Солнце припекало уже как следует, и они расположились на открытой террасе ресторана. Столы и стулья из соломенной плетенки суховато поскрипывали под ними.
Прислуживал им сам владелец "Аквариума" – Бабакай-бек Наврузович, хитренький татарин с замашками рубахи-парня.
Сергей Яковлевич, несмотря на пластырь, приклеенный ко лбу, был настроен благодушно:
– Что вы предлагаете, Бабакай Наврузович? "Периньон"?.. Что ж, это неплохо.
– Чернолозый "Рюинар", – ворковал ресторатор умиленно. – Вы, конечно, помните, ваше сиятельство? Андрэ де Рюинар, виконт де Бримон, седьмой хозяин монашеской фирмы…
Мышецкий с удовольствием поднял бокал.
– Какие милые люди эти французские монахи! – засмеялся он. – Шампанское выдумали они, шартрез – они, бенедиктин – они же. И живи я в те времена, непременно пошел бы в монахи. Ваше здоровье, господа!
– Говорят, – добавил Кобзев, – монахи выдумали еще и порох…
Чиколини вскоре ушел, призванный долгом своей собачьей службы, и Мышецкий, неожиданно заскучав, спросил:
– Иван Степанович, вы случайно не знаете некоего Виктора Штромберга?
– Нет, князь. Впервые слышу это имя.
– Странно. – Мышецкий качнул пустую бутылку и отбросил ее в кусты. – Я плохо разбираюсь во всяческих партиях, которые растут в России, как поганки под дождем. Но… – Он надвинул цилиндр и потянулся к трости. – Впрочем, это касается одного меня! Пока что…
Они поднялись и пошли на выход из ресторана. Кобзев не стал поддерживать этот разговор. Запахнул старик свое пальтишко, мелкими шажками выступал рядом с высоким и красивым человеком, с которым его связала случайная судьба.
Мышецкий был слегка пьян. Сел он в коляску, положил руку на плечо Ивана Степановича.
– Плоты, – похвалился он, – это ведь я придумал… А?
Кобзев не пожелал отстаивать свое авторство.
– И хорошо придумали, – согласился.
– Бревен жалко, – поскупел Мышецкий. – Лес дорог. Трещит всё кругом…
– Что трещит? – спросил Кобзев, улыбаясь.
– Россия, конечно. – И Мышецкий захохотал, довольный.
Стал накрапывать дождик. Сергей Яковлевич закинул верх коляски. Посматривал вокруг – горделиво, явно довольный собою и этим днем. Незнакомые лица с тротуаров спешили раскланяться перед ним, и он отвечал им – четким и выразительным кивком крупной своей головы.
– Вот здесь я разобью сквер, – показал он тростью вдоль покатой улицы. – Обираловку сотру с лица земли. Тоже будет сад! Пусть чувствуют… "Глаз да глаз!" – неожиданно вспомнил он императора.
Какой-то крестьянин, еще молодой парень, перебежал перед лошадьми дорогу. На голове его был зимний треух, а на плечах – пиджак фабричного мастерового.
– Карпухин! – вдруг окликнул его Кобзев.
Коляска остановилась. Крестьянин торопливо подбежал, стащил с головы треух, глянул на Мышецкого ясными глазами.
– А я до лавки, – сказал он без боязни, обращаясь к Ивану Степановичу.
Кобзев вытянул руку.
– Сергей Яковлевич, желаю вам запомнить – на этого человека вы можете положиться. Бестрепетно!
– Весьма польщен, – ответил Мышецкий и шутливо приподнял цилиндр над гладко зачесанными волосами.
Когда они отъехали, Сергей Яковлевич рассмеялся:
– Простите, я так и не понял: кому же вы меня столь любезно сейчас представили?
– Карпухин, – пояснил Кобзев, не разделяя княжеского веселья. – Это староста поселенцев, отобранных для вашей, как вы любите утверждать, губернии.
– А-а-а… – протянул Мышецкий и выкинул вперед руки, стиснув в пальцах костяной набалдашник трости.
Позади губернаторской коляски прыгал под дождем мужик – босой, в пиджаке с чужого плеча. "До лавки" прыгал.
Он и не знал, бедняга, что судьба его тоже, как и судьба Кобзева, отныне переплетется с судьбой этого человека, который приподнял сегодня перед ним только краешек своего цилиндра.
Мышецкий тоже ничего не знал – следил по сторонам глазами: что бы еще исправить, переиначить по-своему, втравить в этот город свой вкус, свои замашки.
– Задворки, – сказал он, – мы живем на задворках империи!
Вечером его запросто навестил – проездом через Уренск – генерал Аннинский; он был подавлен и печален.
– Вы еще не слышали, князь? – спросил он. – В здании финского сената убит генерал-губернатор Бобриков… Бот вам плоды правления Вячеслава Константиныча!
Мышецкий невольно поежился: он, как чиновник, тоже ведь вылупился из яйца, которое высидел Плеве в своей канцелярии, и потому круто перевел разговор:
– А как вы, генерал, расцениваете сражение под Цзиньчжоу?
Аннинский вяло махнул рукой:
– Ляпнул один дурак поначалу где-то под аркой Главного штаба: мол, шапками закидаем! Да вот шапок-то, видно, и не хватает. Смешно, князь, – наделяют солдат образками с Серафимом Саровским… Прав умница Драгомиров: мы их – иконами бьем, а японцы нас – шимозой да пулями! Глупо все!
Мышецкий вспомнил о том, что он все-таки камер-юнкер, придворный, и заступился за царя, сам того не желая:
– Да, его величество очень верит в Серафима… Изображение его я даже видел в кабинете царя. Но это скорее лишь спальное приложение к высочайшей постели, ибо Саровский якобы даст им наследника после четырех дочерей…
Распрощались они суховато – у каждого болело свое.
6
В чахлый садик, что навис над рекою, в воскресенье пришли с трубами гарнизонные солдаты. Уселись рядком, посмотрели на капельмейстера в чине фельдфебеля и дружно раздули щеки.
Закружились головы переспелых гимназисток, забыли они про экзамены, и стало веселее на улицах от молодых лиц, еще не знающих огорчений. А солдаты листали перед собой нотные листы, все косились на своего фельдфебеля и дули и дули в медноголосые трубы.
И они – эта серая скотинка – вдруг расцветили город под вальсы и польки: солдаты щедро дарили обывателям светлую печаль прошлого, сладкую тоску по любви и доброму слову…
Коснулась музыка и Мышецкого: провел он ладонью по лицу, будто смахнул надоедную паутину, и спросил в пустоту – тихо-тихо:
– Лиза, Лизанька, почему вы меня разлюбили?..
Было уже за полдень, когда в доме вице-губернатора раздался резкий и короткий звонок с улицы. Так мог позвонить только человек, который знает, что ему нужно в этом доме, и которому непременно нужно быть в этом доме.
– Господин Иконников, – доложила горничная.
Мышецкий долго-долго протирал стеклышки пенсне.
– Нет, – ответил он, наконец, все продумав. – Не принимать и впредь… Хотя постойте! Я сам спущусь, а то вы, подозреваю, не сможете передать смысл моего отказа…
Он накинул сюртук, спустился вниз. Замер:
– Вы… Иконников?
– Да, ваше сиятельство. Геннадий Лукич…
Перед ним стоял холеный рослый блондин в одежде ультрамодного покроя; еще молодой человек, лет тридцати, почти ровесник Мышецкому, и смотрел – спокойно, открыто, чисто.
– Что привело вас ко мне, господин Иконников?
– Вы, очевидно, ожидали видеть моего папеньку?
Сергей Яковлевич не ответил.
– Нет, ваше сиятельство! – уверенно продолжил Иконников-младший. – Как это ни прискорбно, но я уже вполне извещен о тех печальных недоразумениях, кои возникли между вами… Отчего-то и почел своим непременным долгом, едва прибыв в Уренск, сразу же нанести вам визит.
Мышецкий спустился еще на одну ступеньку ниже, снял руку с перил лестницы.
– Впрочем, ваше сиятельство, – закончил Иконников, – я могу и уйти, ибо мой папенька сделал все, чтобы имя Иконниковых было для вас неприятным…
– Нет, отчего же? – ответил Мышецкий. – Вы столь искренни, сударь… Останьтесь!
Мановением руки Геннадий Лукич отказался от услуг горничной и самолично повесил свое пальто. Он был строен, красив и наряден. Держался скромно и независимо.
– Куда мне будет дозволено пройти? – спросил Иконников с легким поклоном. – Благодарю вас, князь. Я очень рад, что вы меня приняли…
Сергей Яковлевич провел его к себе:
– Как видите, я только еще устраиваюсь.
– Очень мило! Книги, которые я здесь вижу, лучшее украшение вашей комнаты. Как и моей, князь, тоже!
Осмотревшись, молодой миллионер заговорил о главном:
– Мой папенька живет еще старыми понятиями. Он не может уяснить себе, что в наше время обладание капиталом накладывает на человека и особые обязанности перед общественностью. (Мышецкий кивнул, соглашаясь.) Поверьте, что когда дело перейдет в мои руки, все станет на иные рельсы. Что же касается этих глупых рогаток поперек улицы…
Сергей Яковлевич быстро нахмурился, и Геннадий Лукич тут же его утешил:
– Нет, князь, вы можете не сомневаться: рогатки уже убраны мною. Относительно же церкви, которую мой папенька столь неосмотрительно взялся строить, то это вопрос губернского архитектора, и меня не касается. Я вообще против этой дурацкой традиции. Хватит нашим толстосумам отливать колокола – лучше бы они открыли читальню!
Сергей Яковлевич выслушал Иконникова и оттаял душою:
– Что ж, Геннадий Лукич, я рад вашему появлению в губернии. Вы приехали сейчас из…
– Прямо из Лейпцига, – подсказал Иконников. – Я рассчитался с профессорами и отныне свободен. На зиму думаю переехать в Москву, чтобы не зажиреть здесь, а пока…
– Вы окончили университет?
– Уже третий, – без похвальбы ответил Иконников. – Было лишь трудно в Женеве – среди русских. Когда же я оторвался от дорогих соотечественников, то стало легче, и я быстро сдавал экстерном.
– Русских сейчас много за границей?
– О да! Европа просто кишит русопятыми. Они бестолковы и поразительно доверчивы. Особенно – наша знать…
Их позвали к обеду, и Геннадий Лукич не отказался. В просторной столовой были открыты окна, через которые дом вице-губернатора наполняла далекая музыка. В зеленеющих ветвях деревьев чернели скворечни, высоко в небе плыл бумажный змей. Висла над городом белая мучнистая пыль.
– Моя жена, – представил Мышецкий гостю Алису. – Сделайте удовольствие – поговорите с ней по-немецки…
Алиса в этот день была необычайно мила. Чистые тонкие руки ее двигались над убранством стола – плавные и воздушные. Она кокетливо посматривала то на супруга, то на интересного молодого гостя.
– Я слышал, – говорил Иконников, – что вы, ваше сиятельство, намерены начать постройку в губернии элеватора.
– Хотелось бы, – помялся Сергей Яковлевич. – Зерно гниет в каких-то сараях… Элеватор поможет разрешить в губернии проблему весенних голодовок. Хотя бы отчасти!
– Если позволите, – предложил Иконников, – я согласен участвовать в этом благом деле. Деньгами, конечно.
– Буду только рад, – оживился Мышецкий. – Вся беда в том, что я не нахожу поддержки общественности. И потому ощущаю настоятельную необходимость обратиться к лучшей части российской интеллигенции…
Иконников быстро подхватил:
– Знаете, князь, у меня есть связи с Власием Дорошевичем… Для тех начинаний, которые вы предприняли, нужны средства, и пусть литераторы помогут в этом! Да и Столыпин…
– Петр Аркадьевич?
– Нет, князь, я имею в виду братца его – Александра Столыпина, он все крутится вокруг "Нового времени"… Можно потрясти и Яшку Рубинштейна – большой проныра!
– Я мыслю несколько иначе, – сознательно отгородился от этих имен Мышецкий. – Пусть писатели (именно писатели) издадут в фонд помощи голодающим литературно-художественный сборник. У каждого литератора всегда найдется в ящике стола вещица, которую он не удосужился пристроить. Пусть он ею и пожертвует!
– Пожалуй, – согласился Иконников. – Я уже ясно вижу этот сборник. На титуле скромно оттиснуть: "В помощь голодающим Уренской губернии". А название – краткое, объемное…
– Например – "Пустошь", – размечтался Сергей Яковлевич. – Это как раз отвечает сейчас моим замыслам… Немного беллетристики, разжиженной стихами. Кое-что из новостей в искусстве.
– Я могу написать о Баттистини, – сказал Иконников.
– А у меня, – обрадовался Мышецкий, – имеется статейка о винной монополии. Я думаю, что доля статистики, набранной хотя бы в петите, не помешает?
Подали жаркое и запотелый графин с водою (вино в доме Мышецких к столу не подавалось). Алиса переняла поднос от горничной.
– Однако, – заметил Иконников, – мы забыли о хозяйке…
Протягивая гостю тарелку, женщина задержала свой взгляд на нем и вдруг наивно проговорилась:
– Какой приятный загар у господина Иконникова… Верно, Serge?
– Угу, – ответил Мышецкий, занятый едою.
– Таково уж итальянское солнце, мадам. Почти всю зиму я провел между Ниццей и Миланом…
– О, тогда вы должны знать Ивонну Бурже? – напомнил Сергей Яковлевич. – С кем она сейчас?
Он сказал это и заметил, что Алиса насторожилась.
– Конечно же! – отозвался Иконников. – Ивонна Бурже в Европе – все равно что Конкордия Ивановна Монахтина в нашем Уренске… Кто же ее не знает? Сейчас она, кажется, попала в лапы бакинскому Манташеву. Он уже купил ей два бесшумных электрических автомобиля – иначе не пускают на Елисейские Поля. Меня Ивонна заинтересовала как бесподобная куртизанка. Но секретарь ее потребовал только за один разговор с нею пять тысяч франков!
– И вы… согласились? – почти с ужасом спросила Алиса.
– Безусловно, мадам, – ответил Иконников. – Такое диво, как Ивонна Бурже, выпадает один раз на все столетие. Чтобы продлить удовольствие, я даже купил для нее кольцо с жемчужиной, но Ивонна сказала, что я не знаток жемчуга.
– А как поживает Рауль Гинцбург? – спросил Мышецкий.
– О, этот еврей по-прежнему яро пропагандирует русскую музыку. Сам пишет оперы – наиглупейшие, но зато в них встречаются такие слова: "изба", "лакей", "квас", "барыня"… Очень желает залучить к себе Федю Шаляпина! В царстве рулетки Гинцбурга иначе и не зовут, как "русским бароном"…
– А вы не пробовали играть?
– Нет, князь. Я не признаю никаких азартных игр…
Мышецкий вспомнил, как обчистили, благодаря ему, великого князя Алексея Александровича, и весело рассмеялся.
– О чем ты, Serge? – спросила Алиса.
– Просто я вспомнил креветок в ресторане "Резерв", – приврал он тут же. – А вы помните, Геннадий Лукич?
– Ну как же! – охотно откликнулся Иконников. – Кстати, их высочества отныне там не обедают. Знаете (в сторону Алисы), там эдакие малюсенькие не то лангусты, не то омары… Но удивительно вкусные!
– Да-да, – поддакнул Сергей Яковлевич.
– Так вот, мадам (снова к Алисе). Наш августейший заинтересовался способом их приготовления. Ему показали большой чан, в котором клокотало что-то невыразимо противное…
– Что это есть такое? – спросила Алиса по-русски.
– Его высочество, мадам, великий князь Алексей Александрович, как и вы, тоже спросил – что это такое? И ему ответили, что эту бурду заварил еще прадедушка нынешнего владельца, с тех пор они только добавляют туда воду. И никто так и не знает – что же это именно такое? Его высочеству стало… худо, мадам.
Так-то вот, в легкомысленной болтовне, Сергей Яковлевич немного отвлекся от губернских неурядиц, и когда Иконников ушел, Алиса спросила:
– Serge, что ты скажешь об этом господине?
– Что? Не знаю, как тебе, но мне он… понравился.
Подумал – и заявил решительно:
– Во всяком случае, Иконников – человек нашего круга, и я буду рад, если он станет бывать в нашем доме…
В цепочку событий будущего нежданно-негаданно включилось еще одно звено.
Сцепит оно или расцепит?..
7
Еще из-за двери он услышал разговор чиновников:
– А в Стамбуле-то, господа, конституция!
– Эка! А у нас, батенька, зато – проституция. И сколько угодно-с. На любой вкус… Турки-то еще позавидовать могут!
Мышецкий толкнул двери присутствия, и орава чиновников, с грохотом двигая стульями, покорно поднялась перед ним.
– День добрый. Садитесь, господа… Что слышно от его сиятельства султана Самсырбая?
От его сиятельства ничего не было слышно. Затих султан, даже подарки перестал слать. "Ну что ж, – решил Мышецкий, – придется тряхнуть его еще разочек!" Под окнами губернского правления проехал цыганский табор. Сергей Яковлевич сразу же распорядился через Огурцова:
– Созвонитесь с полицией: цыган остановить и выдержать в карантине… Борисяк знает!
В полдень на вокзал железной дороги было доставлено из уезда мертвое тело землемера, проводившего – по указанию Мышецкого – нарезку участков для поселенцев. Землемер лежал на платформе, раскинув ноги в сапогах, заляпанных глиной; кто-то из путейцев обсыпал его зацветающей черемухой.
Первой мыслью Мышецкого было – н е м ц ы. Но рассыльный солдат принес длинную киргизскую стрелу, завернутую в синюю сахарную бумагу.
– От генерала Аннинского, – доложил солдат.
На бумаге, в которую была завернула стрела, шла броская надпись самого генерала: "Этой стрелой был убит ваш землемер. Разберитесь сами".
– Лошадей! – гаркнул Мышецкий.
В полчаса он домчал до Кривой балки, выскочил из коляски. Ну, так и есть! На месте стоянки султана только пересыпался под ветром пепел костров да белели в траве обглоданные кости баранов.
А дальше тянулась голая, жирно взбухавшая под солнцем равнина степи. И – никого…
– Назад! – крикнул Мышецкий, вскакивая в коляску.
Вихрем ворвался в свой кабинет, грыз ногти от бешенства.
– Кобзева сюда… быстро!
Пришел Иван Степанович:
– У вас все готово к отправке людей?
– Да, князь. Вагоны проветрены и…
– Так начинайте! – распорядился Сергей Яковлевич. – Завтра я сам прибуду на место… Сразу же пахать и сеять. Отстраиваться будут потом. Не до этого сейчас!
Явился из казенной палаты Такжин:
– Ваше сиятельство, позволю себе заметить, что для передвижения переселенцев полагается на душу две десятых копейки. А вы исходите, как это усматривается из ведомости, из четырех десятых на одну прогонную версту.
– Да о чем вы? – вскипел Мышецкий. – Дело идет о тысячах пудов хлеба, а вы суетесь ко мне со своими погаными полушками! И слушать не буду, оставьте меня…
Потом, уже наедине, подумал: "Когда же решится выздороветь Симон Гераклович? Вот хитрый старец: оставил меня в такой момент. Хоть бы поскорее забрали его в сенат!"
Совсем неожиданно появился Атрыганьев.
– О! – приветствовал его Мышецкий. – Как раз кстати… Я слышал, Борис Николаевич, что вы недавно навещали его превосходительство?
– Да, я лишь сегодня вернулся из Заклинья.
– Ну, и как здоровье Симона Геракловича?
Атрыганьев хитренько сожмурился:
– Вы же и сами понимаете, князь, что выздоровление его превосходительства зависит только от вас. Освободите Уренск от переселенцев, подождите, пока не передохнут холерные, и Симон Гераклович снова приступит к делам.
– А как с его назначением в сенат? – намекнул Мышецкий.
– Ждет со дня на день. Пока не слышно…
Вспомнив о Додо, Сергей Яковлевич, все время думал – скажет о ней Атрыганьев или же промолчит?
И предводитель дворянства Уренской губернии не вытерпел – сказал:
– Сергей Яковлевич, а какая у вас сестрица! Просто – чудо-женщина. Аспазия, да и только!.. Я случайно узнал, что в номерах остановилась княжна Мышецкая, был удивлен и счел своей обязанностью… Как предводитель дворянства! Но, боже мой, какая обаятельная женщина!