– Заела баба: купи да купи… Оно и накладно!
– Вычеркиваю, – сказал Мышецкий. – Ибо, позволив себе роскошь спать на кровати, вы сможете прожить и далее… – Резко поднял писаря с лавки: – А ну, сударь, идите… Карпухин, где вы? Ведите сходку и далее. Вы, мужики, знаете его?
– Вестимо. Ён из нашего лесу!
– Я полагаю, – заключил Мышецкий, – что в писари надобно выбирать людей миром. Грамотных… Кстати, вы грамотны?
– Коряво, – ответил Карпухин, – да языком ляскать не умею.
– И не надо ляскать, – усмехнулся Мышецкий. – Вот список – видите, мужики? Я вас расселил на этой земле. Худо-бедно, но вы живете. И жить будете! Россия не стоит на месте. Движется! Я верю – к лучшему. Внуки ваши на этих местах уже всегда будут спать на кроватях. Я дал вам землю и потому обеспокоен судьбой ваших выселок… И здесь я пишу: "Выдать зерно из казны".
– Родима-а-ай, – разом вздохнули счастливые бабы.
– А за это я прошу вас миром избрать Карпухина в писари. Я знаю его, а он ведает ваши нужды… Что еще беспокоит вас?
– На Байкуль бы, – заговорили мужики. – К водичке бы запахнуть: оно, глядишь, и поперло бы… хлебушко-то!
– Не все сразу, – ответил Мышецкий. – Обещайте мне, что у вас не возникнет никаких аграрных беспорядков, и тогда я об озере Байкуль… подумаю!
Главный вопрос был разрешен, и князь вышел. Отставленный писарь раскорякой залезал в дрожки, обиженный.
– Это как сказать, – бубнил он. – Ноне не те времена: печать прессы нам шибко поспособствует… Суворину писать будем!
– Да пишите! Все пишут… а дураки читают, – крикнул князь.
Карпухин проводил его до полотна дороги, где стояла дрезина. Сергей Яковлевич подал парню руку:
– Обойдется, – ободрил. – Держись за меня, Федор, и я выведу тебя в люди… Помяни мое слово: высоко подниму тебя!
Звенели рельсы. На уренские края надвигался вечер. Теплый.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Сколько их там? – спросил Борисяк.
– С пяток наберется, – ответил Казимир. – Сам Ферапонт – хозяин, Сенька-Классик – шантрапа несчастная, Герасимов, что в банях служит, ну, Шебунин придет на выпивку.
– Ладно. Двинули. Ивасюта на кузлах?
– Да. Завернет коляску со стороны Банковского…
Шли через огороды, между гряд; сочно пучились в темноте пузатые кочны капусты. Дружинники депо вылезли из кущ боярышника, разросшегося за лето над обрывом Уренки. Борисяк пересчитал их в потемках, хватая каждого за плечо.
– Четверо, – сказал. – Куда больше, ребята! Я первым пойду с черного хода. Отопру вам с улицы… Самое главное – станок! Осторожнее с активуями, стрелять буду я первый… Ходу!
Редкие фонари слабо мерцали из зелени деревьев. Ветви упруго хлестали боевиков по лицам. Давненько не был Борисяк в родном городишке, озирался сейчас: как тут, что изменилось…
– Забор, – подсказал Казимир, – левее… доска отогнута!
– Ясно, – Борисяк присел, пропихнул себя в щель изгороди.
Высыпали звезды – чистые. Вот и свист – издалека.
– Салют от Ивасюты, – прислушался Казимир. – Ключ где?
Борисяк порыскал в кармане, достал ключ-американку:
– Здесь… Ну, все поняли? Тогда я пошел…
Было жутковато: хоть крестись. Один так и сделал: ничего, люди есть люди, они не железные – сейчас пальба начнется…
– Стой! – задержал Борисяка машинист.
– Чего стой?
– Я говорю – стой… слушай!
Звонко процокали от Ломтева переулка полицейские кони. Громыхали по булыгам приземистые кареты "черных воронов". Холодно блеснули шашки и шпоры. Кортеж развернулся – и прямо к крыльцу мясной лавки Ферапонта Извекова.
– Предали, – сдавленно пискнул кто-то в рукав.
Борисяк жарко дышал в землю. Ничего не понимал! В двери, куда собирались они проникнуть, теперь ломилась охрана. Жандармы расшибали филенки дверей. Хрястались в них дюжими плечами.
– Пышкин! – слышалось. – Подсунь "фомку", там лом держит…
С мясом вывернули замок, ввалились в лавку.
– Ша! – сказал Борисяк. – Это не за нами… Тихо, ребята!
И вот жандармы выволокли из лавки Извекова, стали закидывать его в карету, но мясник уперся ногами.
– Фуля ты меня садишь? – орал исступленно. – Своих берешь?
Вывели второго активуя. Руки ему назад, и так пригнули – хоть горошину носом по земле кати.
– Предали святое дело! – кричал Сенька-Классик…
Казимир насчитал семь черносотенцев. На глазах деповской дружины всех, как миленьких, покидали в "черные вороны" и увезли в управление. Боевики перевели дух, поднялись, повеселели.
– Отлично, – сказал Борисяк. – А теперь – станок, быстро! Казимир, свистни, я не умею… Пусть Ивасюта подъезжает.
Машинист свистнул. Дружина проникла в лавку, разгромленную в свалке, из подпола вытащили станок, бумагу. Погрузили в коляску, и Борисяк зашептал на ухо Ивасюте:
– Никому не проболтайся, куда везешь… Помнишь? Опытная станция, агроном Карл Иванович, старичок… Ну, вези!
Ивасюта настегнул рысака. Боевики рассыпались по домам.
Борисяк остался ночевать у Казимира, сказал Корево:
– А кому, вы думаете, мы обязаны такой случайности?
– Ну, только уж не Дремлюге, – засмеялась акушерка.
– И я так думаю, что это наверняка наш князь пролиберальничал. Впрочем, спасибо ему, если так: нам здорово повезло!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дремлюга, радостно возбужденный, не удержался и позвонил Мышецкому прямо в губернаторский дом:
– Ваше сиятельство, ваше указание мною выполнено…
– А что я вам указывал, капитан?
– Местные акгивуи арестованы… вся головка!
– А я и не говорил, чтобы вы их арестовали.
– Как же так? Не вы ли, ваше сиятельство…
– Послушайте, – остановил его губернатор. – Да, я велел вам пресечь активность погромной партии. Да, я указывал на пресечение способов мерзкой пропаганды. Но арестовывать – нет, нет!
Дремлюга малость подзакис.
– Не выпускать же? – сказал. – Шуму от них не оберешься…
– А – станок? – вдруг спросил Мышецкий.
– Что, что, ваше сиятельство? Что вы сказали?
– Повторяю: вы станок печатный забрали у них?
Дремлюга повернулся от аппарата к Бланкитову:
– Олухи, вы станок взяли? Князь спрашивает…
Бланкитов опешил:
– Три бомбы, ящик с револьверами… А станок – нет!
– Извините, князь, – продолжил Дремлюга, – отвлекли… Да, вы можете не беспокоиться: мы станок взяли… Спокойной ночи!
А потом гаркнул на Бланкитова, как на худого щенка:
– Воздух портишь? Дуй обратно, что есть мочи, и быстро вези станок сюда. Слышал? Я князю уже доложил, что станок здесь…
Бланкитов упорхнул, как мотылек, в черную уренскую ночь. Трещенко и Персидский смаковали на все лады оплошность своего напарника, распивая пиво, судили без жалости:
– Конечно, разве Еланкитову можно доверить? Оно и верно, что человек он опытный, да за галстук вправляет не приведи бог…
Прошел целый час. Выли в подвале арестованные активуи.
– Где Бланкитов, дерьмо такое? – бушевал Дремлюга.
В половине второго ночи пришел незнакомый дворник.
– Капитан Дремлюга вы будете? – спросил с опаской. – Вот вам тогдась гумага преважнецкая, господа писать изволят…
Это был рапорт Бланкитова с просьбой об отставке.
– Я его отставлю! Отставлю и приставлю! Где он?
– Ходють, – сказал дворник. – По улицам темным ходють. А войти не смеют. Потому как причина нам неизвестная. Но – ходють!
– Трещенко, Персидский, за шкирку его, ко мне, расшибу!
Изъяли с темной улицы.
– Вот он… расшибайте!
– Был я, – заплакал Бланкитов, – все облазил. Нет станка!
Дремлюга так и плюхнулся на стул, аж сиденье треснуло.
– Я не буду, – сказал. – Теперь ты сам звони князю… Ну?
– Может, утречком еще пошукать? – рыдал Бланкитов. – Может, где под кроватью и не заметил… Вот солнышко взойдет, тогда…
Дремлюга сорвался с места. Прыжками, словно зверь, кинулся в арестное отделение. Распахнул двери камеры – первой же.
– Фа-ми-ли-е? – закричал. – Быстро!
– Извеков я буду… Ферапонт, а по батюшке – Матвеев.
– Произведен – когда был?
– Родился-то когда? Погоди, сейчас вспомню…
– Сословие?
– Ну, мещанин… Так что?
Тресь по зубам:
– Где станок?
Ферапонт в угол так и закатился.
– За што лупишь? – орал. – Нешто я скрал станок? Ну, да! Стихи печатали… в рифму! Так поди и возьми, где стоит…
Дремлюга развернулся, снова – клац по зубам:
– Ты мне Пушкина тут не выкобенивай! Говори: где станок?
– Поди да возьми, говорю. Пошто клеишь меня? Ну, печатали, не сомневаюсь… Так вить кому можно, а нам – с маком?
Дремлюга ремень на штанах расстегнул, намотал его на руку. Тяжело качалась острая бляха. И пошел прямо на активуя:
– И не такие у меня бывали. Да кололись – без сучка и задоринки. Станешь тонкий, звонкий, а уши – топориком! – И хлестал бляхой. – До утра думай… Где станок? Куда спрятали?
И до утра все "думали". Сообразить не могли. Наигранно веселым голосом (где наша не пропадала) доложил Дремлюга губернатору по телефону:
– Ваше сиятельство, неувязочка вышла, провались оно все. Бланкитов, сотрудник мой, чудак такой, не прихватил станочка единовременно. А теперь он куда-то завалился, не найдем!
На другом конце города долго-долго молчал князь Мышецкий.
– А ведь дело-то, – сказал потом строго, – оборачивается отныне серьезным. Самое главное не исполнено вами…
– Активуев выпустить? – сгоряча ляпнул Дремлюга.
– Нет, нет, нет! Теперь ни в коем случае! Как можно? С этого момента, повторяю, дело выглядит весьма серьезно… Спросите у арестованных, пожалуйста, где они прячут свою типографию?
"Будто мы их не спрашивали?" – обозлился Дремлюга.
– Да активуи, князь, как-то осторожничают со станком…
– А за что вы, капитан, жалованье получаете? – спросил Мышецкий. – Итак, я жду!
– Ладно, – сказал Дремлюга. – Я им детство припомню. Они у меня до старости его не забудут… Бланкитов, Трещенко, Персидский, – где вы там, орлы?
Сотрудники скинули сюртуки, подтянули рукава сорочек, бережливо сняли с запястий крахмальные манжеты. Размяли мышцы, чтобы сподручнее бить активуев по мордам.
Дремлюга с отчаянием посмотрел на телефонный аппарат:
– Выходит, дело не простое. Велено его сиятельством станок достать. Дался он ему – хлебом не корми! Так что вы, господа, на самые лучшие чувства повлияйте. Напомните, например, о тех местах, куда ворон костей не заносит…
Щелкнули каблуками, выкатились. А на смену им (о, горе!) появилась госпожа Попова, урожденная княжна Мышецкая, чтоб ее черт побрал! Вне себя от ярости Додо сказала:
– Если к вечеру не вернете станок, я сделаю так, что вы, капитан, вылетите отсюда. Ничего не слушаю… Где станок?
– Голубушка, Евдокия Яковлевна, и рад бы… всей душой…
– Воры! А где бумага, которую я купила на свои деньги?
– А што? – побелел Дремлюга. – Там и бумага была?
– И краски! – Додо удалилась…
Снова раздался звонок телефона, и вошел робкий Трещенко:
– Губернатор спрашивает про станок… Что отвечать?
– Скажи, что меня нету. Я ушел, и когда буду – никто не знает… А что еще?
Потом, в скорбном одиночестве, долго ломал себе голову:
"О-о, боженька, ну какой я дурак… Никогда не надо слушаться князя… Погубит!"
8
Такой станок называли "бостонкой": он был пригоден для печатания визитных карточек. Но техники подполья приспособили его под выпуск листовок. О брошюровании не могло быть и речи: собранные листы сшивали ниткой – получалась тетрадка; публика России с уважением относилась к этим несовершенствам…
Первую листовку написал прапорщик Беллаш, вторую – Галина Корево. Борисяк, экономя бумагу, тиснул их небольшим тиражом и для начала велел Казимиру:
– Погоди у нас кидать. Разве только на вокзале с дюжину! Для отвода глаз. Будто приезжие оставили. А весь тираж, поедешь в Тургай, там и оставь. Пусть думают, что хотят…
Дружески хлопнул Казимира по плечу, и вдруг машинист стал бледен, на лбу пот выступил. "Худо?" – спросил Борисяк. Ничего не ответив, Казимир скинул пиджак, размотал полотенце, обернутое вокруг живота. Вел себя загадочно.
– Не знаю, как и сказать… – начал. – Пока до тебя добрался, думал, подохну от страха. Полюбуйся, что Ивасюта намастерил!
В руке машиниста лежала нарядная жестяная коробка из-под монпансье, и торчал из нее, вставленный в прорезь, желтенький патрончик запала – бомба.
– Друг ситный, – сказал Борисяк, – такими вещами не шутят. И всякое своевольство пора прекратить…
Машинист положил жестянку на стол, и оба услышали, как внутри бомбы что-то звякнуло. Тихо, как будто отцепили дверной крючок. "Ну, вот и конец…" – решил про себя каждый. Подождали…
– В добрые времена, – обозлился Савва, – за такие подарки морду били… Кто сделал?
– Я же сказал – Ивасюта, парень он горячий…
– Как ты мог позволить? – выкрикнул Борисяк.
– Ну чего орешь, Савка? – обиделся машинист. – Сделал и принес мне. Ивасюта прав: ты же сам печатаешь сейчас, что все силы – на вооружение пролетариата. А коли так, чего рычишь?
Снова оба посмотрели на бомбу. Нарядная, красивая баночка, и черт ее знает, когда она взорвется?
А в окне голубело небо, рвалась в окна виноградная лоза. Здесь, на опытной станции, в самой глуши провинции, по соседству с горами, Борисяк чувствовал себя в полной безопасности.
– Вынь запал, – велел Савва, и Казимир весь сжался:
– Ивасюта сказал мне, что при вынимании запала – полетим!
– А, чтоб тебя вместе с Ивасютой… Пошли рвать хворобу.
Несли ее, проклятую, как священники носят святые дары – только подноса не хватало. Ногою Борисяк щупал тропинку.
– За народом надо следить, – настойчиво твердил он.
– Ты за собой следи! – кричал ему Казимир, – Канава…
Вышли к оврагу, и Борисяк разжал над обрывом пальцы:
– Ложись!
Оба приникли к душистой земле, ожидая, когда она вздрогнет под ними от тяжкого взрыва…
Беспечально и звонко заливался над лугами жаворонок.
– Шпроты, а не бомба, – сказал Борисяк, вставая.
Казимир чувствовал себя виноватым.
– Я запал подкручу, – сказал и полез вниз, в овражек.
– Я тебе подкручу, – схватил его Борисяк, не пуская…
Стояли потом оба, в неловкой растерянности.
– Видишь? – упрекнул Борисяк. – Вот и думай… Допустим, ты эту бомбу в Дремлюгу шваркнул. А она – не тае! Вот теперь и ответь: что в этом случае делаешь ты и что делает Дремлюга?
– А так тоже не оставишь, – почесался Казимир. – Еще детишки со станции подберут. Грех на душу примем…
Кидали вниз на бомбу камни. Один раз так и жвякнули в нее. Хоть бы что! Лежала она, на дне оврага, такая нарядная – только барышням на свадьбу дарить… Надоело обоим.
– А ну ее к… – сказал Казимир.
Вот тут и жахнуло! Да так, что Казимир летел и летел, кувыркаясь, все лицо в кустах исцарапал. Потом оба долго отряхивались от пыли, и Борисяк сказал:
– Кустарщина в революции не годится. Так и скажи Ивасюте, что я ему уши рвать стану, если узнаю… Я не против бомбы! Но я – за дисциплину внутри партии. Сейчас твой Ивасюта кустарь-бомбист, а завтра он эту бомбу взорвет. Просто так – из любопытства. Вот и появился на Руси святой еще один кустарь-революционер. Так и до анархии докатишься… Человек должен быть свободен всегда – да, это так. Но оружие никогда не должно иметь свободы – нет! Слишком велико искушение, и слишком слаб одинокий человек…
…Казимир, вернувшись в Уренск со станции, внушил Ивасюте ничего не делать без указания: жди, когда скажут.
– Будешь своевольничать, – пригрозил машинист, – оружие отберем, а из боевиков – выскочишь… Так и знай!
Ивасюта смолчал. Вскоре он приготовил и вторую бомбу. Но уже не хвастал ею перед товарищами. Изготовил и третью. Пальцы тряслись – была она очень подозрительной, эта бомба. Надо рвать ее поскорее, пока у самого руки-ноги целы.
И он стал приглядывать цель, чтобы бросить в нее…
– Ну, чего впялился? – кричали ему городовые. – Проходи, а то дам по клавишам… Ишь ты, шары-то свои вылупил!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Глаша, где мое зеленое мыло? – привычно спросил Ениколопов после операции…
Вода из крана текла жиденькой, перекрученной в винт струйкой. Напора не хватало: Уренск душило безводье.
Качнулись вдруг занавески на окнах – громыхнуло над городом, словно вздохнул на небеси усталый Илья-пророк.
– Ого! – сказал Ениколопов, сдернув полотенце с вешалки. – Вы не знаете, Глаша, что бы все это значило?..
Прибежал взволнованный старший врач больницы:
– Вадим Аркадьевич, сейчас звонили из жандармского управления и обязали всех врачей Уренска доводить до сведения полиции о частных клиентах с ранениями. Уж вы меня не подведите, ей-ей!
– Хорошо. Я обещаю, – отвечал Ениколопов спокойно…
Запаренные кони подвезли к больнице телегу. Сползли с нее, опираясь на своих товарищей, три раненых казака "желтого" Астраханского эскадрона, что квартировал в Уренске издавна.
– Столы! – велел Ениколопов. – Эфир не нужен. Они вытерпят…
Уже вечерело, из-под прожектора било вниз электричество.
Силясь не стонать, казак рассказывал:
– Вечерять было собрались. Тильки мисы взяли, тут сволочь кака-то гремучку кинула. Дык прямо, как сидели под Дубком, тык и швырнуло нас. Быдто веником банным обмахнули…
Ениколопов извлек из тела красочный осколок коробки.
– "Монпансье"… Не поймали? – спросил кратко.
– Куды-ы там. Убег. Да ишо пулял, паразит. Видать, анарха был, туды-т его мимо….
Ениколопов оперировал быстро. Второго, третьего. Яркие, гнутые взрывом осколки успокоили эсера. Ему было точно известно, что банда Додо Поповой пустила под футляры бомб обрезки водопроводных труб. Чугун! А это "монпансье" так и отдает кустарщиной, скудостью знаний и бедностью технической фантазии…
– Глаша! – воскликнул наконец. – Где мое зеленое мыло?
К ночи вода была из крана упругими толчками. Ениколопов задумчиво мылил сильные руки. Мысли были логичны и деловиты. Журчание воды действовало успокаивающе. Он думал о том, что не использовал всех возможностей. Боря Потоцкий мог бы сделать и больше, если бы сгоряча не оборвал связей с большевиками депо! Тогда в поле зрения Ениколопова попало бы все подполье губернии..
Вадим Аркадьевич машинально спросил у Глаши:
– А когда будет стирка? – Но помыслы его были сейчас очень далеко, и он даже не расслышал ответа сестры. – Ладно, – сказал, – буду вечером дома. В случае чего – пришлите дворника…
Было уже совсем темно, когда он добрался до своего дома. Навстречу ему поднялся со ступеней крыльца незнакомый молодой человек с косящим взглядом. Хмурый. По виду – рабочий.
– Мне бы хирурга, – сказал он, морщась. – Я заплачу…