2
Удивительный нюх был у этого жандарма. Не прошло и дня, как он заявился к Мышецкому:
– Сергей Яковлевич, а я к вам на огонек…
– Рад видеть, Аристид Карпович!
Поставил полковник шашку меж колен, повесил на эфес фуражку со щегольской тульей.
– Что это вы, князь, с Ениколоповым не ладите?
"Быстро", – подумал Мышецкий и притворился:
– Разве?
– Да нет. Просто так… Однако же – не советую. От чистого сердца полюбил вас, князь, и от чистого сердца остерегаю!
Мышецкому подобная опека пришлась не по вкусу:
– Ваша обязанность, полковник, стеречь меня в любом случае. А как вы будете это делать – с чистым сердцем или же скрепя сердце, – меня это не касается. Спокойствие губернии и моя жизнь в ваших руках, и вы отвечаете за них перед его императорским величеством!
– Ну вот, – развел руками жандарм. – Уже и обиделись…
– Однако, Аристид Карпович, почему же я должен остерегаться господина Ениколопова?
– А разве я так сказал? – удивился жандарм. – Ничего подобного, князь. Просто – береженого бог бережет!
Сущев-Ракуса поднялся со стула, щелкнул каблуками.
– У вас что-либо было ко мне? – спросил его Мышецкий.
– Особенно ничего… Хотя, ваше сиятельство, должен заодно сообщить одну каверзу! Уж не имейте на меня сердца…
"Так… сейчас полоснет", – съежился Мышецкий.
– Что-то не нравится мне этот Кобзев-Криштофович, которого вы неосмотрительно завезли в губернию, князь.
Громыхнуло среди ясного неба, но Сергей Яковлевич спросил в ответ – расчетливо-холодно:
– Господин Кобзев вообще не умеет нравиться людям с первого взгляда… Но что же вас настораживает, полковник?
Сущев-Ракуса снова присел на краешек, поморщился:
– Да какие-то, знаете ли, странные шашни у него… Борисяк тут есть такой из инспекции!
– Знаю, – кивнул Мышецкий.
– Так этот Борисяк все под Максима Горького старается. Сапоги эдакие, волосы длинные, косовороточка. И вот ваше протеже с этим Борисяком что-то стакнулись!
– Ну и пусть, – снаивничал Мышецкий.
– Да как сказать, – продолжал жандарм, будто сочувствуя. – Все бы ничего, только вот… Незачем им на депо соваться! Очень уж много охотников развелось до народного просвещения. Всяк лезет к мастеровому в душу. Искушают-с! А зачем?..
Сергей Яковлевич погладил перед собой плоскость стола, выровнял по линейке свою канцелярщину. "Кто кого?" – думал он.
И вдруг тихонько начал посмеиваться.
– Да нет, – сказал он жандарму, – быть не может. Борисяк просто туп, как дубина. А господин Кобзев… Поверьте мне, Аристид Карпович, я его не жалею с делами. Кстати, он берет книги для чтения из моей библиотеки. А что там? Цифры, таблицы, графики…
– Ну и ладно! – вскочил жандарм. – Засиделся у вас. Это я так, к слову пришлось… Позвольте откланяться?
И с малиновым звоном покинул присутствие.
Вскоре после этого Мышецкому принесли письмо от Пети, которого Сергей Яковлевич поджидал с большим нетерпением.
Сестра сама не пожелала остановиться в доме брата, и он снял для нее на Садовой комнаты с мебелью. Сразу же телеграфировал и Пете – с просьбою, чтобы тот объяснил случившееся в Петербурге.
Попов писал: подробности семейного скандала таковы, что он не осмеливается "доверить их даже бумаге". Евдокия Яковлевна – "в ослеплении своем" – повела себя столь неприлично, что ей было даже отказано в обществе. Почему она и сочла удобным совсем покинуть Петербург, бросив мужа без жалости, как последнюю собачонку. Петя так и писал – "собачонку".
В конце письма стояла знаменательная приписка: "А граф Подгоричани собранием офицеров исключен из Кавалергардского полка".
"Бедный ты человек, – пожалел Мышецкий своего шурина. – Ну чем же я могу тебе помочь?.."
С вокзала позвонил директор дистанции и предупредил, что Казань намерена вскоре отправить залежавшиеся грузы: завтра эти грузы надо уже перевалить на баржи.
– Ради всех святых, – взмолился Мышецкий, – задержите доставку этих грузов…
– Не можем, – ответил директор.
– Грузы – казенные или же частные? – ухватился Сергей Яковлевич.
– Больше – частные.
– Так задержите! Должны же понять эти господа…
– Но железная дорога не желает платить неустойку. Есть грузы скоропортящиеся.
– А у меня – дохнущие переселенцы! – крикнул Мышецкий и больше не стал разговаривать.
Вернувшись домой, он покрутил перед Саной руками, изображая белку в колесе:
– Вот, милая, видишь? Вот так и я кручусь… Что Алиса Готлибовна?
Жены дома не оказалось, и Мышецкий, пока не успели еще распрячь лошадей, решил навестить сестру. Однако в номерах на вопрос его о госпоже Поповой ему ответили, что таковой здесь не имеется.
– Не может быть! – удивился он. – Евдокия Яковлевна…
– Ах, постойте, князь. Но эта дама называет себя княжной Мышецкой.
Сергею Яковлевичу стало неудобно перед прислугой.
– Извините, – схитрил он. – Время от времени моя сестра любит уединяться – и тогда предпочитает свою девичью фамилию…
В комнатах сестры было темно. Сергей Яковлевич едва разглядел ее силуэт возле окна.
– Почему ты не включаешь электричество, Додо?
– Мне так лучше думается.
– Я включу… можно?
– Нет, – остановила она брата, – лучше зажги свечи.
Мышецкий бросил пальто на спинку стула. Затеплил свечи на приступке камина. Из потемок выступили листья громадного фикуса, в глубине большого зеркала отразилась высокая фигура князя.
– Ты, Додо, даже не представляешь, как я сильно устал.
Он потянулся и, заложив руки за спину, походил по комнате, посматривая на сестру.
– А я получил письмо от Пети.
– Ну?
– Анатолия Николаевича собранием офицеров исключили из кавалергардов! Ты не знала об этом?
Сестра откинула голову, подбородок ее чуть дрогнул от невысказанной обиды.
– Он слишком избалован, – сказала она. – И мною, и другими женщинами тоже… А теперь я просто боюсь!
– Чего же?
– Мне все время кажется, что он где-то здесь… рядом!
– Глупости! – фыркнул Сергей Яковлевич.
– И я боюсь, – продолжала Додо, – как бы он не стал преследовать меня. Меня или Петю.
Это было новостью, но Мышецкий тут же успокоился: положение вице-губернатора давало ему широкие полномочия для расправы с неугодными в губернии лицами.
– Но разве же граф Подгоричани настолько низок?
– Он склонен опускаться, – ответила Додо. – Я еще не знаю, есть ли мера падения, до которой он может дойти…
– Вот как? Ты думаешь?
Евдокия Яковлевна промолчала. Тогда он сел напротив нее, взял сестру за руку, привлек к себе.
– Мучаешься, – сказал он с любовью, – не спишь, похудела, куришь… Прочти же, что пишет Петя. Он хороший человек. И он очень страдает. Пожалей его…
Сестра освободила свою руку и раскурила папиросу.
– Я согласна на развод, – сказала она.
– Но… пойми меня правильно: ты привыкла жить широко, ни в чем себе не отказывая, и вдруг… Ты понимаешь?
Полные губы Додо свелись в ниточку.
– А я не торгую собой, – вдруг произнесла она грубо. – Жернова останутся ему, а мне нужна только девичья фамилия!
Сергей Яковлевич в растерянности отодвинулся.
– Что это тебе даст? – спросил он сухо.
– Титул княжны.
Мышецкий сильно ударил себя по ляжкам, и звук удара прозвучал в тишине, как выстрел.
– Додо, милая! Что ты так держишься за этот титул?
И сестра ответила с убийственным спокойствием:
– Пойми, он дает мне сознание превосходства надо всей этой российской сволочью. Что значит – Попова? Поповыми на Руси можно вымостить Сенатскую площадь…
– О чем говоришь ты? Опомнись.
Но сестра, как-то странно перекосив рот, вдруг стала выбрасывать слова, как презренные плевки:
– Сволочь, гниль, интеллигенция, политики… О, как я ненавижу все это! И ни одного мужчины вокруг, одни только людишки в штанах! И нет того, кто бы смело восстал противу этого хаоса… Где золотой век Григориев Орловых?
Своим неистовством она вдруг напомнила Мышецкому, как это ни странно, Столыпина (только тот сдабривал свое всероссийское бешенство еще краюхою хлеба).
Мышецкий встал, просунул руки под фалды, наклонился над сестрой, утопавшей в глубине кресла.
– Ты, женщина! – выкрикнул он. – Пусть эти вопросы тебя никогда не касаются… О чем ты хлопочешь? Развод? Это я еще могу понять. Но дальше… Нет, молчи!
– Пожалуйста, говори тише, – ответила сестра. – Нас могут услышать постояльцы. Я и так привлекаю всеобщее внимание.
– Хорошо, – смирил себя Мышецкий, – я буду говорить тише. Мне только жалко Петю, все несчастье которого в том, что он женился на Рюриковне.
– А я? – спросила Додо.
– Пойми, наконец: то, что было простительно нашей бабушке, жившей иллюзиями века Екатерины, то совсем непростительно нам… Времена сильно изменились! Мы отстали… Ты понимаешь – мы отстали. Нам нужно догонять!
Он повернулся так резко, что качнулось пламя свечей в шандале и метнулись по комнате стоглавые тени.
– А ты сильно поглупела, – сказал он, натягивая пальто. Схватил со стола перчатки, и вместе с ними попалась ему в руки визитная карточка:
Камергер Двора Его Императорского Величества
и
Уренский Губернский предводитель Дворянства
Б.Н. АТРЫГАНЬЕВ
Сергей Яковлевич грустно улыбнулся:
– Ого, я чувствую, что здесь уже побывал мужчина… В твоем полку снова прибыло, Додо!
Сестра сорвалась с места, быстро подскочила к нему и тяжело повисла на его шее. Рядом со своими глазами князь Мышецкий увидел ее глаза – мятежные, широко распахнутые.
– Сережка, – сказала она, – не груби ты мне… Кто у меня есть-то, кроме тебя? Поверь: я начну все заново… Ты даже не знаешь, как я жить-то стану!..
Она говорила сейчас, как в далеком детстве, проведенном в деревне, и речь ее стала вдруг почти детской, простой, бабьей.
Он прижал ее к себе, похлопал по спине рукою.
– Ну-ну, – сказал, утешая. – Будет тебе. Мы поладим…
3
На улице сдержал себя, чтобы не расплакаться. "Ах, Додо, ах, Додушка… Авдотья!"
А слезы были так близки! Потому что напомнила сестра дом над рекою, запахи сенокосов, крики перепелов за околицей. Воспитывали в простоте, на открытом воздухе, без барских затей, в крестьянских играх, – оттого-то, наверное, так и здоров он телом…
Сергей Яковлевич даже не заметил, как тронулись лошади. Завернули с Дворянской, и в светлую память о детстве со звоном вошла жуткая музыка, – то загремели кандальные. Шибануло в лицо князю кислым потом овчин и онучей; прямо на губернатора, наседая, словно кошмар, двинулось горе российских дорог и проселков – люд неизбытный, народ каторжный…
– Стой, – сказал он кучеру. – Все равно не проедем…
Кучер боязливо закрестился, то же сделал и Мышецкий.
Первым проехал на сытой короткохвостой кобыле конвойный офицер, чем-то похожий на покойного императора Александра III, а следом за ним, утопая в грязи, обзванивая город кандальным лязгом, двигалась серая и шумливая колонна арестантов.
– Откуда этапные? – крикнул Мышецкий офицеру.
– Из Оренбурга гоним, – ответил тот, не обернувшись.
Впереди колонны, гордо рея лохмотьями, крутился полупьяный старик, выкрикивавший несуразные слова:
Эх ты, милая моя,
растудыт-твою-я,
буду в золоте ходить
да парашу выносить…
За невеселым потешателем, сбиваемые в кучу лошадиными задами, шагали более здоровые и удачливые – тюремная знать, короли уголовщины. Потом прозвякали, жалобно выкрикивая Мышецкому просьбы о табаке и хлебе, рядовые этой ужасной армии. Сергей Яковлевич подумал и, забрав из портсигара горсть папирос, швырнул ее в безликую массу.
К нему подскочил на лошади конвоир:
– Не дозволено жалеть, ваше благородь!
Прошли "политики": на Мышецкого пахнуло единоплеменной речью интеллигентов, и он невольно отвернулся, словно был виноват в чем-то перед ними. Заскреблись по камням колеса телег, проплыли какие-то бабы с синевой под глазами, наведенной покровителями, из кульков тряпья выглядывали младенческие лики.
Мышецкий окликнул казака, замыкавшего колонну:
– Куда вы их, братец?
– На пристань…
"Ну, делать нечего", – решил Сергей Яковлевич. Впрочем, он был уже готов к этому. Одну-две баржи перехватят этапные. Но сумеет ли пароходство обеспечить переселенцев на будущее? Смешно говорить: даже читинских не всех забрали. А казанские путейцы гонят эшелон за эшелоном…
Пришлось утешить себя успокоительной тарабарщиной: "Без працы не бенды кололацы. Будем думать завтра…"
Как следует выспавшись, Сергей Яковлевич с утра засел в присутствии, где его сразу же огорошили:
– Ваше сиятельство, Иконников перекрыл улицу рогатками и никого не пропускает.
– На каком основании?
– Но вы же заставили его покрыть мостовую?
– Так что же?
– Ну вот. Он мостовую покрыл, но, говорит, не за тем, чтобы по ней другие ездили. Мостовая стала его мостовой!
– Да что он – с ума сошел?
– Не можем знать…
Пришел Кобзев и направил его мысли в другую сторону.
– Вот раскладка, – сказал он. – Даже если баржи обернутся по реке дважды туда и обратно, то все равно не вывезут из губернии и половины Свищева поля. Надо что-то срочно изобретать!
Сергей Яковлевич постучал себя пальцем по левому виску.
– Вот тут что-то болеть стало, – сказал он. – Я уже устал от изобретений. Я изобретаю. И все вокруг меня тоже изобретают. Час от часу не легче!
– А если соорудить плоты? – предложил Кобзев.
– Лес дорог. Наверх поднимут, а обратно, боюсь, пароходство не спустит.
– Может, все-таки попробуем?
– Рискнем.
– В три раската?
– Что вы, дорогой Иван Степанович! Лес пригодится для нашего расейского плюгавства… Давайте в один раскат.
– А вот это рискованно!
– Ну, будем сажать и смотреть. Не дадим же мы затонуть им у берега. Велите бревна вязать покрепче… А что у вас там с томской партией?
– Весьма бестолково. Часть заболела, уже в бараках. Если отправлять, то муж уедет – жена останется, мать уедет – дети в бараке… И народ не безмолвствует!
– Понимаю.
– А в бараке почти не лечат. Больше вяжут да водой окачивают. Но выпустить тоже нельзя. Очень боюсь, чтобы не попался кто-нибудь из Астрахани, – там снова чумой запахло…
– Типун вам на язык, Иван Степанович!
Оставшись один, Мышецкий пытался вспомнить, что занимало его перед приходом Кобзева, но не смог сосредоточиться.
В голове с утра уже начался сумбур: Додо перемешалась с бревнами, подарки султана Самсырбая с мечтами о постройке в Уренске хлебного элеватора.
– Сдавать начал, – сказал Мышецкий, поглаживая висок, и в этот момент на пороге его кабинета предстала незнакомая фигура.
Вошедший офицер был дороден, грубоват. На лице его, от скулы, тянулся синеватый шрам, который кончался в углу широкого, как у лягушки, рта.
– Что вам угодно, сударь?
– Позвольте представиться: помощник начальника Уренского жандармского округа капитан Дремлюга!
Мышецкий посмотрел на него с удивлением.
– Аристид Карпович никогда не говорил мне о вас.
Дремлюга подошел к столу и уверенно сел:
– Сие ничего не значит. Мой начальник не любит держать на виду своих подчиненных. Да и мы, по долгу службы, предпочтительно обретаемся в тени. И ходим больше, ваше сиятельство, вот так – по стеночке, по стеночке…
– Какова цель вашего визита ко мне? – спросил Мышецкий.
– Аристид Карпыч, – пояснил Дремлюга, – поручил мне от своего имени ознакомить вас по некоторым вопросам…
– Хорошо. Давайте сюда, – протянул руку Мышецкий.
– Нет, ваше сиятельство. Бумаги не будет. Поручено передать на словах.
– Что именно?
– В частности, речь пойдет о прибывшем из Москвы социалисте Викторе Штромберге!
– Любопытно, – подстрекнул Мышецкий жандарма.
– Вышепоименованный, – продолжал Дремлюга отчетливо, – вчера был по неосторожности схвачен чинами полиции…
– Ого!
– Тогда как демагогия Штромберга является доктриной официальной и одобрена свыше.
– Я что-то не совсем понимаю…
– Проще пареной репки, ваше сиятельство!
– Штромберг – социалист?
– Ярый! – ответил Дремлюга.
– В таком случае Чиколини прав?
– Чиколини глуп, – внятно ответил Дремлюга, – и об этом знают все в городе. Еще раз повторяю вам, ваше сиятельство, что Штромберга не следует опасаться…
Мышецкий сомкнул перед собой в замок пальцы рук:
– Отвечайте просто: ваш Штромберг провокатор?
– Что вы, князь! – брезгливо отряхнулся Дремлюга. – Провокаторов мы науськаем и в Уренске, совсем незачем вызывать их для этого из Москвы, деньги тратить. Но пропаганда Виктора Штромберга должна изменить ситуацию!
– С кем встречался этот Штромберг в городе?
– Вчера он выступал на митинге в депо…
– Так.
– …после чего ужинал с господином Атрыганьевым.
"Хорош социалист, – подумал Сергей Яковлевич. – Но еще лучше губернский предводитель дворянства!"
Мышецкий захлопнул крышку чернильницы, в которой купалась весенняя муха: так ей, негодной…
– Скажите, – спросил он, – зачем вы посвящаете меня в эти интимные подробности?
– Чтобы вы не повторили ошибки Чиколини, – спокойно ответил Дремлюга.
– В таком случае я обещаю вам не соваться в вашу политику. Только один вопрос: что с задержанным в банке?
– Выездной прокурор расследует… Задержанный уже назвал себя несколькими именами, но повешен будет, пожалуй, под фамилией Никитенко (есть кое-какие предположения, что это именно он).
– Разве он будет повешен?
– А как же? Он знал, на что идет, голубчик. Такие вещи не возьмется защищать сам Плевако…
Дремлюга откланялся, шагнул к дверям, и тогда Мышецкий ударил его в спину:
– А – пила?
– Что пила? – не удивился жандарм. – Пила хорошая, ваше сиятельство. Фирма "Колэн". Сделано в Париже. С маркой Золингена. Такой пиле позавидует любой хирург… Еще раз – кланяюсь!
"Мудрецы, – подумал Сергей Яковлевич, – таких и нагишом не поймаешь…"
На пороге появился Огурцов.
– Ну-ка, – сказал ему Мышецкий, – окажите мне незначительную услугу: пройдитесь по одной половице.
Огурцов прошелся кое-как – по трем сразу.
– Молодцом вы у меня, – похвалил его князь. – Ходить не можете, а еще ни одной глупости я от вас не слышал… Только это вас и спасает!
Огурцов стоял, преданно моргая, и – ни гугу.
– Бог с вами… Лошади заложены?
– В самый раз, ваше сиятельство.
– Еду на подворье. – Мышецкий с хитрецой улыбнулся. – Если будут меня спрашивать, говорите: губернатор уехал молиться…
Разговор с Мелхисидеком был у него короток.
Сергей Яковлевич сознательно решил ускорить события. Передавая под крутую руку владыки озеро Байкуль, он понимал – потеря озера подстегнет с ответом и султана. Сиятельный прапорщик должен осознать, что второй раз отыграться ему не удастся.