Или – или.
Владыка тоже распознал подоплеку этого безмолвного заговора. О госпоже Монахтиной не было сказано ни единого слова.
Как на торге, хлопнули вице-губернатор с архиепископом по рукам, и Мелхисидек спросил только об одном:
– А казачат ты мне пришлешь, князь, ежели киргиз ерепениться станет?
И ничего не оставалось Мышецкому, как ответить:
– Дам!..
О-о, теперь-то они его зажали… Сергей Яковлевич и сам хорошо понимал это. Но с Мелхисидеком вроде бы расчеты были уже покончены.
Он мне – зерно, я ему – Байкуль.
Пора бы уж и Конкордии Ивановне потребовать с него комиссионные сборы!
"Молчит что-то… Верно, обдумывает – чем бы взять? А, может, наоборот, сама хочет дать чего-либо?.."
4
Мышецкий был озадачен: где же люди – умные, зрячие, все понимающие и совсем непричастные к чиновному быдлу? Неужели сенатор Мясоедов был тогда прав, говоря, что таких людей он не встретит в Уренской губернии?
Да, конечно, от Борисяка (совсем не от Кобзева) тянется какая-то незримая ниточка – именно туда, где живет, разумно и тревожно, все, что есть ныне лучшего в России. И даже не в цехах Уренского депо – нет, гораздо шире! – залегает уже могучий пласт взрывчатого материала, готового потрясти основы великой империи. Погибнут тогда под развалинами и Паскаль и Конкордия… "А я? Меня тоже завалит обломками?"
Сергей Яковлевич, будучи человеком неглупым, понимал также и то, что Борисяк (и подобные ему) никогда не дадут ему даже подержаться за кончик той ниточки, уводящей к спасению, как нить Ариадны, ибо он, его сиятельство, всегда останется для этих людей чужим…
"Но почему? – думал князь расстроенно. – Да, я только исполнитель предначертаний власти царя, но взрыв Революции, все оживляющей и все воскресающей, я бы, пожалуй, приветствовал тоже". И снова и снова его мысли возвращались к переселенцам…
В разговорах с Кобзевым Сергей Яковлевич не боялся высказывать свое искреннее мнение.
– То, что мы наблюдаем, Иван Степанович, – говорил князь, – это крамола, по сути дела. Крамола по отношению к народу, одобренная самим правительством. И порождающая другую крамолу, вполне законную, как ответ на это издевательство. Тридцать процентов детской смертности… Тридцать! Ведь это же сознательное умерщвление народа, умного и терпеливого!
Кобзев уже занимался подбором людей для расселения в Уренской губернии – на необъятных пустошах степей. Конечно, он в первую очередь мог обращаться лишь к тем "самоходам", которые уже отчаялись добраться до обетованной земли.
У которых уже не бренчало в загашнике ни единой копейки.
Которые осели на Свищевом поле – тупо и безрадостно.
Которые попросту устали передвигать ноги.
Метод воздействия на них был прост: вот земля у вас под носом, приглядитесь – сочная, нетронутая, за Томском путь еще тяжелее, вам будет не дотянуть. Решайте: или – здесь, или… Смотрите сами!
И семейства – победнее да посмелее – начали оставаться.
Узнав об этом Мышецкий сразу же распорядился:
– Напишите официальное прошение от моего имени к командующему Уренским военным округом. Пусть генерал-лейтенант Панафидин выделит мне, сколько сможет, солдатских палаток. Я найду способ отблагодарить его… А сейчас срочно в три ноги, чтобы Борисяк был здесь!
Борисяк, запыхавшийся, явился:
– Вот что, Савва Кириллович! Получив солдатские палатки, сразу же подвергните их дезинфекции. За Кривой балкой заранее расчистите место, устройте ретирадные ямы. Баки для кипячения воды…. Начинайте строгий медицинский отбор группы переселенцев, остающихся в моей губернии!
– Простите, – вмешался Борисяк. – Но поместить больных в холерный барак – значит сразу похоронить. А среди детей, как правило, корь, дифтерит, скарлатина… Куда же я их дену?
– И то верно, – призадумался Сергей Яковлевич. – Я тоже не совсем доверяю Ениколопову… Тогда придется вам соорудить отдельный барак. На той же Кривой балке! Я могу положиться на вас, Савва Кириллович?
– Это я сделаю, – бестрепетно ответил инспектор. – А что будет дальше – не ручаюсь.
– Дальнейшее я беру на себя…
Он позвал Огурцова, и тот предстал пред княжеские очи, уже сильно попачканный мелом. Трудненько ему было стоять, сердешному.
– Так и быть, – разрешил ему Мышецкий, – можете облокотиться на стол… Слушайте! Надобно, чтобы губернская типография срочно отпечатала бланки. Имя, отчество, фамилия. Возраст и что-нибудь еще… там придумаете. А в конце – подпись Чиколини. Для начала пусть отпечатают хотя бы две сотни…
Борисяк с Кобзевым ретиво взялись за дело. Панафидин оказался порядочным человеком: помимо палаток, выделил в помощь трех военных фельдшеров. Скоро за Кривой балкой уютно заполоскались белые полотнища, взвился над новеньким бараком красный крест. Здоровье уренских поселенцев было проверено неторопливо, без суматохи, без угроз и паники.
Борисяк пришел однажды сам, радостный.
– Итак, князь, – сообщил он, – в карантине всего сто тридцать четыре человека.
– Выдержите их еще с недельку, да потом снимайте.
– Еще будут! Черпать не перечерпать…
– Знаю. Идите в типографию, возьмите заготовленные там бланки. Пусть их подпишет полицмейстер.
– Зачем?
– Можете выпускать людей из этого позорного зверинца. Выдавайте им по выходе в город бланк, заверенный Чиколини… Хватит им быть на положении прокаженных!
Весть о добротном житьишке уренских поселенцев дошла и до Свищева поля – желающих разделить судьбу смельчаков заметно прибавилось и Сергей Яковлевич велел в типографию отпечатать еще триста бланков.
Но зато оставшиеся на Свищевом поле совсем остервенели, требуя срочной отправки дальше, и пришлось вызывать для их успокоения местных казаков.
Плетьми и бранью людей заставили смириться перед необходимостью выжидания. Пароходство ссылалось на паводок и не торопилось с баржами.
– Плоты, плоты! – подстегивал Мышецкий свою канцелярию. – Только плоты спасут нас. Еще неделя, две – и надо выкачать Свищево поле без остатка. Иначе – мор!..
Чиколини согнал из ночлежек местную голытьбу, обещая на обед водку, и началась каторжная работа. Плоты собирались в ледяной воде – громадные, наспех сбитые скобами. Сергей Яковлевич только единожды посетил место работ и велел полицмейстеру не жалеть сивухи для голодранцев.
Он почти с ужасом смотрел, как бултыхались в стылой воде посиневшие подонки, с матюгами и песнями подгонявшие одно бревно к другому.
– Вот она, Россия-то-матушка! – похвалился Чиколини, расхаживая по берегу. – Такой и сам черт не страшен.
– Это верно, – суховато согласился Сергей Яковлевич. – Что-нибудь другое, но черт нам не страшен…
Он еще раз глянул на работающих бродяг, и вдруг перед ним, словно леший, с венком тины на голове, вынырнул из-под бревен усатый мужчина с побелевшими от холода глазами.
– Хрррр, – прорычал он, влезая на бревно пузом; мокрые штаны облепили его сытый выпуклый зад. – Не крррути ладью, хузаррры-ы…
Этот рыкающий голос и эта усатая морда… Казалось, еще один нажим памяти – и он сразу все вспомнит.
"Однако же нет, не вспомнить".
– На Свищево, – махнул он, усаживаясь в коляску, – погоняй!..
Ему очень не хотелось ехать на Свищево поле, но он все-таки превозмог себя – поехал.
Громадная, тысяч в двадцать, ошалевшая от безделья толпа мучительно томилась на этом позорище, стиснутом насыпью железнодорожного полотна и впадиною оврага. А дальше грядками шли могилы и щербатился гнилой дранью холерный барак.
Постыло и противно выглядел здесь человек! Раскисшие от весеннего тепла, переселенцы больше валялись на земле или бесцельно бродили от костерка к костерку. Бабы кормили детей, отупело и без стыда обнажая свое тело; старухи с ножиками в руках "искались" одна у другой в головах, посматривая на Мышецкого из-под распущенных жидких волос – с мольбой и надеждой.
Маячившие в отдалении казаки дополняли эту картину людской беспомощности и разоренности.
Сергей Яковлевич имел неосторожность сказать:
– Завтра отправим томскую партию… Готовьтесь!
Поверх пахучего людского месива будто пыхнуло чем-то горячим, словно он плеснул водой на раскаленные камни. Толпа вдруг зашумела, поднялась разом, топча под собой пламя костров и давя спящих.
Ровный гул заполнил Свищево поле, и Мышецкий увидел, как вскинули пики казаки…
Ениколопов недовольно заметил:
– Зачем вы это сказали им, князь? С порохом так не обращаются…
Сергей Яковлевич присел у стола, вкопанного в землю в тени барака, и подсчитал, сколько людей останется на Свищевом поле после отправки томской партии.
– И немало останется, – опечалился он.
– Тысяч пятнадцать? – спросили его.
– Да, около этого…
Со звоном вылетело из окна стекло. Чьи-то руки – в крови и грязи – высунулись наружу, словно ощупывая солнечное тепло.
– Я же вам говорил, – буркнул Ениколопов. – Вот и в бараке уже началось… Назад, скотина! – вдруг крикнул он и, схватив палку, долго бил по этим рукам, торчавшим среди острых осколков стекла…
– Надо объяснить людям, – подошел к нему Мышецкий с выговором.
– Людям? – переспросил Ениколопов. – Если бы здесь были люди, то, смею вас заверить, я и сам давно бы объяснил им, что отсюда никому не выбраться!
Отчаянный гвалт со стороны Свищева поля долетал до холма, на котором высился флаг с красным крестом, и теперь из барака донеслись вопли и суетливая толкотня ног.
Брякнуло стекло с другой стороны барака.
– Видите? – обозлился Ениколопов. – Теперь хоть поджигай их здесь!
Подскочила откуда-то баба (растрепанная, почти безумная), затыкалась в слепые окна, прикрывая глаза ладошкой:
– Архипыч, а Ляксей-то – куды? Слышь-ка… Ляксею скажи: завтреча томских рассадят!
Мышецкий брезгливо схватил бабу, толкал ее в загривок – обратно, в ревущую и стонущую котловину Свищева поля:
– Прочь, подлая! Убирайся…
Но было уже поздно. Где-то уже хрустнули доски, изнутри барака выплескивались душные голоса:
– Выпущай-ай… томских выпуща-ай! Изверги-и…
Ениколопов, отставив мизинец в сторону, щелкнул крышкою портсигара:
– Вот, пожалуйста, ваше сиятельство. Российский парадокс! Я ему, скотине мозолистой, клизму ставлю, а он меня извергом называет… Нет, – закончил он с пафосом, – конечно же, есть что-то положительно трагическое в звании русского интеллигента!..
Сергей Яковлевич направился к дверям барака.
– Откройте, – сказал он. – Надо лишь отнестись к людям внимательнее. Это же ведь люди, и они поймут меня…
Студент-медик накинул ему на плечи белый халат.
– Сделайте это, – попросил он трогательно.
Ениколопов задержал вице-губернатора:
– Сергей Яковлевич, не входите в очках. Вас могут принять за врача.
– Ах, оставьте вы это! При чем здесь мои очки?
Ему показалось, что Ениколопов хохочет за его спиной.
– А стрелять у вас есть чем, князь?
– Я не ношу оружия… Открывайте.
– Ну и глупо.
Ениколопов двинулся вслед за Мышецким, но Сергей Яковлевич задержал его:
– Останьтесь, Вадим Аркадьевич. Боюсь, что ваше появление больных не успокоит. Лучше я один…
Он вошел в тамбур барака, толкнул дверцу – и сразу же отступил назад, сшибая рукомойник.
– Да не сюда вы! – крикнул Ениколопов. – В следующую…
Но Мышецкий уже успел заметить кладовку, заваленную – вперемежку с дровами – голыми трупами, поверх которых, измазанный чем-то зеленым, лежал мертвый ребенок.
И, наскоро перекрестившись, он толкнул следующую дверь.
– А-а-а… – встретил его гул голосов.
Ноги заскользили в чем-то противном. Вокруг, распространяя зловоние, квасились лужи холерного поноса. Сергей Яковлевич не посмел идти дальше и остался возле порога.
– Надо же иметь разум! – выкрикнул он взволнованно, и сразу что-то звонкое разбилось над ним об косяк дверей.
Из глубины барака на него наступали… Нет, не люди (Ениколопов прав), а какие-то зеленые бестелесные тени. "Почему зеленые?" – машинально подумал он и внутренне содрогнулся.
– Оставьте волнения, – заговорил Мышецкий снова, собравшись с духом. – Ваши семьи будут отправлены в полном порядке. А вы догоните их потом, когда врач признает ваше выздоровление. В таком состоянии вам не перенести этого пути…
Что-то поднялось и разом опустилось над ним. Сергей Яковлевич согнулся под ударом, и сразу все из зеленого сделалось ярко-красным, будто он посмотрел на солнце.
– Стойте! – закричал он, боясь теперь одного: лишь бы не упасть под ударами на этот осклизлый, загаженный пол…
Прямо над ним громыхнул выстрел – резкий, как пощечина, и раздался голос Ениколопова:
– Назад, быдло! Ложись по нарам…
Загораживая Мышецкого, врач выстоял с минуту под градом летящих в него тарелок, шапок, кирпичей и табуреток. Потом открыл стрельбу поверх голов.
– На! – кричал он, злорадствуя. – На… на, собаки!
Сергей Яковлевич ничего не видел. Даже не сразу понял, что дышит уже чистым воздухом, а за спиной его грохочут засовы дверей.
Барак закрыли…
– Я, кажется, потерял глаз… выбили! – сказал Мышецкий, не отнимая руки от разбитого лба.
Ениколопов решительно оторвал его руку.
– Прямо, – велел он. – Смотрите сюда… Чушь! Просто вас слегка огрели табуретом… Это пройдет!
Окружным путем подогнали к бараку коляску, и, садясь в нее, Сергей Яковлевич озлобился.
– Завтра же, – приказал. – Всю томскую партию… Мне уже надоело все это! Пора им…
Притянул к себе за рукав балахона Ениколопова:
– Вадим Аркадьевич… Спасибо! Если бы не вы…
Ениколопов небрежно повел рукою.
– Не стоит благодарности, – сказал он.
Сергей Яковлевич уже подъезжал к городу, когда навстречу вылетел на бойкой рыси отряд конных жандармов. Впереди, высоко привстав на стременах, скакал Сущев-Ракуса.
– Сто-ой! – скомандовал полковник, и на полном разбеге всадники сгрудились вокруг коляски, шумно вздохнули лошади.
Аристид Карпович был бледен, губы его посинели, усы понуро обвисли.
– Ну, – выдохнул он, – надо бы вам и меня пожалеть, ваше сиятельство! Я ведь человек уже немолодой…
– Так это вы ради меня, Аристид Карпович?
– А то как же!.. Дурак-студент какой-то позвонил прямо на Ломтевку, что вас там убивают. Я ведь думал, что вас уже и в живых нету…
Жандарм снял фуражку и перегнулся с седла:
– Вижу, вам все-таки досталось?
– Весьма примитивно. Кажется, мебелью.
Полковник потряс головой, натянул поводья:
– Отря-ад… за мной, с поворота налево… марш!
"Пожалел", – думал Мышецкий, улыбаясь.
5
В присутствие он уже не вернулся – велел везти прямо домой.
Платок, прижатый ко лбу, намок в крови, и Мышецкий выбросил его по дороге. Ениколопов почему-то не предложил ему, как врач, своих услуг и вообще отнесся к драке спокойно.
Алиса встретила мужа, всплеснув руками, но Сергей Яковлевич сразу же уверенно заговорил:
– Не огорчайся… В наше время губернаторов рвут бомбами на части, травят и стреляют. Только вот еще не начали солить в бочках. А мне всего лишь попало по глупости! Я по-прежнему здоров и бодр…
Вызвать врача он наотрез отказался, и Алиса Готлибовна сама лечила его арникой. Сергею Яковлевичу было приятно ощущать нежную заботу, и в этот день – благодарный – он впервые позволил себе чуть-чуть приоткрыть перед женой ту завесу, за которой скрывалось истинное положение в его губернии.
В ответ на его признания Алиса тихо всплакнула.
– Я боюсь… здесь, – призналась она по-русски.
– Глупая, – утешил он ее. – Чего нам бояться? Мы же с тобой – дома…
– Но это так далеко. Мы почти в Сибири!
– Сибирь – тоже Россия, – ответил Мышецкий. – И в большей степени, нежели Петербург, дорогая… Мне выпала судьба служить в Уренской губернии, но до этого мне прочили место окружного прокурора на Сахалине… Не забывай об этом!
Кобзев навестил его рано утром, вид у него был какой-то слегка извиняющийся.
– Весьма печально, – сказал он, кашлянув. – Но вы не имеете морального права сердиться на этих людей, заведомо обреченных…
– Хватит изрекать истины… вы, пророк! – неожиданно огрызнулся Мышецкий. – Я не хуже вас понимаю, кто прав и кто виноват в этих ужасах погони за хлебом… Едем, сразу же!
По дороге на пристань Иван Степанович сказал:
– Теперь и уренские поселенцы маются в палатках. Что толку, если вы перевели их со Свищева поля за Кривую балку… Не пора ли уже начать рассаживать их на пустошах?
– Сам знаю, – не совсем-то любезно отозвался Сергей Яковлевич. – Но меня задерживает султан Самсырбай.
– Да, – согласился Кобзев, – несчастный край, где земельный вопрос освобожден от законности и право на обладание землей удерживается легендами.
– Вот я и боюсь, – тихо признался Мышецкий, – чтобы легенда не обернулась законом. Султан-то мужичонка весьма прегнуснейший и, видать, кляузный. Я ведь, Иван Степанович, сами понимаете, добра ему не сделаю. Нет, не сделаю!.. Но эта полная неизвестность условий землевладения… Самсырбай хорошо пользуется этим!
– Поторопите его, однако. Пора начинать запашку.
– Я даже так мыслю: пусть откажет, хамское отродье, чингисханид проклятый… Только бы ответил!
На пристани было уже цветисто от бабьих платков, еще издали угадывалось многогрудое горячее дыхание толпы, и Сергей Яковлевич стыдливо поправил на лбу треугольный пластырь:
– Иван Степанович, взгляните! Так не очень заметно, что ваш князь был вчера бит?..
Здесь же, в этой непробиваемой толчее, крутился и Чиколини в новенькой шинели.
– С обновкой вас, Бруно Иванович!
– Да вот, ваше сиятельство, – вдруг застыдился полицмейстер, – справил… Позвольте в колясочке вашей поберечь ее? Сажать-то сразу людишек будем?
Пароходишко, захлебываясь сажей, подтянул к пристани первый плот, и толпа грозно надвинулась над речным обрывом.
– Я понаблюдаю, – сказал Сергей Яковлевич. – Сажайте их, господа, как получится…
С замиранием сердца Мышецкий издали следил, как погружались плоты под тяжестью тел. Между ног людей, выплескиваясь в пазах бревен, суетилась холодная вода.
– Не напирай! – командовал Чиколини. – Давай назад, не то потопнете…
Переселенцев, которые были поближе к краю, выдирали из гущи обратно на пристань. Плот немного подвсплывал, и пароходишко сразу же выволакивал его на плес. Горохом сыпались люди на бревна другого плота. В воздухе металось тряпье мешков. Дробно стучали фанерные мужицкие чемоданы с пудовыми замками на них, как на амбарах.
– Плывем, мила-аи! – буйствовал от наплыва счастья затрушенный дедушка и действительно поплыл на середину реки.
Просто удивительно: плот за плотом отходил от берега, выстраиваясь в длинный караван. Погрузка шла быстро, огулом, на этот раз даже не проверяли списков – хочешь, и ты садись, поплывешь за новым счастьем!..
В полчаса все было закончено. Сергей Яковлевич докурил папиросу и пригласил в коляску Чиколини и Кобзева:
– Господа, непременно в "Аквариум". Шампанское сегодня не помешает…