно облегало ее тонкую фигурку.
Девушка застыла с молотком в опущенной руке.
Пауза в таких случаях недопустима. Коковцев сказал:
– Гомен кудасай, как говорят японцы. Прошло всего два года, и ваш скиталец возвратился. Я не помешаю вам, господа?
Последний вопрос был произнесен с оттенком явного пренебрежения. Ольга растерялась, ее слова прозвучали наивно:
– Боже мой, но откуда же вы?
Крокет оставлен. Все потянулись к дому. Отец Ольги задерживался в столице, на даче Коковцева встретила мать:
– О-о, я вас и забыла… кажется, мичман?
– Но скоро лейтенант!
– Это много или мало?
– Для меня пока достаточно.
– Я в этом ничего не понимаю, – сказала дама, жеманничая. – В гражданских чинах проще: там одни советники. Коллежские, надворные, статские и, наконец, тайные с добавкою "действительные". Прожив с Виктором Сергеевичем бездну лет, я так и не выяснила: если он советник, то он советует или выслушивает советы от других… Скажите, откуда у вас такой очаровательный загар? Вы случайно не из Севастополя?
– Нет, Вера Федоровна, меня обжаривали в иных местах, куда черноморцы, запертые Босфором, никогда не плавают.
География даму не интриговала.
– Ольга, – распорядилась она, – передай Фене, чтобы накрывала к чаю на веранде… Прошу всех к столу, господа.
Минуя зеркало, Коковцев отогнул жесткие от крахмала лиселя воротничка, торчавшие возле щек, словно острые крылья ласточки. Румян, пригож, устроен, неотразим. Очень хорошо! Над столичными пригородами вечерело. Мохнатые мотыльки кружились над керосиновой лампой, из сада тянулись к веранде гроздья жасмина. Ольга, явно кокетничая, отломила три ветки. Коковцев пожелал составить для нее букет.
– Это ведь так просто! – сказал он. – Ветвь, обращенная к небу, означает стремление к возвышенному. Вторую склоняю как олицетворение земной любви. А средняя между ними – судьба человека… Так делала в Иносе одна моя знакомая японка.
Правовед стушевался сразу. Лицеист, кажется, тоже признал свое поражение. И только один кавалерист еще не сдавался.
– А вот эти гейши! – сказал он с апломбом. – В полку говорили, что, закончив танец, они делают акробатическую стойку на голове… Вы, конечно, видели этот номер-прима?
Коковцев пожал плечами.
Вера Федоровна сказала:
– Надеюсь, если они и вставали ногами кверху, то прежде перевязывали себя ниже колен, дабы не потерять пристойности.
– Мама, ну как тебе не стыдно! – вспыхнула Оленька.
– Есть вещи, о которых вообще не следует говорить.
– Не следует, – согласился Коковцев. – Но ошибочно думать, будто все японки обязательно гейши. Японские женщины имеют очень много обязанностей. Я, например, видел гейш всего лишь раза три-четыре. Очень скромные и милые женщины…
Он уловил на себе скользящий взгляд Ольги. Конечно, мичман заметно выигрывал подле правоведа, лицеиста и ротмистра.
Из глубин веранды шумно вздохнула горничная Феня:
– Мне кум сказывал, будто япошки уж больно вежливы. А у нас, как пойдешь на рынок, всю тебя растолкают.
– Да, – подтвердил Коковцев. – Я только один раз встретил японцев, ведущих себя грубо на улице. Это случилось в Кобе. Мое внимание привлекла хохочущая толпа. В середине этой толпы сжалась от стыда несчастная японская женщина.
– Что же она сделала дурного? – спросила Ольга.
– Ничего. Но ростом была чуть выше полутора метров. По японским канонам такой рост для женщины – уже безобразие…
Лишь единожды из потемок сада выступила легкая тень Окини-сан с улыбкой на застенчивых губах. Но рядом сидела Оленька – цветущая, источавшая здоровую свежесть тела, и мичман отогнал нечаянную тоску. От станции крикнул паровоз.
– Я, кажется, засиделся, – извинился Коковцев.
Вера Федоровна не пожелала отпускать мичмана, пока ее дочь не предстанет в самом лучшем свете.
– Молодые люди давно ждут, когда ты споешь им. – Мать сама открыла рояль, указав дочери даже романс: – "Не верь, дитя, не верь напрасно…" У тебя это "не верь" всегда производит на мужчин несравненное впечатление!
Назло матери, капризничая, Ольга отбарабанила вульгарного "чижика". Ее глаза вдруг встретились с глазами Коковцева.
– Хорошо, – сказала она. – Не верить, так не верить…
В отлива час не верь измене моря,
Оно к земле воротится, любя:
Не верь, мой друг, когда в избытке горя
Я говорил, что разлюбил тебя.
Рояль звучал хорошо. Мотыльки бились о стекло лампы.
Уж я тоскую, прежней страсти полный,
Мою свободу вновь тебе отдам,
И уж бегут с обратным шумом волны -
Издалека к родимым берегам…
Это была победа! Откланиваясь Вере Федоровне, мичман испытал удовольствие, когда вслед за ним поднялась и Ольга:
– Как быстро стало темнеть. Пожалуй, я провожу вас…
Они спустились с веранды в потемки сада. Между ними бежал спаниель, указывая едва заметную тропинку.
– А сколько комаров! – заметил Коковцев. – Однажды в Киото, когда я гулял в храмовом парке, они, тоже облепили меня тучей. Но японский бонза что-то вдруг крикнул, и все комары разом исчезли. – У калитки он кивнул на освещенные окна веранды: – Эти вот… три идиота! Женихи?
– Да, – призналась Ольга. – Но вас они не должны тревожить. Ради бога, не надо: ведь вы лучше их.
Этой фразой она нечаянно призналась ему в любви.
– Я их всех разгоню, – торжествовал Коковцев.
– Стоит ли? – шепотом ответила Ольга. – Они исчезнут сами по себе, как и те комары, которых испугал японский бонза.
Коковцев нагнулся и взял спаниеля за мягкую лапу:
– Я верю, что ты не мог разлюбить меня… Это правда?
– Правда, – сказала Оленька, смутившись.
Когда Коковцев обернулся, возле калитки еще белело смутное пятно ее платья. Это напомнило ему Окини-сан, кимоно которой тихо растворялось в потемках гавани Нагасаки.
– Сайанара! – крикнул он на прощание…
Трое кавалеров плелись в отдалении. До столицы ехали в одном вагоне, но Коковцев не подошел к ним. "Каста есть каста. Пошли они все к чертям… сухопутная мелюзга!"
Вспоминая вечер на даче, он мурлыкал в черное окно:
И уж бегут с обратным шумом волны -
Издалека к родимым берегам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Флот на Балтике имел две дивизии. В дивизии – по три эскадры. В каждой эскадре – два флотских экипажа, обслуживающих корабли теплокровной силой матросских мускулов и энергией офицеров. Экипаж по значимости приравнивался к полку. Балтийский флот имел двадцать семь экипажей, Черноморский насчитывал их с № 28‑го по № 37‑й, были еще – Сибирский, Каспийский, Архангельский, а выше всех стоял гвардейский экипаж.
Коковцев был причислен к 4‑му флотскому Экипажу, расквартированному в Кронштадте. Отпуск продолжался, и, не зная, куда деть свое время, мичман пришел в Морское собрание, уплатил вступительные взносы. Служитель спросил его:
– За пользование бильярдом будете платить?
– Спасибо. Но я не умею играть.
Ему вручили месячную программу лекций и концертов, просили ознакомиться с правилами Морского собрания:
– Как и на корабле, карты изгнаны. При дамах курить не положено до отбытия оных. Появляться на балах с девицами, не имеющими к флоту никакого отношения, никак нельзя…
Каста! С душевным трепетом мичман вступил в святая святых русского флота. Удобные теплые помещения, прекрасная библиотека со всеми зарубежными новинками. Здесь, в доме графа Миниха, еще в 1786 году адмирал Грейг впервые собрал при свечах офицеров, жаждущих разумного общения; технический прогресс продлевали лампы, масляные и керосиновые, а теперь в Собрании блекло светились, чуть потрескивая, газовые горелки. Старые матросы, украшенные шевронами за множество плаваний, служили дворецкими, швейцарами, полотерами. Говорили тихо, выслушивая офицеров с достойным почтением. Морское собрание в Кронштадте было клубом серьезным. Балы допускались не чаще двух раз в месяц; в буфете хранились лучшие вина мира, но выпивки не одобрялись. Офицеры имели право являться сюда с женами, а невесты попадали в Собрание после тщательной проверки их генеалогии и нравственности. Но зато с почетом принимались вдовы и дочери моряков, погибших в боях за Отечество или утонувших при кораблекрушениях.
Коковцев проследовал к общему табльдоту. Под картинами кисти Лагорио, Айвазовского, Боголюбова и Ендогурова сидели заслуженные офицеры флота; общительные между собой, давно дружные семьями, они не замечали мичмана, как великолепные бульдоги стараются не замечать ничтожных болонок. Коковцев и сам понимал свою незначительность перед людьми, ордена которых осияли еще бомбежки Севастополя, минные атаки катеров на турецкие корабли. В этом почтенном обществе мичману лучше не чирикать. Коковцев даже постеснялся просить к обеду рюмку водки, довольствуя себя молочным супом и отварной телятиной, а мусс из клубники завершил его пиршество ценою всего в 35 копеек… За табльдотом рассуждали: нужно ли в морской войне будущего уповать на удар таранным шпироном в борт противника? Среди офицеров был и тот кавторанг, которого Коковцев повстречал на перроне Парголова, и мичман заметил, что слова этого человека выслушиваются с почтением.
– Таран опасен и для нападающего, – доказывал он. – Ибо от сильного удара в корпус неприятеля команда свалится с ног, мачты несомненно обрушатся, котлы сорвутся с фундаментов, а пушки, откатившись назад, всмятку раздавят комендоров…
"Откуда я знаю этого человека?" – думал Коковцев, а офицеры согласились, что будущее за минным оружием. Коковцеву очень хотелось послушать разговоры, но сидеть, разинув рот над пустой тарелкой, он счел для себя неудобным и удалился в библиотеку, занимавшую весь первый этаж здания.
– Читать будете? – спросил его матрос-служитель.
– Что-нибудь почитаю.
– Тады извольте гривенник по таксе за газ.
– Возьми, братец, изволь…
По соседству с ним обложился книгами бородатый контр-адмирал с умными маленькими глазами, часто мигающими. Это был Константин Павлович Пилкин, царь и бог в жутком подводном царстве мин и торпед будущего. Отвлекшись от чтения, Пилкин курил папиросу, посматривая в окно на прохожих. Он сказал:
– У вас, мичман, такой ядреный загар, что за версту видно, где вы плавали. Ну-кась, представьтесь без стеснения.
Коковцев рассказал о себе все – вплоть до маменьки с ее простынями и наволочками в Смольном институте.
– А что вы взяли для чтения, Владимир Васильевич?
– "Флот нашего времени" Гравьера и "Война на море с помощью пара" Говарда.
– Читаете свободно?
– Да, Константин Павлович.
– Какими еще языками владеете?
– Немножко немецким и… болтаю по-японски.
Над головой мичмана с треском разгорелась газовая лампа.
Пилкин похвалил выбор книг, заметив, что на смену пара уже явился новый зверь – электричество, могучий двигатель мира:
– Пока мы сидим здесь при свете газовых горелок, этот зверюга начинает вращать колеса. Природа электричества пока не выяснена никем, но человек уже приручает его ходить в своей упряжке: совсем недавно пустили по рельсам первый электрический трамвай… Зверь забегал! Именно сейчас, – убеждал его Пилкин, – с ростом техники, вам, строевым офицерам флота, следует освободиться от ложной кастовости. Будущий офицер будущего флота – инженер! Не бойтесь этого слова. Оно никак не опорочит ваши новенькие эполеты… Скажите честно, вас никак не прельщает минное дело?
– Признаюсь, с артиллерией мне не везет.
– Тогда ступайте в Минные офицерские классы. У нас подобрана лучшая столичная профессура, да и каждый офицер, если он не дурак, выходит знающим специалистом минного дела, гальванного, электрического… Подумайте, мичман!
– Благодарю, Константин Павлович, я подумаю…
В смятении чувств, понимая всю важность этого разговора, Коковцев приехал в Петербург, навестив кегельбан на Пятой линии, где вечеряли старые офицеры флота. Чайковский разыгрывал "гамбургскую" (групповую) партию, и потому мичман не стал отвлекать его. Он дождался, когда Петр Иванович послал в желоб последний шар и натянул сюртук. Выслушав мичмана, Чайковский сказал, что минное дело – заманчиво и опасно.
– С артиллерией же у вас завязались чересчур странные, я бы сказал, отношения: то вы лупите пробкой по цели, то вдруг заколачиваете целый фугас в штандарт государя-императора.
– Вижу и сам, что это – не моя стихия.
Чайковский одобрил Минные классы, но предупредил:
– Не следует, однако, отрываться от моря. Если я поговорю с приятелями на Минном отряде, чтобы дали вам миноноску?
– Как дали? Мне? – обрадовался Коковцев, не смея верить.
– Вам. Двадцать четыре тонны водоизмещения. Десяток человек команды с боцманом. Узлов тринадцать дает машиной свободно. Базируется на Гельсингфорсе и Дюнамюнде с частыми заходами в Ревель. Офицер один – вы! Берите и не раздумывайте…
Русский флот переживал трудные времена: офицеров много, а кораблей еще мало. Не имея свободных вакансий, моряки старели на берегу, выхолащиваясь душевно. От этого не было продвижения по службе, ибо для успешной карьеры требовался "ценз". Всегда помня об этом и зная, что за него никто не похлопочет, Коковцев ухватился за первую попавшуюся корабельную вакансию: бери, что есть, пока другие не взяли. Он навестил Пилкина:
– Я решил, господин контр-адмирал! Но быть обязательным слушателем Минных офицерских классов подожду, ибо хочется продлевать ценз. Прошу зачислить меня в необязательные…
Из состава 4‑го экипажа мичман был переведен в 20‑й флотский экипаж, квартировавший в Финляндии для обслуживания миноносцев. Загруженный литературой и программами классов, он приехал в Гельсингфорс, где базировался Минный отряд, в штабе которого явно скучал капитан 2‑го ранга Атрыганьев.
– Пошли, Вовочка, – сказал он так, будто они и не расставались; в гавани, борт к борту, качались узкие тела миноносок. – Вот они, полюбуйся: никаких деревяшек с калабашками – только железо и бронза. Страшные корабли. Недавно на одной миноноске котел взорвало, трое заживо сварились. Бульон был крепкий – человечий, а в гробах лежали куски вареного мяса… Ну, как? – спросил Атрыганьев, распушив бакенбарды. – Согласен командовать такой чудесной кастрюлькой?
– С удовольствием, – ответил Коковцев…
Но из гаванской тесноты в море уже выбегал внушительный "Взрыв" – не миноноска, а миноносец! На верфях обдумывались проекты эскадренных миноносцев (эсминцев), и Россия, гордая своим минным оружием, быстро обгоняла флоты Европы… У почтенных лордов Британского адмиралтейства портилось настроение. Германия не стала ждать у моря погоды и быстро спустила на воду целую дивизию миноносок – в семьдесят боевых килей… Коковцев стал командиром миноноски "Бекас".
Незабываем был день посвящения в миноносники! Если офицеры с крейсеров носили золотые перстни с именами своих кораблей, а плававшие на броненосцах имели в ушах крохотные сережки с жемчужинами, то миноносники гордились наручными браслетами из чистого золота, украшенными славянской вязью:
МИННЫЙ ОТРЯД. ПОГИБАЮ,
НО НЕ СДАЮСЬ.
– Боже, как мне повезло! – радовался Коковцев…
Соленые брызги, вылетавшие из-под форштевня, казались ему брызгами шампанского, откупоренного в его честь ради великого торжества жизни. Кто из флотской молодежи не завидовал тогда славе героев первых минных атак – Степану Макарову, Измаилу Зацаренному, Федору Дубасову и прочим!